Это не дословный перевод, а книга на двух языках, вышедшие бок о бок. Вы можете прочитать её на русском, английском или на обоих языках.
This is not a word-by-word translation but the books in the two languages put side by side. You can read it in Russian, in English or both.
Бесы. Роман Федора Достоевского
| Бесы. Роман Федора Достоевского | Demons, by Fyodor Dostoevsky |
| < < < Bilingual books | >>> |
| Часть 1 | Part 1 |
| CHAPTER I | Chapitre I |
| Воспроизводится по изданию: “Бесы. Роман Федора Достоевского. СПБ. 1873”, с исправлениями по журналу “Русский Вестник” 1871, т.т. XCI, ХСII, XCIV, XCV, XCVI и 1872, т. СП. (с сохранением орфографии). Редакция Б. Томашевского и К. Халабаева. Перевод иноязычных выражений – приведен в самом конце. Publisher: Oleg E. Kolesnikov БЕСЫ Роман в трех частях | THE POSSESSED or, The Devils A Novel In Three Parts By Fyodor Dostoevsky Translated From The Russian By Constance Garnett 1916 |
| Хоть убей, следа не видно, Сбились мы, что делать нам? В поле бес нас водит видно Да кружит по сторонам. | “Strike me dead, the track has vanished, Well, what now? We’ve lost the way, Demons have bewitched our horses, Led us in the wilds astray. |
| Сколько их, куда их гонят, Что так жалобно поют? Домового ли хоронят, Ведьму ль замуж выдают? А. Пушкин | “What a number! Whither drift they? What’s the mournful dirge they sing? Do they hail a witch’s marriage Or a goblin’s burying?” A. Pushkin. |
| Тут на горе паслось большое стадо свиней, и они просили Его, чтобы позволил им войти в них. Он позволил им. Бесы, вышедши из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро, и потонуло. Пастухи, увидя случившееся, побежали и рассказали в городе и по деревням. И вышли жители смотреть случившееся, и пришедши к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисусовых, одетого и в здравом уме и ужаснулись. Видевшие же рассказали им, как исцелился бесновавшийся. Евангелие от Луки. Глава VIII, 32-36. | “And there was one herd of many swine feeding on this mountain; and they besought him that he would suffer them to enter into them. And he suffered them. “Then went the devils out of the man and entered into the swine; and the herd ran violently down a steep place into the lake and were choked. “When they that fed them saw what was done, they fled, and went and told it in the city and in the country. “Then they went out to see what was done; and came to Jesus and found the man, out of whom the devils were departed, sitting at the feet of Jesus, clothed and in his right mind; and they were afraid.” Luke, ch. viii. 32-37. |
| ЧАСТЬ ПЕРВАЯ | PART I |
| ГЛАВА ПЕРВАЯ. | CHAPTER I. INTRODUCTORY |
| Вместо введения: несколько подробностей из биографии многочтимого Степана Трофимовича Верховенского. | OME DETAILS OF THE BIOGRAPHY OF THAT HIGHLY RESPECTED GENTLEMAN STEPAN TROFIMOVITCH VERHOVENSKY. |
| I | I |
| Приступая к описанию недавних и столь странных событий, происшедших в нашем, доселе ничем не отличавшемся городе, я принужден, по неумению моему, начать несколько издалека, а именно некоторыми биографическими подробностями о талантливом и многочтимом Степане Трофимовиче Верховенском. Пусть эти подробности послужат лишь введением к предлагаемой хронике, а самая история, которую я намерен описывать, еще впереди. | IN UNDERTAKING to describe the recent and strange incidents in our town, till lately wrapped in uneventful obscurity, I find myself forced in absence of literary skill to begin my story rather far back, that is to say, with certain biographical details concerning that talented and highly-esteemed gentleman, Stepan Trofimovitch Verhovensky. I trust that these details may at least serve as an introduction, while my projected story itself will come later. Akirill.com |
| Скажу прямо: Степан Трофимович постоянно играл между нами некоторую особую и так-сказать гражданскую роль и любил эту роль до страсти, – так даже, что, мне кажется, без нее и прожить не мог. Не то чтоб уж я его приравнивал к актеру на театре: сохрани боже, тем более, что сам его уважаю. Тут всё могло быть делом привычки, или, лучше сказать, беспрерывной и благородной склонности, с детских лет, к приятной мечте о красивой гражданской своей постановке. Он, например, чрезвычайно любил свое положение “гонимого” и так-сказать “ссыльного”. В этих обоих словечках есть своего рода классический блеск, соблазнивший его раз навсегда, и, возвышая его потом постепенно в собственном мнении, в продолжение столь многих лет, довел его наконец до некоторого весьма высокого и приятного для самолюбия пьедестала. В одном сатирическом английском романе прошлого столетия, некто Гуливер, возвратясь из страны лилипутов, где люди были всего в какие-нибудь два вершка росту, до того приучился считать себя между ними великаном, что и ходя по улицам Лондона, невольно кричал прохожим и экипажам, чтоб они пред ним сворачивали и остерегались, чтоб он как-нибудь их не раздавил, воображая, что он всё еще великан, а они маленькие. За это смеялись над ним и бранили его, а грубые кучера даже стегали великана кнутьями; но справедливо ли? Чего не может сделать привычка? Привычка привела почти к тому же и Степана Трофимовича, но еще в более невинном и безобидном виде, если можно так выразиться, потому что прекраснейший был человек. | I will say at once that Stepan Trofimovitch had always filled a particular rôle among us, that of the progressive patriot, so to say, and he was passionately fond of playing the part—so much so that I really believe he could not have existed without it. Not that I would put him on a level with an actor at a theatre, God forbid, for I really have a respect for him. This may all have been the effect of habit, or rather, more exactly of a generous propensity he had from his earliest years for indulging in an agreeable day-dream in which he figured as a picturesque public character. He fondly loved, for instance, his position as a “persecuted” man and, so to speak, an “exile.” There is a sort of traditional glamour about those two little words that fascinated him once for all and, exalting him gradually in his own opinion, raised him in the course of years to a lofty pedestal very gratifying to vanity. In an English satire of the last century, Gulliver, returning from the land of the Lilliputians where the people were only three or four inches high, had grown so accustomed to consider himself a giant among them, that as he walked along the streets of London he could not help crying out to carriages and passers-by to be careful and get out of his way for fear he should crush them, imagining that they were little and he was still a giant. He was laughed at and abused for it, and rough coachmen even lashed at the giant with their whips. But was that just? What may not be done by habit? Habit had brought Stepan Trofimovitch almost to the same position, but in a more innocent and inoffensive form, if one may use such expressions, for he was a most excellent man. |
| Я даже так думаю, что под конец его все и везде позабыли; но уже никак ведь нельзя сказать, что и прежде совсем не знали. Бесспорно, что и он некоторое время принадлежал к знаменитой плеяде иных прославленных деятелей нашего прошедшего поколения, и, одно время, – впрочем, всего только одну самую маленькую минуточку, – его имя многими тогдашними торопившимися людьми произносилось чуть не на ряду с именами Чаадаева, Белинского, Грановского и только что начинавшего тогда за границей Герцена. Но деятельность Степана Трофимовича окончилась почти в ту же минуту, как и началась, – так-сказать, от “вихря сошедшихся обстоятельств”. И что же? Не только “вихря”, но даже и “обстоятельств” совсем потом не оказалось, по крайней мере в этом случае. Я только теперь, на днях, узнал, к величайшему моему удивлению, но зато уже в совершенной достоверности, что Степан Трофимович проживал между нами, в нашей губернии, не только не в ссылке, как принято было у нас думать, но даже и под присмотром никогда не находился. Какова же после этого сила собственного воображения! Он искренно сам верил всю свою жизнь, что в некоторых сферах его постоянно опасаются, что шаги его беспрерывно известны и сочтены, и что каждый из трех сменившихся у нас в последние двадцать лет губернаторов, въезжая править губернией, уже привозил с собою некоторую особую и хлопотливую о нем мысль, внушенную ему свыше и прежде всего, при сдаче губернии. Уверь кто-нибудь тогда честнейшего Степана Трофимовича неопровержимыми доказательствами, что ему вовсе нечего опасаться, и он бы непременно обиделся. А между тем это был ведь человек умнейший и даровитейший, человек так-сказать даже науки, хотя впрочем в науке… ну, одним словом, в науке он сделал не так много и, кажется, совсем ничего. Но ведь с людьми науки у нас на Руси это сплошь да рядом случается. Akirill.com | I am even inclined to suppose that towards the end he had been entirely forgotten everywhere; but still it cannot be said that his name had never been known. It is beyond question that he had at one time belonged to a certain distinguished constellation of celebrated leaders of the last generation, and at one time—though only for the briefest moment—his name was pronounced by many hasty persons of that day almost as though it were on a level with the names of Tchaadaev, of Byelinsky, of Granovsky, and of Herzen, who had only just begun to write abroad. But Stepan Trofimovitch’s activity ceased almost at the moment it began, owing, so to say, to a “vortex of combined circumstances.” And would you believe it? It turned out afterwards that there had been no “vortex” and even no “circumstances,” at least in that connection. I only learned the other day to my intense amazement, though on the most unimpeachable authority, that Stepan Trofimovitch had lived among us in our province not as an “exile” as we were accustomed to believe, and had never even been under police supervision at all. Such is the force of imagination! All his life he sincerely believed that in certain spheres he was a constant cause of apprehension, that every step he took was watched and noted, and that each one of the three governors who succeeded one another during twenty years in our province came with special and uneasy ideas concerning him, which had, by higher powers, been impressed upon each before everything else, on receiving the appointment. Had anyone assured the honest man on the most irrefutable grounds that he had nothing to be afraid of, he would certainly have been offended. Yet Stepan Trofimovitch was a most intelligent and gifted man, even, so to say, a man of science, though indeed, in science … well, in fact he had not done such great things in science. I believe indeed he had done nothing at all. But that’s very often the case, of course, with men of science among us in Russia. |
| Он воротился из-за границы и блеснул в виде лектора на кафедре университета уже в самом конце сороковых годов. Успел же прочесть всего только несколько лекций, и кажется, об аравитянах; успел тоже защитить блестящую диссертацию о возникавшем было гражданском и ганзеатическом значении немецкого городка Ганау, в эпоху между 1413 и 1428 годами, а вместе с тем и о тех особенных и неясных причинах, почему значение это вовсе не состоялось. Диссертация эта ловко и больно уколола тогдашних славянофилов и разом доставила ему между ними многочисленных и разъяренных врагов. Потом, – впрочем уже после потери кафедры, – он успел напечатать (так-сказать в виде отместки и чтоб указать кого они потеряли) в ежемесячном и прогрессивном журнале, переводившем из Диккенса и проповедывавшем Жорж-Занда, начало одного глубочайшего исследования, – кажется, о причинах необычайного нравственного благородства каких-то рыцарей в какую-то эпоху, или что-то в этом роде. По крайней мере проводилась какая-то высшая и необыкновенно благородная мысль. Говорили потом, что продолжение исследования было поспешно запрещено, и что даже прогрессивный журнал пострадал за напечатанную первую половину. Очень могло это быть, потому что чего тогда не было? Но в данном случае вероятнее, что ничего не было, и что автор сам поленился докончить исследование. Прекратил же он свои лекций об аравитянах потому, что перехвачено было как-то и кем-то (очевидно, из ретроградных врагов его) письмо к кому-то с изложением каких-то “обстоятельств”; вследствие чего кто-то потребовал от него каких-то объяснений. Не знаю, верно ли, но утверждали еще, что в Петербурге было отыскано в то же самое время какое-то громадное, противоестественное и противогосударственное общество, человек в тринадцать, и чуть не потрясшее здание. Говорили, что будто бы они собирались переводить самого Фурье. Как нарочно в то же самое время в Москве схвачена была и поэма Степана Трофимовича, написанная им еще лет шесть до сего, в Берлине, в самой первой его молодости, и ходившая по рукам, в списках, между двумя любителями и у одного студента. Эта поэма лежит теперь и у меня в столе; я получил ее, не далее как прошлого года, в собственноручном, весьма недавнем списке, от самого Степана Трофимовича, с его надписью и в великолепном красном сафьянном переплете. Впрочем она не без поэзии и даже не без некоторого таланта; странная, но тогда (то-есть вернее в тридцатые годах) в этом роде часто пописывали. Рассказать же сюжет затрудняюсь, ибо по правде ничего в нем не понимаю. Это какая-то аллегория, в лирико-драматической форме и напоминающая вторую часть Фауста. Сцена открывается хором женщин, потом хором мужчин, потом каких-то сил, и в конце всего хором душ, еще не живших, но которым очень бы хотелось пожить. Все эти хоры поют о чем-то очень неопределенном, большею частию о чьем-то проклятии, но с оттенком высшего юмора. Но сцена вдруг переменяется, и наступает какой-то “Праздник жизни” на котором поют даже насекомые, является черепаха с какими-то латинскими сакраментальными словами, и даже, если припомню, пропел о чем-то один минерал, – то-есть предмет уже вовсе неодушевленный. Вообще же все поют беспрерывно, а если разговаривают, то как-то неопределенно бранятся, но опять-таки с оттенком высшего значения. Наконец сцена опять переменяется, и является дикое место, а между утесами бродит один цивилизованный молодой человек, который срывает и сосет какие-то травы, и на вопрос феи: зачем он сосет эти травы? ответствует, что он, чувствуя в себе избыток жизни, ищет забвения и находит его в соке этих трав; но что главное желание его, поскорее потерять ум (желание может быть и излишнее). Затем вдруг въезжает неописанной красоты юноша на черном коне, и за ним следует ужасное множество всех народов. Юноша изображает собою смерть, а все народы ее жаждут. И наконец уже в самой последней сцене вдруг появляется Вавилонская башня, и какие-то атлеты ее наконец достраивают с песней новой надежды, и когда уже достраивают до самого верху, то обладатель, положим хоть Олимпа, убегает в комическом виде, а догадавшееся человечество, завладев его местом, тотчас же начинает новую жизнь с новым проникновением вещей. Ну, вот эту-то поэму и нашли тогда опасною. Я, в прошлом году, предлагал Степану Трофимовичу ее напечатать, за совершенною ее, в наше время, невинностью, но он отклонил предложение с видимым неудовольствием. Мнение о совершенной невинности ему не понравилось, и я даже приписываю тому некоторую холодность его со мной, продолжавшуюся целых два месяца. И что же? Вдруг, и почти тогда же как я предлагал напечатать здесь, – печатают нашу поэму там, то-есть за границей, в одном из революционных сборников, и совершенно без ведома Степана Трофимовича. Он был сначала испуган, бросился к губернатору, и написал благороднейшее оправдательное письмо в Петербург, читал мне его два раза, но не отправил, не зная кому адресовать. Одним словом, волновался целый месяц; но я убежден, что в таинственных изгибах своего сердца был польщен необыкновенно. Он чуть не спад с экземпляром доставленного ему сборника, а днем прятал его под тюфяк и даже не пускал женщину перестилать постель, и хоть и ждал каждый день откуда-то какой-то телеграммы, но смотрел свысока. Телеграммы никакой не пришло. Тогда же он и со мной примирился, что и свидетельствует о чрезвычайной доброте его тихого и незлопамятного сердца. | He came back from abroad and was brilliant in the capacity of lecturer at the university, towards the end of the forties. He only had time to deliver a few lectures, I believe they were about the Arabs; he maintained, too, a brilliant thesis on the political and Hanseatic importance of the German town Hanau, of which there was promise in the epoch between 1413 and 1428, and on the special and obscure reasons why that promise was never fulfilled. This dissertation was a cruel and skilful thrust at the Slavophils of the day, and at once made him numerous and irreconcilable enemies among them. Later on—after he had lost his post as lecturer, however—he published (by way of revenge, so to say, and to show them what a man they had lost) in a progressive monthly review, which translated Dickens and advocated the views of George Sand, the beginning of a very profound investigation into the causes, I believe, of the extraordinary moral nobility of certain knights at a certain epoch or something of that nature. Some lofty and exceptionally noble idea was maintained in it, anyway. It was said afterwards that the continuation was hurriedly forbidden and even that the progressive review had to suffer for having printed the first part. That may very well have been so, for what was not possible in those days? Though, in this case, it is more likely that there was nothing of the kind, and that the author himself was too lazy to conclude his essay. He cut short his lectures on the Arabs because, somehow and by someone (probably one of his reactionary enemies) a letter had been seized giving an account of certain circumstances, in consequence of which someone had demanded an explanation from him. I don’t know whether the story is true, but it was asserted that at the same time there was discovered in Petersburg a vast, unnatural, and illegal conspiracy of thirty people which almost shook society to its foundations. It was said that they were positively on the point of translating Fourier. As though of design a poem of Stepan Trofimovitch’s was seized in Moscow at that very time, though it had been written six years before in Berlin in his earliest youth, and manuscript copies had been passed round a circle consisting of two poetical amateurs and one student. This poem is lying now on my table. No longer ago than last year I received a recent copy in his own handwriting from Stepan Trofimovitch himself, signed by him, and bound in a splendid red leather binding. It is not without poetic merit, however, and even a certain talent. It’s strange, but in those days (or to be more exact, in the thirties) people were constantly composing in that style. I find it difficult to describe the subject, for I really do not understand it. It is some sort of an allegory in lyrical-dramatic form, recalling the second part of Faust. The scene opens with a chorus of women, followed by a chorus of men, then a chorus of incorporeal powers of some sort, and at the end of all a chorus of spirits not yet living but very eager to come to life. All these choruses sing about something very indefinite, for the most part about somebody’s curse, but with a tinge of the higher humour. But the scene is suddenly changed. There begins a sort of “festival of life” at which even insects sing, a tortoise comes on the scene with certain sacramental Latin words, and even, if I remember aright, a mineral sings about something that is a quite inanimate object. In fact, they all sing continually, or if they converse, it is simply to abuse one another vaguely, but again with a tinge of higher meaning. At last the scene is changed again; a wilderness appears, and among the rocks there wanders a civilized young man who picks and sucks certain herbs. Asked by a fairy why he sucks these herbs, he answers that, conscious of a superfluity of life in himself, he seeks forgetfulness, and finds it in the juice of these herbs, but that his great desire is to lose his reason at once (a desire possibly superfluous). Then a youth of indescribable beauty rides in on a black steed, and an immense multitude of all nations follow him. The youth represents death, for whom all the peoples are yearning. And finally, in the last scene we are suddenly shown the Tower of Babel, and certain athletes at last finish building it with a song of new hope, and when at length they complete the topmost pinnacle, the lord (of Olympia, let us say) takes flight in a comic fashion, and man, grasping the situation and seizing his place, at once begins a new life with new insight into things. Well, this poem was thought at that time to be dangerous. Last year I proposed to Stepan Trofimovitch to publish it, on the ground of its perfect harmlessness nowadays, but he declined the suggestion with evident dissatisfaction. My view of its complete harmlessness evidently displeased him, and I even ascribe to it a certain coldness on his part, which lasted two whole months. And what do you think? Suddenly, almost at the time I proposed printing it here, our poem was published abroad in a collection of revolutionary verse, without the knowledge of Stepan Trofimovitch. He was at first alarmed, rushed to the governor, and wrote a noble letter in self-defence to Petersburg. He read it to me twice, but did not send it, not knowing to whom to address it. In fact he was in a state of agitation for a whole month, but I am convinced that in the secret recesses of his heart he was enormously flattered. He almost took the copy of the collection to bed with him, and kept it hidden under his mattress in the daytime; he positively would not allow the women to turn his bed, and although he expected every day a telegram, he held his head high. No telegram came. Then he made friends with me again, which is a proof of the extreme kindness of his gentle and unresentful heart. Akirill.com |
| II. | II |
| Я ведь не утверждаю, что он совсем нисколько не пострадал; я лишь убедился теперь вполне, что он мог бы продолжать о своих аравитянах сколько ему угодно, дав только нужные объяснения. Но он тогда самбициозничал и с особенною поспешностью распорядился уверить себя раз навсегда, что карьера его разбита на всю его жизнь “вихрем обстоятельств”. А если говорить всю правду, то настоящею причиной перемены карьеры было еще прежнее и снова возобновившееся деликатнейшее предложение ему от Варвары Петровны Ставрогиной, супруги генерал-лейтенанта и значительной богачки, принять на себя воспитание и всё умственное развитие ее единственного сына, в качестве высшего педагога и друга, не говоря уже о блистательном вознаграждении. Предложение это было сделано ему в первый раз еще в Берлине, и именно в то самое время, когда он в первый раз овдовел. Первою супругой его была одна легкомысленная девица из нашей губернии, на которой он женился в самой первой и еще безрассудной своей молодости, и кажется, вынес с этою, привлекательною впрочем, особой много горя, за недостатком средств к ее содержанию, и сверх того, по другим, отчасти уже деликатным причинам. Она скончалась в Париже, быв с ним последние три года в разлуке, и оставив ему пятилетнего сына, “плод первой, радостной и еще неомраченной любви”, как вырвалось раз при мне у грустившего Степана Трофимовича. Птенца еще с самого начала переслали в Россию, где он и воспитывался всё время на руках каких-то отдаленных теток, где-то в глуши. Степан Трофимович отклонил тогдашнее предложение Варвары Петровны и быстро женился опять, даже раньше году, на одной неразговорчивой берлинской немочке, и, главное, безо всякой особенной надобности. Но кроме этой, оказались и другие причины отказа от места воспитателя: его соблазняла гремевшая в то время слава одного незабвенного профессора, и он, в свою очередь, полетел на кафедру, к которой готовился, чтобы испробовать и свои орлиные крылья. И вот теперь, уже с опаленными крыльями, он естественно вспомнил о предложении, которое еще и прежде колебало его решение. Внезапная же смерть и второй супруги, не прожившей с ним и году, устроила всё окончательно. Скажу прямо: всё разрешилось пламенным участием и драгоценною, так-сказать классическою дружбой к нему Варвары Петровны, если только так можно о дружбе выразиться. Он бросился в объятия этой дружбы, и дело закрепилось слишком на двадцать лет. Я употребил выражение “бросился в объятия”, но сохрани бог кого-нибудь подумать о чем-нибудь лишнем и праздном; эти объятия надо разуметь в одном лишь самом высоконравственном смысле. Самая тонкая и самая деликатнейшая связь соединила эти два столь замечательные существа, навеки. | Of course I don’t assert that he had never suffered for his convictions at all, but I am fully convinced that he might have gone on lecturing on his Arabs as long as he liked, if he had only given the necessary explanations. But he was too lofty, and he proceeded with peculiar haste to assure himself that his career was ruined forever “by the vortex of circumstance.” And if the whole truth is to be told the real cause of the change in his career was the very delicate proposition which had been made before and was then renewed by Varvara Petrovna Stavrogin, a lady of great wealth, the wife of a lieutenant-general, that he should undertake the education and the whole intellectual development of her only son in the capacity of a superior sort of teacher and friend, to say nothing of a magnificent salary. This proposal had been made to him the first time in Berlin, at the moment when he was first left a widower. His first wife was a frivolous girl from our province, whom he married in his early and unthinking youth, and apparently he had had a great deal of trouble with this young person, charming as she was, owing to the lack of means for her support; and also from other, more delicate, reasons. She died in Paris after three years’ separation from him, leaving him a son of five years old; “the fruit of our first, joyous, and unclouded love,” were the words the sorrowing father once let fall in my presence. The child had, from the first, been sent back to Russia, where he was brought up in the charge of distant cousins in some remote region. Stepan Trofimovitch had declined Varvara Petrovna’s proposal on that occasion and had quickly married again, before the year was over, a taciturn Berlin girl, and, what makes it more strange, there was no particular necessity for him to do so. But apart from his marriage there were, it appears, other reasons for his declining the situation. He was tempted by the resounding fame of a professor, celebrated at that time, and he, in his turn, hastened to the lecturer’s chair for which he had been preparing himself, to try his eagle wings in flight. But now with singed wings he naturally remembered the proposition which even then had made him hesitate. The sudden death of his second wife, who did not live a year with him, settled the matter decisively. To put it plainly it was all brought about by the passionate sympathy and priceless, so to speak, classic friendship of Varvara Petrovna, if one may use such an expression of friendship. He flung himself into the arms of this friendship, and his position was settled for more than twenty years. I use the expression “flung himself into the arms of,” but God forbid that anyone should fly to idle and superfluous conclusions. These embraces must be understood only in the most loftily moral sense. The most refined and delicate tie united these two beings, both so remarkable, forever. |
| Место воспитателя было принято еще и потому, что и именьице, оставшееся после первой супруги Степана Трофимовича, – очень маленькое, – приходилось совершенно рядом со Скворешниками, великолепным подгорным имением Ставрогиных в нашей губернии. К тому же всегда возможно было в тиши кабинета, и уже не отвлекаясь огромностью университетских занятий, посвятить себя делу науки и обогатить отечественную словесность глубочайшими исследованиями. Исследований не оказалось; но зато оказалось возможным простоять всю остальную жизнь, более двадцати лет, так-сказать “воплощенной укоризной” пред отчизной, по выражению народного поэта: | The post of tutor was the more readily accepted too, as the property—a very small one—left to Stepan Trofimovitch by his first wife was close to Skvoreshniki, the Stavrogins’ magnificent estate on the outskirts of our provincial town. Besides, in the stillness of his study, far from the immense burden of university work, it was always possible to devote himself to the service of science, and to enrich the literature of his country with erudite studies. These works did not appear. But on the other hand it did appear possible to spend the rest of his life, more than twenty years, “a reproach incarnate,” so to speak, to his native country, in the words of a popular poet: |
| Воплощенной укоризною | Reproach incarnate |
| …………………. | |
| Ты стоял перед отчизною, | thou didst stand Erect before thy Fatherland, |
| Либерал-идеалист. | O Liberal idealist! |
| Но то лицо, о котором выразился народный поэт, может быть и имело право всю жизнь позировать в этом смысле, если бы того захотело, хотя это и скучно. Наш же Степан Трофимович, по правде, был только подражателем сравнительно с подобными лицами, да и стоять уставал и частенько полеживал на боку. Но хотя и на боку, а воплощенность укоризны сохранялась и в лежачем положении, – надо отдать справедливость, тем более, что для губернии было и того достаточно. Посмотрели бы вы на него у нас в клубе, когда он садился за карты. Весь вид его говорил: “Карты! Я сажусь с вами в ералаш! Разве это совместно? Кто ж отвечает за это? Кто разбил мою деятельность и обратил ее в ералаш? Э, погибай Россия!” и он осанисто козырял с червей. | But the person to whom the popular poet referred may perhaps have had the right to adopt that pose for the rest of his life if he had wished to do so, though it must have been tedious. Our Stepan Trofimovitch was, to tell the truth, only an imitator compared with such people; moreover, he had grown weary of standing erect and often lay down for a while. But, to do him justice, the “incarnation of reproach” was preserved even in the recumbent attitude, the more so as that was quite sufficient for the province. You should have seen him at our club when he sat down to cards. His whole figure seemed to exclaim “Cards! Me sit down to whist with you! Is it consistent? Who is responsible for it? Who has shattered my energies and turned them to whist? Ah, perish, Russia!” and he would majestically trump with a heart. |
| А по правде, ужасно любил сразиться в карточки, за что, и особенно в последнее время, имел частые и неприятные стычки с Варварой Петровной, тем более, что постоянно проигрывал. Но об этом после. Замечу лишь, что это был человек даже совестливый (то-есть иногда), а потому часто грустил. В продолжение всей двадцатилетней дружбы с Варварой Петровной, он раза по три и по четыре в год регулярно впадал в так называемую между нами “гражданскую скорбь”, то-есть просто в хандру, но словечко это нравилось многоуважаемой Варваре Петровне. Впоследствии, кроме гражданской скорби, он стал впадать и в шампанское; но чуткая Варвара Петровна всю жизнь охраняла его от всех тривиальных наклонностей. Да он и нуждался в няньке, потому что становился иногда очень странен: в средине самой возвышенной скорби, он вдруг зачинал смеяться самым простонароднейшим образом. Находили минуты, что даже о самом себе начинал выражаться в юмористическом смысле. Но ничего так не боялась Варвара Петровна как юмористического смысла. Это была женщина-классик, женщина-меценатка, действовавшая в видах одних лишь высших соображений. Капитально было двадцатилетнее влияние этой высшей дамы на ее бедного друга. О ней надо бы поговорить особенно, что я и сделаю. | And to tell the truth he dearly loved a game of cards, which led him, especially in later years, into frequent and unpleasant skirmishes with Varvara Petrovna, particularly as he was always losing. But of that later. I will only observe that he was a man of tender conscience (that is, sometimes) and so was often depressed. In the course of his twenty years’ friendship with Varvara Petrovna he used regularly, three or four times a year, to sink into a state of “patriotic grief,” as it was called among us, or rather really into an attack of spleen, but our estimable Varvara Petrovna preferred the former phrase. Of late years his grief had begun to be not only patriotic, but at times alcoholic too; but Varvara Petrovna’s alertness succeeded in keeping him all his life from trivial inclinations. And he needed someone to look after him indeed, for he sometimes behaved very oddly: in the midst of his exalted sorrow he would begin laughing like any simple peasant. There were moments when he began to take a humorous tone even about himself. But there was nothing Varvara Petrovna dreaded so much as a humorous tone. She was a woman of the classic type, a female Mæcenas, invariably guided only by the highest considerations. The influence of this exalted lady over her poor friend for twenty years is a fact of the first importance. I shall need to speak of her more particularly, which I now proceed to do. |
| III. | III |
| Есть дружбы странные: оба друга один другого почти съесть хотят, всю жизнь так живут, а между тем расстаться не могут. Расстаться даже никак нельзя: раскапризившийся и разорвавший связь друг первый же заболеет и пожалуй умрет, если это случится. Я положительно знаю, что Степан Трофимович несколько раз, и иногда после самых интимных излияний глаз на глаз с Варварой Петровной, по уходе ее, вдруг вскакивал с дивана и начинал колотить кулаками в стену. | There are strange friendships. The two friends are always ready to fly at one another, and go on like that all their lives, and yet they cannot separate. Parting, in fact, is utterly impossible. The one who has begun the quarrel and separated will be the first to fall ill and even die, perhaps, if the separation comes off. I know for a positive fact that several times Stepan Trofimovitch has jumped up from the sofa and beaten the wall with his fists after the most intimate and emotional tête-à-tête with Varvara Petrovna. |
| Происходило это без малейшей аллегории, так даже, что однажды отбил от стены штукатурку. Может быть спросят: как мог я узнать такую тонкую подробность? А что если я сам бывал свидетелем? Что если сам Степан Трофимович неоднократно рыдал на моем плече, в ярких красках рисуя предо мной всю свою подноготную? (И уж чего-чего при этом не говорил!) Но вот что случалось почти всегда после этих рыданий: назавтра он уже готов был распять самого себя за неблагодарность; поспешно призывал меня к себе или прибегал ко мне сам, единственно чтобы возвестить мне, что Варвара Петровна “ангел чести и деликатности, а он совершенно противоположное”. Он не только ко мне прибегал, но неоднократно описывал всё это ей самой в красноречивейших письмах, и признавался ей, за своею полною подписью, что не далее как например вчера, он рассказывал постороннему лицу, что она держит его из тщеславия, завидует его учености и талантам; ненавидит его и боится только выказать свою ненависть явно, в страхе чтоб он не ушел от нее и тем не повредил ее литературной репутации; что вследствие этого он себя презирает и решился погибнуть насильственною смертью, а от нее ждет последнего слова, которое всё решит, и пр., и пр., всё в этом роде. Можно представить после этого, до какой истерики доходили иногда нервные взрывы этого невиннейшего из всех пятидесятилетних младенцев! Я сам однажды читал одно из, таковых его писем, после какой-то между ними ссоры, из-за ничтожной причины, но ядовитой по выполнению. Я ужаснулся и умолял не посылать письма. | This proceeding was by no means an empty symbol; indeed, on one occasion, he broke some plaster off the wall. It may be asked how I come to know such delicate details. What if I were myself a witness of it? What if Stepan Trofimovitch himself has, on more than one occasion, sobbed on my shoulder while he described to me in lurid colours all his most secret feelings. (And what was there he did not say at such times!) But what almost always happened after these tearful outbreaks was that next day he was ready to crucify himself for his ingratitude. He would send for me in a hurry or run over to see me simply to assure me that Varvara Petrovna was “an angel of honour and delicacy, while he was very much the opposite.” He did not only run to confide in me, but, on more than one occasion, described it all to her in the most eloquent letter, and wrote a full signed confession that no longer ago than the day before he had told an outsider that she kept him out of vanity, that she was envious of his talents and erudition, that she hated him and was only afraid to express her hatred openly, dreading that he would leave her and so damage her literary reputation, that this drove him to self-contempt, and he was resolved to die a violent death, and that he was waiting for the final word from her which would decide everything, and so on and so on in the same style. You can fancy after this what an hysterical pitch the nervous outbreaks of this most innocent of all fifty-year-old infants sometimes reached! I once read one of these letters after some quarrel between them, arising from a trivial matter, but growing venomous as it went on. I was horrified and besought him not to send it. |
| – Нельзя… честнее… долг… я умру, если не признаюсь ей во всем, во всем! – отвечал он чуть не в горячке, и послал-таки письмо. | “I must … more honourable … duty … I shall die if I don’t confess everything, everything!” he answered almost in delirium, and he did send the letter. |
| В том-то и была разница между ними, что Варвара Петровна никогда бы не послала такого письма. Правда, он писать любил без памяти, писал к ней даже живя в одном с нею доме, а в истерических случаях и по два письма в день. Я знаю наверное, что она всегда внимательнейшим образом эти письма прочитывала, даже в случае и двух писем в день, и прочитав, складывала в особый ящичек, помеченные и рассортированные; кроме того слагала их в сердце своем. Затем, выдержав своего друга весь день без ответа, встречалась с ним как ни в чем не бывало, будто ровно ничего вчера особенного не случилось. Мало-по-малу она так его вымуштровала, что он уже и сам не смел напоминать о вчерашнем, а только заглядывал ей некоторое время в глаза. Но она ничего не забывала, а он забывал иногда слишком уж скоро и, ободренный ее же спокойствием, нередко в тот же день смеялся и школьничал за шампанским, если приходили приятели. С каким должно быть ядом она смотрела на него в те минуты, а он ничего-то не примечал! Разве через неделю, через месяц, или даже через полгода, в какую-нибудь особую минуту, нечаянно вспомнив какое-нибудь выражение из такого письма, а затем и все письмо, со всеми обстоятельствами, он вдруг сгорал от стыда и до того бывало мучился, что заболевал своими припадками холерины. Эти особенные с ним припадки, в роде холерины, бывали в некоторых случаях обыкновенным исходом его нервных потрясений и представляли собою некоторый любопытный в своем роде курьез в его телосложении. | That was the difference between them, that Varvara Petrovna never would have sent such a letter. It is true that he was passionately fond of writing, he wrote to her though he lived in the same house, and during hysterical interludes he would write two letters a day. I know for a fact that she always read these letters with the greatest attention, even when she received two a day, and after reading them she put them away in a special drawer, sorted and annotated; moreover, she pondered them in her heart. But she kept her friend all day without an answer, met him as though there were nothing the matter, exactly as though nothing special had happened the day before. By degrees she broke him in so completely that at last he did not himself dare to allude to what had happened the day before, and only glanced into her eyes at times. But she never forgot anything, while he sometimes forgot too quickly, and encouraged by her composure he would not infrequently, if friends came in, laugh and make jokes over the champagne the very same day. With what malignancy she must have looked at him at such moments, while he noticed nothing! Perhaps in a week’s time, a month’s time, or even six months later, chancing to recall some phrase in such a letter, and then the whole letter with all its attendant circumstances, he would suddenly grow hot with shame, and be so upset that he fell ill with one of his attacks of “summer cholera.” These attacks of a sort of “summer cholera” were, in some cases, the regular consequence of his nervous agitations and were an interesting peculiarity of his physical constitution. |
| Действительно, Варвара Петровна наверно и весьма часто его ненавидела; но он одного только в ней не приметил до самого конца, того, что стал наконец для нее ее сыном, ее созданием, даже можно сказать ее изобретением; стал плотью от плоти ее, и что она держит и содержит его вовсе не из одной только “зависти к его талантам”, И как должно быть она была оскорбляема такими предположениями! В ней таилась какая-то нестерпимая любовь к нему, среди беспрерывной ненависти, ревности и презрения. Она охраняла его от каждой пылинки, нянчилась с ним двадцать два года, не спала бы целых ночей от заботы, если бы дело коснулось до его репутации поэта, ученого, гражданского деятеля. Она его выдумала, и в свою выдумку сама же первая и уверовала. Он был нечто в роде какой-то ее мечты… Но она требовала от него за это действительно многого, иногда даже рабства. Злопамятна же была до невероятности. Кстати уж расскажу два анекдота. | No doubt Varvara Petrovna did very often hate him. But there was one thing he had not discerned up to the end: that was that he had become for her a son, her creation, even, one may say, her invention; he had become flesh of her flesh, and she kept and supported him not simply from “envy of his talents.” And how wounded she must have been by such suppositions! An inexhaustible love for him lay concealed in her heart in the midst of continual hatred, jealousy, and contempt. She would not let a speck of dust fall upon him, coddled him up for twenty-two years, would not have slept for nights together if there were the faintest breath against his reputation as a poet, a learned man, and a public character. She had invented him, and had been the first to believe in her own invention. He was, after a fashion, her day-dream.… But in return she exacted a great deal from him, sometimes even slavishness. It was incredible how long she harboured resentment. I have two anecdotes to tell about that. |
| IV. | IV |
| Однажды, еще при первых слухах об освобождении крестьян, когда вся Россия вдруг взликовала и готовилась вся возродиться, посетил Варвару Петровну один проезжий петербургский барон, человек с самыми высокими связями и стоявший весьма близко у дела. Варвара Петровна чрезвычайно ценила подобные посещения, потому что связи ее в обществе высшем, по смерти ее супруга, всё более и более ослабевали, под конец и совсем прекратились. Барон просидел у нее час и кушал чай. Никого других не было, но Степана Трофимовича Варвара Петровна пригласила и выставила. Барон о нем кое-что даже слышал и прежде, или сделал вид что слышал, но за чаем мало к нему обращался. Разумеется, Степан Трофимович в грязь себя ударить не мог, да и манеры его были самые изящные. Хотя происхождения он был, кажется, невысокого, но случилось так, что воспитан был с самого малолетства в одном знатном доме в Москве и, стало быть, прилично; по-французски говорил как парижанин. Таким образом, барон с первого взгляда должен был понять, какими людьми Варвара Петровна окружает себя, хотя бы и в губернском уединении. Вышло однако не так. Когда барон подтвердил положительно совершенную достоверность только что разнесшихся тогда первых слухов о великой реформе, Степан Трофимович вдруг не вытерпел и крикнул ура! и даже сделал рукой какой-то жест, изображавший восторг. Крикнул он негромко и даже изящно; даже может быть восторг был преднамеренный, а жест нарочно заучен пред зеркалом, за полчаса пред чаем; но должно быть у него что-нибудь тут не вышло, так что барон позволил себе чуть-чуть улыбнуться, хотя тотчас же необыкновенно вежливо ввернул фразу о всеобщем и надлежащем умилении всех русских сердец в виду великого события. Затем скоро уехал и уезжая не забыл протянуть и Степану Трофимовичу два пальца. Возвратясь в гостиную, Варвара Петровна сначала молчала минуты три, что-то как бы отыскивая на столе; но вдруг обернулась к Степану Трофимовичу, и бледная, со сверкающими глазами, процедила шепотом: | On one occasion, just at the time when the first rumours of the emancipation of the serfs were in the air, when all Russia was exulting and making ready for a complete regeneration, Varvara Petrovna was visited by a baron from Petersburg, a man of the highest connections, and very closely associated with the new reform. Varvara Petrovna prized such visits highly, as her connections in higher circles had grown weaker and weaker since the death of her husband, and had at last ceased altogether. The baron spent an hour drinking tea with her. There was no one else present but Stepan Trofimovitch, whom Varvara Petrovna invited and exhibited. The baron had heard something about him before or affected to have done so, but paid little attention to him at tea. Stepan Trofimovitch of course was incapable of making a social blunder, and his manners were most elegant. Though I believe he was by no means of exalted origin, yet it happened that he had from earliest childhood been brought up in a Moscow household—of high rank, and consequently was well bred. He spoke French like a Parisian. Thus the baron was to have seen from the first glance the sort of people with whom Varvara Petrovna surrounded herself, even in provincial seclusion. But things did not fall out like this. When the baron positively asserted the absolute truth of the rumours of the great reform, which were then only just beginning to be heard, Stepan Trofimovitch could not contain himself, and suddenly shouted “Hurrah!” and even made some gesticulation indicative of delight. His ejaculation was not over-loud and quite polite, his delight was even perhaps premeditated, and his gesture purposely studied before the looking-glass half an hour before tea. But something must have been amiss with it, for the baron permitted himself a faint smile, though he, at once, with extraordinary courtesy, put in a phrase concerning the universal and befitting emotion of all Russian hearts in view of the great event. Shortly afterwards he took his leave and at parting did not forget to hold out two fingers to Stepan Trofimovitch. On returning to the drawing-room Varvara Petrovna was at first silent for two or three minutes, and seemed to be looking for something on the table. Then she turned to Stepan Trofimovitch, and with pale face and flashing eyes she hissed in a whisper: |
| – Я вам этого никогда не забуду! | “I shall never forgive you for that!” |
| На другой день она встретилась со своим другом как ни в чем не бывало; о случившемся никогда не поминала. Но тринадцать лет спустя, в одну трагическую минуту, припомнила и попрекнула его, и так же точно побледнела как и тринадцать лет назад, когда в первый раз попрекала. Только два раза во всю свою жизнь сказала она ему: “я вам этого никогда не забуду!” Случай с бароном был уже второй случай; но и первый случай в свою очередь так характерен и, кажется, так много означал в судьбе Степана Трофимовича, что я решаюсь и о нем упомянуть. | Next day she met her friend as though nothing had happened, she never referred to the incident, but thirteen years afterwards, at a tragic moment, she recalled it and reproached him with it, and she turned pale, just as she had done thirteen years before. Only twice in the course of her life did she say to him: “I shall never forgive you for that!” The incident with the baron was the second time, but the first incident was so characteristic and had so much influence on the fate of Stepan Trofimovitch that I venture to refer to that too. |
| Это было в пятьдесят пятом году, весной, в мае месяце, именно после того как в Скворешниках получилось известие о кончине генерал-лейтенанта Ставрогина, старца легкомысленного, скончавшегося от расстройства в желудке, по дороге в Крым, куда он спешил по назначению в действующую армию. Варвара Петровна осталась вдовой и облеклась в полный траур. Правда, не могла она горевать очень много; ибо в последние четыре года жила с мужем в совершенной разлуке, по несходству характеров, и производила ему пенсион. (У самого генерал-лейтенанта было всего только полтораста душ и жалованье, кроме того знатность и связи; а всё богатство и Скворешники принадлежали Варваре Петровне, единственной дочери одного очень богатого откупщика.) Тем не менее она была потрясена неожиданностию известия и удалилась в полное уединение. Разумеется, Степан Трофимович находился при ней безотлучно. | It was in 1855, in spring-time, in May, just after the news had reached Skvoreshniki of the death of Lieutenant-General Stavrogin, a frivolous old gentleman who died of a stomach ailment on the way to the Crimea, where he was hastening to join the army on active service. Varvara Petrovna was left a widow and put on deep mourning. She could not, it is true, deplore his death very deeply, since, for the last four years, she had been completely separated from him owing to incompatibility of temper, and was giving him an allowance. (The Lieutenant-General himself had nothing but one hundred and fifty serfs and his pay, besides his position and his connections. All the money and Skvoreshniki belonged to Varvara Petrovna, the only daughter of a very rich contractor.) Yet she was shocked by the suddenness of the news, and retired into complete solitude. Stepan Trofimovitch, of course, was always at her side. |
| Май был в полном расцвете; вечера стояли удивительные. Зацвела черемуха. Оба друга сходились каждый вечер в саду и просиживали до ночи в беседке, изливая друг пред другом свои чувства и мысли. Минуты бывали поэтические. Варвара Петровна под впечатлением перемены в судьбе своей говорила больше обыкновенного. Она как бы льнула к сердцу своего друга, и так продолжалось несколько вечеров. Одна странная мысль вдруг осенила Степана Трофимовича: “не рассчитывает ли неутешная вдова на него и не ждет ли, в конце траурного года, предложения с его стороны?” Мысль циническая; но ведь возвышенность организации даже иногда способствует наклонности к циническим мыслям, уже по одной только многосторонности развития. Он стал вникать и нашел, что походило на то. Он задумался: “Состояние огромное, правда, но…” Действительно, Варвара Петровна не совсем походила на красавицу: это была высокая, желтая, костлявая женщина, с чрезмерно длинным лицом, напоминавшим что-то лошадиное. Всё более и более колебался Степан Трофимович, мучился сомнениями, даже всплакнул раза два от нерешимости (плакал он довольно часто). По вечерам же, то-есть в беседке, лицо его как-то невольно стало выражать нечто капризное и насмешливое, нечто кокетливое и в то же время высокомерное. Это как-то нечаянно, невольно делается, и даже чем благороднее человек, тем оно и заметнее. Бог знает, как тут судить, но вероятнее, что ничего и не начиналось в сердце Варвары Петровны такого, что могло бы оправдать вполне подозрения Степана Трофимовича. Да и не променяла бы она своего имени Ставрогиной на его имя, хотя бы и столь славное. Может быть была всего только одна лишь женственная игра с ее стороны, проявление бессознательной женской потребности, столь натуральной в иных чрезвычайных женских случаях. Впрочем не поручусь; неисследима глубина женского сердца даже и до сегодня! Но продолжаю. | May was in its full beauty. The evenings were exquisite. The wild cherry was in flower. The two friends walked every evening in the garden and used to sit till nightfall in the arbour, and pour out their thoughts and feelings to one another. They had poetic moments. Under the influence of the change in her position Varvara Petrovna talked more than usual. She, as it were, clung to the heart of her friend, and this continued for several evenings. A strange idea suddenly came over Stepan Trofimovitch: “Was not the inconsolable widow reckoning upon him, and expecting from him, when her mourning was over, the offer of his hand?” A cynical idea, but the very loftiness of a man’s nature sometimes increases a disposition to cynical ideas if only from the many-sidedness of his culture. He began to look more deeply into it, and thought it seemed like it. He pondered: “Her fortune is immense, of course, but …” Varvara Petrovna certainly could not be called a beauty. She was a tall, yellow, bony woman with an extremely long face, suggestive of a horse. Stepan Trofimovitch hesitated more and more, he was tortured by doubts, he positively shed tears of indecision once or twice (he wept not infrequently). In the evenings, that is to say in the arbour, his countenance involuntarily began to express something capricious and ironical, something coquettish and at the same time condescending. This is apt to happen as it were by accident, and the more gentlemanly the man the more noticeable it is. Goodness only knows what one is to think about it, but it’s most likely that nothing had begun working in her heart that could have fully justified Stepan Trofimovitch’s suspicions. Moreover, she would not have changed her name, Stavrogin, for his name, famous as it was. Perhaps there was nothing in it but the play of femininity on her side; the manifestation of an unconscious feminine yearning so natural in some extremely feminine types. However, I won’t answer for it; the depths of the female heart have not been explored to this day. But I must continue. |
| Надо думать, что она скоро про себя разгадала странное выражение лица своего друга; она была чутка и приглядчива, он же слишком иногда невинен. Но вечера шли попрежнему, и разговоры были так же поэтичны и интересны. И вот однажды, с наступлением ночи, после самого оживленного и поэтического разговора, они дружески расстались, горячо пожав друг другу руки у крыльца флигеля, в котором квартировал Степан Трофимович. Каждое лето он перебирался в этот флигелек, стоявший почти в саду, из огромного барского дома Скворешников. Только что он вошел к себе и, в хлопотливом раздумьи, взяв сигару и еще не успев ее закурить, остановился, усталый, неподвижно пред раскрытым окном, приглядываясь к легким как пух белым облачкам, скользившим вокруг ясного месяца, как вдруг легкий шорох заставил его вздрогнуть и обернуться. Пред ним опять стояла Варвара Петровна, которую он оставил всего только четыре минуты назад. Желтое лицо ее почти посинело, губы были сжаты и вздрагивали по краям. Секунд десять полных смотрела она ему в глаза молча, твердым, неумолимым взглядом, и вдруг прошептала скороговоркой: | It is to be supposed that she soon inwardly guessed the significance of her friend’s strange expression; she was quick and observant, and he was sometimes extremely guileless. But the evenings went on as before, and their conversations were just as poetic and interesting. And behold on one occasion at nightfall, after the most lively and poetical conversation, they parted affectionately, warmly pressing each other’s hands at the steps of the lodge where Stepan Trofimovitch slept. Every summer he used to move into this little lodge which stood adjoining the huge seignorial house of Skvoreshniki, almost in the garden. He had only just gone in, and in restless hesitation taken a cigar, and not having yet lighted it, was standing weary and motionless before the open window, gazing at the light feathery white clouds gliding around the bright moon, when suddenly a faint rustle made him start and turn round. Varvara Petrovna, whom he had left only four minutes earlier, was standing before him again. Her yellow face was almost blue. Her lips were pressed tightly together and twitching at the corners. For ten full seconds she looked him in the eyes in silence with a firm relentless gaze, and suddenly whispered rapidly: |
| – Я никогда вам этого не забуду! | “I shall never forgive you for this!” |
| Когда Степан Трофимович, уже десять лет спустя, передавал мне эту грустную повесть шепотом, заперев сначала двери, то клялся мне, что он до того остолбенел тогда на месте, что не слышал и не видел, как Варвара Петровна исчезла. Так как она никогда ни разу потом не намекала ему на происшедшее и всё пошло как ни в чем не бывало, то он всю жизнь наклонен был к мысли, что всё это была одна галлюцинация пред болезнию, тем более, что в ту же ночь он и вправду заболел на целых две недели, что, кстати, прекратило и свидания в беседке. | When, ten years later, Stepan Trofimovitch, after closing the doors, told me this melancholy tale in a whisper, he vowed that he had been so petrified on the spot that he had not seen or heard how Varvara Petrovna had disappeared. As she never once afterwards alluded to the incident and everything went on as though nothing had happened, he was all his life inclined to the idea that it was all an hallucination, a symptom of illness, the more so as he was actually taken ill that very night and was indisposed for a fortnight, which, by the way, cut short the interviews in the arbour. |
| Но несмотря на мечту о галлюцинации, он каждый день, всю свою жизнь, как бы ждал продолжения и так-сказать развязки этого события. Он не верил, что оно так и кончилось! А если так, то странно же он должен был иногда поглядывать на своего друга. | But in spite of his vague theory of hallucination he seemed every day, all his life, to be expecting the continuation, and, so to say, the dénouement of this affair. He could not believe that that was the end of it! And if so he must have looked strangely sometimes at his friend. |
| V. | V |
| Она сама сочинила ему даже костюм, в котором он и проходил всю свою жизнь. Костюм был изящен и характерен: длиннополый, черный сюртук, почти доверху застегнутый, но щегольски сидевший; мягкая шляпа (летом соломенная) с широкими полями; галстук белый, батистовый, с большим узлом и висячими концами; трость с серебряным набалдашником, при этом волосы до плеч. Он был темнорус, и волосы его только в последнее время начали немного седеть. Усы и бороду он брил. Говорят, в молодости он был чрезвычайно красив собой. Но по-моему, и в старости был необыкновенно внушителен. Да и какая же старость в пятьдесят три года? Но по некоторому гражданскому кокетству, он не только не молодился, но как бы и щеголял солидностию лет своих, и в костюме своем, высокий, сухощавый, с волосами до плеч, походил как бы на патриарха или, еще вернее, на портрет поэта Кукольника, литографированный в тридцатых годах при каком-то издании, особенно когда сидел летом в саду, на лавке, под кустом расцветшей сирени, опершись обеими руками на трость, с раскрытою книгой подле и поэтически задумавшись над закатом солнца. Насчет книг замечу, что под конец он стал как-то удаляться от чтения. Впрочем это уж под самый конец. Газеты и журналы, выписываемые Варварой Петровной во множестве, он читал постоянно. Успехами русской литературы тоже постоянно интересовался, хотя и нисколько не теряя своего достоинства. Увлекся было когда-то изучением высшей современной политики наших внутренних и внешних дел, но вскоре, махнув рукой, оставил предприятие. Бывало и то: возьмет с собою в сад Токевиля, а в кармашке несет спрятанного Поль-де-Кока. Но впрочем это пустяки. | She had herself designed the costume for him which he wore for the rest of his life. It was elegant and characteristic; a long black frock-coat, buttoned almost to the top, but stylishly cut; a soft hat (in summer a straw hat) with a wide brim, a white batiste cravat with a full bow and hanging ends, a cane with a silver knob; his hair flowed on to his shoulders. It was dark brown, and only lately had begun to get a little grey. He was clean-shaven. He was said to have been very handsome in his youth. And, to my mind, he was still an exceptionally impressive figure even in old age. Besides, who can talk of old age at fifty-three? From his special pose as a patriot, however, he did not try to appear younger, but seemed rather to pride himself on the solidity of his age, and, dressed as described, tall and thin with flowing hair, he looked almost like a patriarch, or even more like the portrait of the poet Kukolnik, engraved in the edition of his works published in 1830 or thereabouts. This resemblance was especially striking when he sat in the garden in summertime, on a seat under a bush of flowering lilac, with both hands propped on his cane and an open book beside him, musing poetically over the setting sun. In regard to books I may remark that he came in later years rather to avoid reading. But that was only quite towards the end. The papers and magazines ordered in great profusion by Varvara Petrovna he was continually reading. He never lost interest in the successes of Russian literature either, though he always maintained a dignified attitude with regard to them. He was at one time engrossed in the study of our home and foreign politics, but he soon gave up the undertaking with a gesture of despair. It sometimes happened that he would take De Tocqueville with him into the garden while he had a Paul de Kock in his pocket. But these are trivial matters. |
| Замечу в скобках и о портрете Кукольника: попалась эта картинка Варваре Петровне в первый раз, когда она находилась, еще девочкой, в благородном пансионе в Москве. Она тотчас же влюбилась в портрет, по обыкновению всех девочек в пансионах, влюбляющихся во что ни попало, а вместе и в своих учителей, преимущественно чистописания и рисования. Но любопытны в этом не свойства девочки, а то, что даже и в пятьдесят лет Варвара Петровна сохраняла эту картинку в числе самых интимных своих драгоценностей, так что и Степану Трофимовичу может быть только поэтому сочинила несколько похожий на изображенный на картинке костюм. Но и это конечно мелочь. | I must observe in parenthesis about the portrait of Kukolnik; the engraving had first come into the hands of Varvara Petrovna when she was a girl in a high-class boarding-school in Moscow. She fell in love with the portrait at once, after the habit of all girls at school who fall in love with anything they come across, as well as with their teachers, especially the drawing and writing masters. What is interesting in this, though, is not the characteristics of girls but the fact that even at fifty Varvara Petrovna kept the engraving among her most intimate and treasured possessions, so that perhaps it was only on this account that she had designed for Stepan Trofimovitch a costume somewhat like the poet’s in the engraving. But that, of course, is a trifling matter too. |
| В первые годы или точнее в первую половину пребывания у Варвары Петровны, Степан Трофимович всё еще помышлял о каком-то сочинении и каждый день серьезно собирался его писать. Но во вторую половину он должно быть и зады позабыл. Всё чаще и чаще он говаривал нам: “Кажется, готов к труду, материалы собраны, и вот не работается! Ничего не делается!” и опускал голову в унынии. Без сомнения это-то и должно было придать ему еще больше величия в наших главах, как страдальцу науки; но самому ему хотелось чего-то другого. “Забыли меня, никому я не нужен!” вырывалось у него не раз. Эта усиленная хандра особенно овладела им в самом конце пятидесятых годов. Варвара Петровна поняла наконец, что дело серьезное. Да и не могла она перенести мысли о том, что друг ее забыт и ненужен. Чтобы развлечь его, а вместе для подновления славы, она свозила его тогда в Москву, где у ней было несколько изящных литературных и ученых знакомств; но оказалось, что и Москва неудовлетворительна. | For the first years or, more accurately, for the first half of the time he spent with Varvara Petrovna, Stepan Trofimovitch was still planning a book and every day seriously prepared to write it. But during the later period he must have forgotten even what he had done. More and more frequently he used to say to us: “I seem to be ready for work, my materials are collected, yet the work doesn’t get done! Nothing is done!” And he would bow his head dejectedly. No doubt this was calculated to increase his prestige in our eyes as a martyr to science, but he himself was longing for something else. “They have forgotten me! I’m no use to anyone!” broke from him more than once. This intensified depression took special hold of him towards the end of the fifties. Varvara Petrovna realised at last that it was a serious matter. Besides, she could not endure the idea that her friend was forgotten and useless. To distract him and at the same time to renew his fame she carried him off to Moscow, where she had fashionable acquaintances in the literary and scientific world; but it appeared that Moscow too was unsatisfactory. |
| Тогда было время особенное; наступило что-то новое, очень уж непохожее на прежнюю тишину, и что-то очень уж странное, но везде ощущаемое, даже в Скворешниках. Доходили разные слухи- Факты были вообще известны более или менее, но очевидно было, что кроме фактов явились и какие-то сопровождавшие их идеи, и главное в чрезмерном количестве. А это-то и смущало: никак невозможно было примениться и в точности узнать, что именно означали эти идеи? Варвара Петровна, вследствие женского устройства натуры своей, непременно хотела подразумевать в них секрет. Она принялась было сама читать газеты и журналы, заграничные запрещенные издания и даже начавшиеся тогда прокламации (всё это ей доставлялось); но у ней только голова закружилась. Принялась она писать письма: отвечали ей мало, и чем далее, тем непонятнее. Степан Трофимович торжественно приглашен был объяснить ей “все эти идеи” раз навсегда; но объяснениями его она осталась положительно недовольна. Взгляд Степана Трофимовича на всеобщее движение был в высшей степени высокомерный; у него всё сводилось на то, что он сам забыт и никому ненужен. Наконец и о нем вспомянули, сначала в заграничных изданиях, как о ссыльном страдальце, и потом тотчас же в Петербурге, как о бывшей звезде в известном созвездии; даже сравнивали его почему-то с Радищевым. Затем кто-то напечатал, что он уже умер, и обещал его некролог. Степан Трофимович мигом воскрес и сильно приосанился. Всё высокомерие его взгляда на современников разом соскочило, и в нем загорелась мечта: примкнуть к движению и показать свои силы. Варвара Петровна тотчас же вновь и во всё уверовала и ужасно засуетилась. Решено было ехать в Петербург без малейшего отлагательства, разузнать всё на деле, вникнуть лично и, если возможно, войти в новую деятельность всецело и нераздельно. Между прочим она объявила, что готова основать свой журнал и посвятить ему отныне всю свою жизнь. Увидав, что дошло даже до этого, Степан Трофимович стал еще высокомернее, в дороге же начал относиться к Варваре Петровне почти покровительственно, – что она тотчас же сложила в сердце своем. Впрочем у ней была и другая весьма важная причина к поездке, именно возобновление высших связей. Надо было, по возможности, напомнить о себе в свете, по крайней мере попытаться. Гласным же предлогом к путешествию было свидание с единственным сыном, оканчивавшим тогда курс наук в петербургском лицее. | It was a peculiar time; something new was beginning, quite unlike the stagnation of the past, something very strange too, though it was felt everywhere, even at Skvoreshniki. Rumours of all sorts reached us. The facts were generally more or less well known, but it was evident that in addition to the facts there were certain ideas accompanying them, and what’s more, a great number of them. And this was perplexing. It was impossible to estimate and find out exactly what was the drift of these ideas. Varvara Petrovna was prompted by the feminine composition of her character to a compelling desire to penetrate the secret of them. She took to reading newspapers and magazines, prohibited publications printed abroad and even the revolutionary manifestoes which were just beginning to appear at the time (she was able to procure them all); but this only set her head in a whirl. She fell to writing letters; she got few answers, and they grew more incomprehensible as time went on. Stepan Trofimovitch was solemnly called upon to explain “these ideas” to her once for all, but she remained distinctly dissatisfied with his explanations. Stepan Trofimovitch’s view of the general movement was supercilious in the extreme. In his eyes all it amounted to was that he was forgotten and of no use. At last his name was mentioned, at first in periodicals published abroad as that of an exiled martyr, and immediately afterwards in Petersburg as that of a former star in a celebrated constellation. He was even for some reason compared with Radishtchev. Then someone printed the statement that he was dead and promised an obituary notice of him. Stepan Trofimovitch instantly perked up and assumed an air of immense dignity. All his disdain for his contemporaries evaporated and he began to cherish the dream of joining the movement and showing his powers. Varvara Petrovna’s faith in everything instantly revived and she was thrown into a violent ferment. It was decided to go to Petersburg without a moment’s delay, to find out everything on the spot, to go into everything personally, and, if possible, to throw themselves heart and soul into the new movement. Among other things she announced that she was prepared to found a magazine of her own, and henceforward to devote her whole life to it. Seeing what it had come to, Stepan Trofimovitch became more condescending than ever, and on the journey began to behave almost patronisingly to Varvara Petrovna—which she at once laid up in her heart against him. She had, however, another very important reason for the trip, which was to renew her connections in higher spheres. It was necessary, as far as she could, to remind the world of her existence, or at any rate to make an attempt to do so. The ostensible object of the journey was to see her only son, who was just finishing his studies at a Petersburg lyceum. |
| VI. | VI |
| Они съездили и прожили в Петербурге почти весь зимний сезон. Всё, однако, к Великому посту лопнуло как радужный мыльный пузырь. Мечты разлетелись, а сумбур не только не выяснился, но стал еще отвратительнее. Во-первых, высшие связи почти не удались, разве в самом микроскопическом виде и с унизительными натяжками. Оскорбленная Варвара Петровна бросилась было всецело в “новые идей” и открыла у себя вечера. Она позвала литераторов, и к ней их тотчас же привели во множестве. Потом уже приходили и сами, без приглашения; один приводил другого. Никогда еще она не видывала таких литераторов. Они были тщеславны до невозможности, но совершенно открыто, как бы тем исполняя обязанность. Иные (хотя и далеко не все) являлись даже пьяные, но как бы сознавая в этом особенную, вчера только открытую красоту. Все они чем-то гордились до странности. На всех лицах было написано, что они сейчас только открыли какой-то чрезвычайно важный секрет. Они бранились, вменяя себе это в честь. Довольно трудно было узнать, что именно они написали; но тут были критики, романисты, драматурги, сатирики, обличители. Степан Трофимович проник даже в самый высший их круг, туда, откуда управляли движением. До управляющих было до невероятности высоко, но его они встретили радушно, хотя конечно никто из них ничего о нем не знал и не слыхивал кроме того, что он “представляет идею”. Он до того маневрировал около них, что и их зазвал раза два в салон Варвары Петровны, несмотря на всё их олимпийство. Эти были очень серьезны и очень вежливы; держали себя хорошо; остальные видимо их боялись; но очевидно было, что им некогда. Явились и две-три прежние литературные знаменитости, случившиеся тогда в Петербурге и с которыми Варвара Петровна давно уже поддерживала самые изящные отношения. Но к удивлению ее эти действительные и уже несомненные знаменитости были тише воды, ниже травы, а иные из них просто льнули ко всему этому новому сброду и позорно у него заискивали. Сначала Степану Трофимовичу повезло; за него ухватились и стали его выставлять на публичных литературных собраниях. Когда он вышел в первый раз на эстраду, в одном из публичных литературных чтений, в числе читавших, раздались неистовые рукоплескания, не умолкавшие минут пять. Он со слезами вспоминал об этом девять лет спустя, – впрочем скорее по художественности своей натуры, чем изо благодарности, “Клянусь же вам и пари держу”, говорил он мне сам (но только мне и по секрету), “что никто-то изо всей этой публики знать не знал о мне ровнешенько ничего!” Признание замечательное: стало быть был же в нем острый ум, если он тогда же, на эстраде, мог так ясно понять свое положение, несмотря на всё свое упоение; и стало быть не было в нем острого ума, если он даже девять лет спустя не мог вспомнить о том без ощущения обиды. Его заставили подписаться под двумя или тремя коллективными протестами (против чего он и сам не знал); он подписался. Варвару Петровну тоже заставили подписаться под каким-то “безобразным поступком”, и та подписалась. Впрочем большинство этих новых людей хоть и посещали Варвару Петровну, но считали себя почему-то обязанными смотреть на нее с презрением и с нескрываемою насмешкой. Степан Трофимович намекал мне потом, в горькие минуты, что она с тех-то пор ему и позавидовала. Она конечно понимала, что ей нельзя водиться с этими людьми, но всё-таки принимала их с жадностию, со всем женским истерическим нетерпением и, главное, всё чего-то ждала. На вечерах она говорила мало, хотя и могла бы говорить; но она больше вслушивалась. Говорили об уничтожении цензуры и буквы ъ, о заменении русских букв латинскими, о вчерашней ссылке такого-то, о каком-то скандале в Пассаже, о полезности раздробления России по народностям с вольною федеративною связью, об уничтожении армии и флота, о восстановлении Польши по Днепр, о крестьянской реформе и прокламациях, об уничтожении наследства, семейства, детей и священников, о правах женщины, о доме Краевского, которого никто и никогда не мог простить господину Краевскому, и пр. и пр. Ясно было, что в этом сброде новых людей много мошенников, но несомненно было, что много и честных, весьма даже привлекательных лиц, несмотря на некоторые всё-таки удивительные оттенки. Честные были гораздо непонятнее бесчестных и грубых; но неизвестно было кто у кого в руках. Когда Варвара Петровна объявила свою мысль об издании журнала, то к ней хлынуло еще больше народу, но тотчас же посыпались в глаза обвинения, что она капиталистка и эксплуатирует труд. Бесцеремонность обвинений равнялась только их неожиданности. Престарелый генерал Иван Иванович Дроздов, прежний друг и сослуживец покойного генерала Ставрогина, человек достойнейший (но в своем роде) и которого все мы здесь знаем, до крайности строптивый и раздражительный, ужасно много евший и ужасно боявшийся атеизма, заспорил на одном из вечеров Варвары Петровны с одним знаменитым юношей. Тот ему первым словом: “Вы стало быть – генерал, если так говорите”, то-есть в том смысле, что уже хуже генерала он и брани не мог найти. Иван Иванович вспылил чрезвычайно: “Да, сударь, я генерал и генерал-лейтенант, и служил государю моему, а ты, сударь, мальчишка и безбожник!” Произошел скандал непозволительный. На другой день случай был обличен в печати, и начала собираться коллективная подписка против “безобразного поступка” Варвары Петровны, не захотевшей тотчас же прогнать генерала. В иллюстрированном журнале явилась карикатура, в которой язвительно скопировали Варвару Петровну, генерала и Степана Трофимовича на одной картинке, в виде трех ретроградных друзей; к картинке приложены были и стихи, написанные народным поэтом единственно для этого случая. Замечу от себя, что действительно у многих особ в генеральских чинах есть привычка смешно говорить: “Я служил государю моему”… то-есть точно у них не тот же государь, как и у нас, простых государевых подданных, а особенный, ихний. | They spent almost the whole winter season in Petersburg. But by Lent everything burst like a rainbow-coloured soap-bubble. Their dreams were dissipated, and the muddle, far from being cleared up, had become even more revoltingly incomprehensible. To begin with, connections with the higher spheres were not established, or only on a microscopic scale, and by humiliating exertions. In her mortification Varvara Petrovna threw herself heart and soul into the “new ideas,” and began giving evening receptions. She invited literary people, and they were brought to her at once in multitudes. Afterwards they came of themselves without invitation, one brought another. Never had she seen such literary men. They were incredibly vain, but quite open in their vanity, as though they were performing a duty by the display of it. Some (but by no means all) of them even turned up intoxicated, seeming, however, to detect in this a peculiar, only recently discovered, merit. They were all strangely proud of something. On every face was written that they had only just discovered some extremely important secret. They abused one another, and took credit to themselves for it. It was rather difficult to find out what they had written exactly, but among them there were critics, novelists, dramatists, satirists, and exposers of abuses. Stepan Trofimovitch penetrated into their very highest circle from which the movement was directed. Incredible heights had to be scaled to reach this group; but they gave him a cordial welcome, though, of course, no one of them had ever heard of him or knew anything about him except that he “represented an idea.” His manœuvres among them were so successful that he got them twice to Varvara Petrovna’s salon in spite of their Olympian grandeur. These people were very serious and very polite; they behaved nicely; the others were evidently afraid of them; but it was obvious that they had no time to spare. Two or three former literary celebrities who happened to be in Petersburg, and with whom Varvara Petrovna had long maintained a most refined correspondence, came also. But to her surprise these genuine and quite indubitable celebrities were stiller than water, humbler than the grass, and some of them simply hung on to this new rabble, and were shamefully cringing before them. At first Stepan Trofimovitch was a success. People caught at him and began to exhibit him at public literary gatherings. The first time he came on to the platform at some public reading in which he was to take part, he was received with enthusiastic clapping which lasted for five minutes. He recalled this with tears nine years afterwards, though rather from his natural artistic sensibility than from gratitude. “I swear, and I’m ready to bet,” he declared (but only to me, and in secret), “that not one of that audience knew anything whatever about me.” A noteworthy admission. He must have had a keen intelligence since he was capable of grasping his position so clearly even on the platform, even in such a state of exaltation; it also follows that he had not a keen intelligence if, nine years afterwards, he could not recall it without mortification. He was made to sign two or three collective protests (against what he did not know); he signed them. Varvara Petrovna too was made to protest against some “disgraceful action” and she signed too. The majority of these new people, however, though they visited Varvara Petrovna, felt themselves for some reason called upon to regard her with contempt, and with undisguised irony. Stepan Trofimovitch hinted to me at bitter moments afterwards that it was from that time she had been envious of him. She saw, of course, that she could not get on with these people, yet she received them eagerly, with all the hysterical impatience of her sex, and, what is more, she expected something. At her parties she talked little, although she could talk, but she listened the more. They talked of the abolition of the censorship, and of phonetic spelling, of the substitution of the Latin characters for the Russian alphabet, of someone’s having been sent into exile the day before, of some scandal, of the advantage of splitting Russia into nationalities united in a free federation, of the abolition of the army and the navy, of the restoration of Poland as far as the Dnieper, of the peasant reforms, and of the manifestoes, of the abolition of the hereditary principle, of the family, of children, and of priests, of women’s rights, of Kraevsky’s house, for which no one ever seemed able to forgive Mr. Kraevsky, and so on, and so on. It was evident that in this mob of new people there were many impostors, but undoubtedly there were also many honest and very attractive people, in spite of some surprising characteristics in them. The honest ones were far more difficult to understand than the coarse and dishonest, but it was impossible to tell which was being made a tool of by the other. When Varvara Petrovna announced her idea of founding a magazine, people flocked to her in even larger numbers, but charges of being a capitalist and an exploiter of labour were showered upon her to her face. The rudeness of these accusations was only equalled by their unexpectedness. The aged General Ivan Ivanovitch Drozdov, an old friend and comrade of the late General Stavrogin’s, known to us all here as an extremely stubborn and irritable, though very estimable, man (in his own way, of course), who ate a great deal, and was dreadfully afraid of atheism, quarrelled at one of Varvara Petrovna’s parties with a distinguished young man. The latter at the first word exclaimed, “You must be a general if you talk like that,” meaning that he could find no word of abuse worse than “general.” Ivan Ivanovitch flew into a terrible passion: “Yes, sir, I am a general, and a lieutenant-general, and I have served my Tsar, and you, sir, are a puppy and an infidel!” An outrageous scene followed. Next day the incident was exposed in print, and they began getting up a collective protest against Varvara Petrovna’s disgraceful conduct in not having immediately turned the general out. In an illustrated paper there appeared a malignant caricature in which Varvara Petrovna, Stepan Trofimovitch, and General Drozdov were depicted as three reactionary friends. There were verses attached to this caricature written by a popular poet especially for the occasion. I may observe, for my own part, that many persons of general’s rank certainly have an absurd habit of saying, “I have served my Tsar” … just as though they had not the same Tsar as all the rest of us, their simple fellow-subjects, but had a special Tsar of their own. |
| Оставаться долее в Петербурге было, разумеется, невозможно, тем более, что и Степана Трофимовича постигло окончательное fiasco. Он не выдержал и стал заявлять о правах искусства, а над ним стали еще громче смеяться. На последнем чтении своем он задумал подействовать гражданским красноречием, воображая тронуть сердца и рассчитывая на почтение к своему “изгнанию”. Он бесспорно согласился в бесполезности и комичности слова “отечество”; согласился и с мыслию о вреде религии, но громко и твердо заявил, что сапоги ниже Пушкина и даже гораздо. Его безжалостно освистали, так что он тут же, публично, не сойдя с эстрады, расплакался. Варвара Петровна привезла его домой едва живого.”On m’a traité comme un vieux bonnet de coton!” лепетал он бессмысленно. Она ходила за ним всю ночь, давала ему лавровишневых капель и до рассвета повторяла ему: “Вы еще полезны; вы еще явитесь; вас оценят… в другом месте”. | It was impossible, of course, to remain any longer in Petersburg, all the more so as Stepan Trofimovitch was overtaken by a complete fiasco. He could not resist talking of the claims of art, and they laughed at him more loudly as time went on. At his last lecture he thought to impress them with patriotic eloquence, hoping to touch their hearts, and reckoning on the respect inspired by his “persecution.” He did not attempt to dispute the uselessness and absurdity of the word “fatherland,” acknowledged the pernicious influence of religion, but firmly and loudly declared that boots were of less consequence than Pushkin; of much less, indeed. He was hissed so mercilessly that he burst into tears, there and then, on the platform. Varvara Petrovna took him home more dead than alive. “On m’a traité comme un vieux bonnet de coton,” he babbled senselessly. She was looking after him all night, giving him laurel-drops and repeating to him till daybreak, “You will still be of use; you will still make your mark; you will be appreciated … in another place.” |
| На другой же день, рано утром, явились к Варваре Петровне пять литераторов, из них трое совсем незнакомых, которых она никогда и не видывала. Со строгим видом они объявили ей, что рассмотрели дело о ее журнале и принесли по этому делу решение. Варвара Петровна решительно никогда и никому не поручала рассматривать и решать что-нибудь о ее журнале. Решение состояло в том, чтоб она, основав журнал, тотчас же передала его им вместе с капиталами, на правах свободной ассоциации; сама же чтоб уезжала в Скворешники, не забыв захватить с собою Степана Трофимовича, “который устарел”. Из деликатности они соглашались признавать за нею права собственности и высылать ей ежегодно одну шестую чистого барыша. Всего трогательнее было то, что из этих пяти человек наверное четверо не имели при этом никакой стяжательной цели, а хлопотали только во имя “общего дела”. | Early next morning five literary men called on Varvara Petrovna, three of them complete strangers, whom she had never set eyes on before. With a stern air they informed her that they had looked into the question of her magazine, and had brought her their decision on the subject. Varvara Petrovna had never authorised anyone to look into or decide anything concerning her magazine. Their decision was that, having founded the magazine, she should at once hand it over to them with the capital to run it, on the basis of a co-operative society. She herself was to go back to Skvoreshniki, not forgetting to take with her Stepan Trofimovitch, who was “out of date.” From delicacy they agreed to recognise the right of property in her case, and to send her every year a sixth part of the net profits. What was most touching about it was that of these five men, four certainly were not actuated by any mercenary motive, and were simply acting in the interests of the “cause.” |
| – Мы выехали как одурелые, – рассказывал Степан Трофимович, – я ничего не мог сообразить и, помню, всё лепетал под стук вагона: | “We came away utterly at a loss,” Stepan Trofimovitch used to say afterwards. “I couldn’t make head or tail of it, and kept muttering, I remember, to the rumble of the train: |
| “Век и Век и Лев Камбек, | ‘Vyek, and vyek, and Lyov Kambek, |
| Лев Камбек и Век и Век…” | Lyov Kambek and vyek, and vyek.’ |
| и чорт знает что еще такое, вплоть до самой Москвы. Только в Москве опомнился – как будто и в самом деле что-нибудь другое в ней мог найти? О, друзья мои! – иногда восклицал он нам во вдохновении, – вы представить не можете, какая грусть и злость охватывают всю вашу душу, когда великую идею, вами давно уже и свято чтимую, подхватят неумелые и вытащут к таким же дуракам, как и сами, на улицу, и вы вдруг встречаете ее уже на толкучем, неузнаваемую, в грязи, поставленную нелепо, углом, без пропорции, без гармонии, игрушкой у глупых ребят! Нет! В наше время было не так, и мы не к тому стремились. Нет, нет, совсем не к тому. Я не узнаю ничего… Наше время настанет опять и опять направит на твердый путь всё шатающееся, теперешнее. Иначе что же будет?.. | and goodness knows what, all the way to Moscow. It was only in Moscow that I came to myself—as though we really might find something different there.” “Oh, my friends!” he would exclaim to us sometimes with fervour, “you cannot imagine what wrath and sadness overcome your whole soul when a great idea, which you have long cherished as holy, is caught up by the ignorant and dragged forth before fools like themselves into the street, and you suddenly meet it in the market unrecognisable, in the mud, absurdly set up, without proportion, without harmony, the plaything of foolish louts! No! In our day it was not so, and it was not this for which we strove. No, no, not this at all. I don’t recognise it.… Our day will come again and will turn all the tottering fabric of to-day into a true path. If not, what will happen?…” |
| VII. | VII |
| Тотчас же по возвращении из Петербурга, Варвара Петровна отправила друга своего за границу: “отдохнуть”; да и надо было им расстаться на время, она это чувствовала. Степан Трофимович поехал с восторгом: “Там я воскресну!” восклицал он, “там, наконец, примусь за науку!” Но с первых же писем из Берлина он затянул свою всегдашнюю ноту: “Сердце разбито”, писал он Варваре Петровне, “не могу забыть ничего! Здесь, в Берлине, всё напомнило мне мое старое, прошлое, первые восторги и первые муки. Где она? Где теперь они обе? Где вы, два ангела, которых я никогда не стоил? Где сын мой, возлюбленный сын мой? Где наконец я, я сам, прежний я, стальной по силе и непоколебимый как утес, когда теперь какой-нибудь Andrejeff, un православный шут с бородой, peut briser mon existence en deux” и т. д. и т. д. Что касается до сына Степана Трофимовича, то он видел его всего два раза в своей жизни, в первый раз когда тот родился, и во второй – недавно в Петербурге, где молодой человек готовился поступить в университет. Всю же свою жизнь мальчик, как уже и сказано было, воспитывался у теток в О-ской губернии (на иждивении Варвары Петровны) за семьсот верст от Скворешников. Что же касается до Andrejeff, то-есть Андреева, то это был просто-за-просто наш здешний купец, лавочник, большой чудак, археолог-самоучка, страстный собиратель русских древностей, иногда пикировавшийся со Степаном Трофимовичем познаниями, а главное в направлении. Этот почтенный купец, с седою бородой и в больших серебряных очках, не доплатил Степану Трофимовичу четырехсот рублей за купленные в его именьице (рядом со Скворешниками) несколько десятин лесу на сруб. Хотя Варвара Петровна и роскошно наделила своего друга средствами, отправляя его в Берлин, но на эти четыреста рублей Степан Трофимович, пред поездкой, особо рассчитывал, вероятно на секретные свои расходы, и чуть не заплакал, когда Andrejeff попросил повременить один месяц, имея впрочем и право на такую отсрочку, ибо первые взносы денег произвел все вперед чуть не за полгода, по особенной тогдашней нужде Степана Трофимовича. Варвара Петровна с жадностию прочла это первое письмо и, подчеркнув карандашом восклицание: “где вы обе?” пометила числом и заперла в шкатулку. Он конечно вспоминал о своих обеих покойницах-женах. Во втором полученном из Берлина письме песня варьировалась: “Работаю по двенадцати часов в сутки (хоть бы по одиннадцати, проворчала Варвара Петровна), роюсь в библиотеках, сверяюсь, выписываю, бегаю; был у профессоров. Возобновил знакомство с превосходным семейством Дундасовых. Какая прелесть Надежда Николаевна даже до сих пор! Вам кланяется. Молодой ее муж и все три племянника в Берлине. По вечерам с молодежью беседуем до рассвета, и у нас чуть не афинские вечера, но единственно по тонкости и изяществу; всё благородное: много музыки, испанские мотивы, мечты всечеловеческого обновления, идея вечной красоты, Сикстинская Мадонна, свет с прорезами тьмы, но и в солнце пятна! О, друг мой, благородный, верный друг! Я сердцем с вами и ваш, с одной всегда, en tout pays, и хотя бы даже dans le pays de Makar et de ses veaux, о котором, помните, так часто мы трепеща говорили в Петербурге пред отъездом. Вспоминаю с улыбкой. Переехав границу, ощутил себя безопасным, ощущение странное, новое, впервые после столь долгих лет…” и т. д. и т. д. | Immediately on their return from Petersburg Varvara Petrovna sent her friend abroad to “recruit”; and, indeed, it was necessary for them to part for a time, she felt that. Stepan Trofimovitch was delighted to go. “There I shall revive!” he exclaimed. “There, at last, I shall set to work!” But in the first of his letters from Berlin he struck his usual note: “My heart is broken!” he wrote to Varvara Petrovna. “I can forget nothing! Here, in Berlin, everything brings back to me my old past, my first raptures and my first agonies. Where is she? Where are they both? Where are you two angels of whom I was never worthy? Where is my son, my beloved son? And last of all, where am I, where is my old self, strong as steel, firm as a rock, when now some Andreev, our orthodox clown with a beard, peut briser mon existence en deux”—and so on. As for Stepan Trofimovitch’s son, he had only seen him twice in his life, the first time when he was born and the second time lately in Petersburg, where the young man was preparing to enter the university. The boy had been all his life, as we have said already, brought up by his aunts (at Varvara Petrovna’s expense) in a remote province, nearly six hundred miles from Skvoreshniki. As for Andreev, he was nothing more or less than our local shopkeeper, a very eccentric fellow, a self-taught archæologist who had a passion for collecting Russian antiquities and sometimes tried to outshine Stepan Trofimovitch in erudition and in the progressiveness of his opinions. This worthy shopkeeper, with a grey beard and silver-rimmed spectacles, still owed Stepan Trofimovitch four hundred roubles for some acres of timber he had bought on the latter’s little estate (near Skvoreshniki). Though Varvara Petrovna had liberally provided her friend with funds when she sent him to Berlin, yet Stepan Trofimovitch had, before starting, particularly reckoned on getting that four hundred roubles, probably for his secret expenditure, and was ready to cry when Andreev asked leave to defer payment for a month, which he had a right to do, since he had brought the first installments of the money almost six months in advance to meet Stepan Trofimovitch’s special need at the time. Varvara Petrovna read this first letter greedily, and underlining in pencil the exclamation: “Where are they both?” numbered it and put it away in a drawer. He had, of course, referred to his two deceased wives. The second letter she received from Berlin was in a different strain: “I am working twelve hours out of the twenty-four.” (“Eleven would be enough,” muttered Varvara Petrovna.) “I’m rummaging in the libraries, collating, copying, rushing about. I’ve visited the professors. I have renewed my acquaintance with the delightful Dundasov family. What a charming creature Lizaveta Nikolaevna is even now! She sends you her greetings. Her young husband and three nephews are all in Berlin. I sit up talking till daybreak with the young people and we have almost Athenian evenings, Athenian, I mean, only in their intellectual subtlety and refinement. Everything is in noble style; a great deal of music, Spanish airs, dreams of the regeneration of all humanity, ideas of eternal beauty, of the Sistine Madonna, light interspersed with darkness, but there are spots even on the sun! Oh, my friend, my noble, faithful friend! In heart I am with you and am yours; with you alone, always, en tout pays, even in le pays de Makar et de ses veaux, of which we often used to talk in agitation in Petersburg, do you remember, before we came away. I think of it with a smile. Crossing the frontier I felt myself in safety, a sensation, strange and new, for the first time after so many years”—and so on and so on. |
| – Ну, всё вздор! – решила Варвара Петровна, складывая и это письмо, – коль до рассвета афинские вечера, так не сидит же по двенадцати часов за книгами. Спьяну что ль написал? Эта Дундасова как смеет мне посылать поклоны? Впрочем, пусть его погуляет… | “Come, it’s all nonsense!” Varvara Petrovna commented, folding up that letter too. “If he’s up till daybreak with his Athenian nights, he isn’t at his books for twelve hours a day. Was he drunk when he wrote it? That Dundasov woman dares to send me greetings! But there, let him amuse himself!” |
| Фраза “dans le pays de Makar et de ses veaux” означала: “куда Макар телят не гонял”. Степан Трофимович нарочно глупейшим образом переводил иногда русские пословицы и коренные поговорки на французский язык, без сомнения умея и понять и перевести лучше; но это он делывал из особого рода шику и находил его остроумным. | The phrase “dans le pays de Makar et de ses veaux” meant: “wherever Makar may drive his calves.” Stepan Trofimovitch sometimes purposely translated Russian proverbs and traditional sayings into French in the most stupid way, though no doubt he was able to understand and translate them better. But he did it from a feeling that it was chic, and thought it witty. |
| Но погулял он немного, четырех месяцев не выдержал и примчался в Скворешники. Последние письма его состояли из одних лишь излияний самой чувствительной любви к своему отсутствующему другу и буквально были смочены слезами разлуки. Есть натуры чрезвычайно приживающиеся к дому, точно комнатные собачки. Свидание друзей было восторженное. Через два дня всё пошло по-старому и даже скучнее старого. “Друг мой”, говорил мне Степан Трофимович через две недели, под величайшим секретом, “друг мой, я открыл ужасную для меня… новость: Je suis un простой приживальщик et rien de plus! Mais r-r-rien de plus!” | But he did not amuse himself for long. He could not hold out for four months, and was soon flying back to Skvoreshniki. His last letters consisted of nothing but outpourings of the most sentimental love for his absent friend, and were literally wet with tears. There are natures extremely attached to home like lap-dogs. The meeting of the friends was enthusiastic. Within two days everything was as before and even duller than before. “My friend,” Stepan Trofimovitch said to me a fortnight after, in dead secret, “I have discovered something awful for me … something new: je suis un simple dependent, et rien de plus! Mais r-r-rien de plus.” |
| VIII. | VIII |
| Затем у нас наступило затишье и тянулось почти сплошь все эти девять лет. Истерические взрывы и рыдания на моем плече, продолжавшиеся регулярно, нисколько не мешали нашему благоденствию. Удивляюсь, как Степан Трофимович не растолстел за это время. Покраснел лишь немного его нос и прибавилось благодушия. Мало-по-малу около него утвердился кружок приятелей, впрочем, постоянно небольшой. Варвара Петровна хоть и мало касалась кружка, но все мы признавали ее нашею патронессой. После петербургского урока она поселилась в нашем городе окончательно; зимой жила в городском своем доме, а летом в подгородном своем имении. Никогда она не имела столько значения и влияния, как в последние семь лет, в нашем губернском обществе, то-есть вплоть до назначения к нам нашего теперешнего губернатора. Прежний губернатор наш, незабвенный и мягкий Иван Осипович, приходился ей близким родственником и был когда-то ею облагодетельствован. Супруга его трепетала при одной мысли не угодить Варваре Петровне, а поклонение губернского общества дошло до того, что напоминало даже нечто греховное. Было, стало быть, хорошо и Степану Трофимовичу. Он был членом клуба, осанисто проигрывал и заслужил почет, хотя многие смотрели на него только как на “ученого”. Впоследствии, когда Варвара Петровна позволила ему жить в другом доме, нам стало еще свободнее. Мы собирались у него раза по два в неделю; бывало весело, особенно когда он не жалел шампанского. Вино забиралось в лавке того же Андреева. Расплачивалась по счету Варвара Петровна каждые полгода, и день расплаты почти всегда бывал днем холерины. Стариннейшим членом кружка был Липутин, губернский чиновник, человек уже немолодой, большой либерал и в городе слывший атеистом. Женат он был во второй раз на молоденькой и хорошенькой, взял за ней приданое и кроме того имел трех подросших дочерей. Всю семью держал в страхе божием и взаперти, был чрезмерно скуп и службой скопил себе домик и капитал. Человек был беспокойный, при том в маленьком чине; в городе его мало уважали, а в высшем круге не принимали. К тому же он был явный и не раз уже наказанный сплетник, и наказанный больно, раз одним офицером, а в другой раз почтенным отцом семейства, помещиком. Но мы любили его острый ум, любознательность, его особенную злую веселость. Варвара Петровна не любила его, но он всегда как-то умел к ней подделаться. | After this we had a period of stagnation which lasted nine years. The hysterical outbreaks and sobbings on my shoulder that recurred at regular intervals did not in the least mar our prosperity. I wonder that Stepan Trofimovitch did not grow stout during this period. His nose was a little redder, and his manner had gained in urbanity, that was all. By degrees a circle of friends had formed around him, although it was never a very large one. Though Varvara Petrovna had little to do with the circle, yet we all recognised her as our patroness. After the lesson she had received in Petersburg, she settled down in our town for good. In winter she lived in her town house and spent the summer on her estate in the neighbourhood. She had never enjoyed so much consequence and prestige in our provincial society as during the last seven years of this period, that is up to the time of the appointment of our present governor. Our former governor, the mild Ivan Ossipovitch, who will never be forgotten among us, was a near relation of Varvara Petrovna’s, and had at one time been under obligations to her. His wife trembled at the very thought of displeasing her, while the homage paid her by provincial society was carried almost to a pitch that suggested idolatry. So Stepan Trofimovitch, too, had a good time. He was a member of the club, lost at cards majestically, and was everywhere treated with respect, though many people regarded him only as a “learned man.” Later on, when Varvara Petrovna allowed him to live in a separate house, we enjoyed greater freedom than before. Twice a week we used to meet at his house. We were a merry party, especially when he was not sparing of the champagne. The wine came from the shop of the same Andreev. The bill was paid twice a year by Varvara Petrovna, and on the day it was paid Stepan Trofimovitch almost invariably suffered from an attack of his “summer cholera.” One of the first members of our circle was Liputin, an elderly provincial official, and a great liberal, who was reputed in the town to be an atheist. He had married for the second time a young and pretty wife with a dowry, and had, besides, three grown-up daughters. He brought up his family in the fear of God, and kept a tight hand over them. He was extremely stingy, and out of his salary had bought himself a house and amassed a fortune. He was an uncomfortable sort of man, and had not been in the service. He was not much respected in the town, and was not received in the best circles. Moreover, he was a scandal-monger, and had more than once had to smart for his back-biting, for which he had been badly punished by an officer, and again by a country gentleman, the respectable head of a family. But we liked his wit, his inquiring mind, his peculiar, malicious liveliness. Varvara Petrovna disliked him, but he always knew how to make up to her. |
| Не любила она и Шатова, всего только в последний год ставшего членом кружка. Шатов был прежде студентом и был исключен после одной студентской истории из университета; в детстве же был учеником Степана Трофимовича, а родился крепостным Варвары Петровны, от покойного камердинера ее Павла Федорова, и был ею облагодетельствован. Не любила она его за гордость и неблагодарность, и никак не могла простить ему, что он по изгнании из университета не приехал к ней тотчас же; напротив, даже на тогдашнее нарочное письмо ее к нему ничего не ответил и предпочел закабалиться к какому-то цивилизованному купцу учить детей. Вместе с семьей этого купца он выехал за границу, скорее в качестве дядьки, чем гувернера; но уж очень хотелось ему тогда за границу. При детях находилась еще и гувернантка, бойкая русская барышня, поступившая в дом тоже пред самым выездом и принятая более за дешевизну. Месяца через два купец ее выгнал “за вольные мысли”. Поплелся за нею и Шатов, и в скорости обвенчался с нею в Женеве. Прожили они вдвоем недели с три, а потом расстались как вольные и ничем не связанные люди; конечно, тоже и по бедности. Долго потом скитался он один по Европе, жил бог знает чем; говорят, чистил на улицах сапоги и в каком-то порте был носильщиком. Наконец, с год тому назад вернулся к нам в родное гнездо и поселился со старухой теткой, которую и схоронил через месяц. С сестрой своею Дашей, тоже воспитанницей Варвары Петровны, жившею у ней фавориткой на самой благородной ноге, он имел самые редкие и отдаленные сношения. Между нами был постоянно угрюм и не разговорчив; но изредка, когда затрогивали его убеждения, раздражался болезненно и был очень невоздержен на язык. “Шатова надо сначала связать, а потом уж с ним рассуждать”, шутил иногда Степан Трофимович; но он любил его. За границей Шатов радикально изменил некоторые из прежних социалистических своих убеждений и перескочил в противоположную крайность. Это было одно из тех идеальных русских существ, которых вдруг поразит какая-нибудь сильная идея и тут же разом точно придавит их собою, иногда даже навеки. Справиться с нею они никогда не в силах, а уверуют страстно, и вот вся жизнь их проходит потом как бы в последних корчах под свалившимся на них и на половину совсем уже раздавившим их камнем. Наружностью Шатов вполне соответствовал своим убеждениям: он был неуклюж, белокур, космат, низкого роста, с широкими плечами, толстыми губами, с очень густыми, нависшими белобрысыми бровями, с нахмуренным лбом, с неприветливым, упорно потупленным и как бы чего-то стыдящимся взглядом. На волосах его вечно оставался один такой вихор, который ни за что не хотел пригладиться и стоял торчком. Лет ему было двадцать семь или двадцать восемь. “Я не удивляюсь более, что жена от него сбежала”, отнеслась Варвара Петровна однажды, пристально к нему приглядевшись. Старался он одеваться чистенько, несмотря на чрезвычайную свою бедность. К Варваре Петровне опять не обратился за помощию, а пробивался чем бог пошлет; занимался и у купцов. Раз сидел в лавке, потом совсем-было уехал на пароходе с товаром, приказчичьим помощником, но заболел пред самою отправкой. Трудно представить себе, какую нищету способен он был переносить, даже и не думая о ней вовсе. Варвара Петровна после его болезни переслала ему секретно и анонимно сто рублей. Он разузнал однако же секрет, подумал, деньги принял и пришел к Варваре Петровне поблагодарить. Та с жаром приняла его, но он и тут постыдно обманул ее ожидания: просидел всего пять минут, молча, тупо уставившись в землю и глупо улыбаясь, и вдруг, не дослушав ее, и на самом интересном месте разговора, встал, поклонился как-то боком, косолапо, застыдился в прах, кстати уж задел и грохнул об пол ее дорогой, наборный рабочий столик, разбил его и вышел едва живой от позора. Липутин очень укорял его потом за то, что он не отвергнул тогда с презрением эти его рублей, как от бывшей его деспотки-помещицы, и не только принял, а еще благодарить потащился. Жил он уединенно, на краю города, и не любил, если кто-нибудь даже из нас заходил к нему. На вечера к Степану Трофимовичу являлся постоянно и брал у него читать газеты и книги. | Nor did she care for Shatov, who became one of our circle during the last years of this period. Shatov had been a student and had been expelled from the university after some disturbance. In his childhood he had been a student of Stepan Trofimovitch’s and was by birth a serf of Varvara Petrovna’s, the son of a former valet of hers, Pavel Fyodoritch, and was greatly indebted to her bounty. She disliked him for his pride and ingratitude and could never forgive him for not having come straight to her on his expulsion from the university. On the contrary he had not even answered the letter she had expressly sent him at the time, and preferred to be a drudge in the family of a merchant of the new style, with whom he went abroad, looking after his children more in the position of a nurse than of a tutor. He was very eager to travel at the time. The children had a governess too, a lively young Russian lady, who also became one of the household on the eve of their departure, and had been engaged chiefly because she was so cheap. Two months later the merchant turned her out of the house for “free thinking.” Shatov took himself off after her and soon afterwards married her in Geneva. They lived together about three weeks, and then parted as free people recognising no bonds, though, no doubt, also through poverty. He wandered about Europe alone for a long time afterwards, living God knows how; he is said to have blacked boots in the street, and to have been a porter in some dockyard. At last, a year before, he had returned to his native place among us and settled with an old aunt, whom he buried a month later. His sister Dasha, who had also been brought up by Varvara Petrovna, was a favourite of hers, and treated with respect and consideration in her house. He saw his sister rarely and was not on intimate terms with her. In our circle he was always sullen, and never talkative; but from time to time, when his convictions were touched upon, he became morbidly irritable and very unrestrained in his language. “One has to tie Shatov up and then argue with him,” Stepan Trofimovitch would sometimes say in joke, but he liked him. Shatov had radically changed some of his former socialistic convictions abroad and had rushed to the opposite extreme. He was one of those idealistic beings common in Russia, who are suddenly struck by some overmastering idea which seems, as it were, to crush them at once, and sometimes forever. They are never equal to coping with it, but put passionate faith in it, and their whole life passes afterwards, as it were, in the last agonies under the weight of the stone that has fallen upon them and half crushed them. In appearance Shatov was in complete harmony with his convictions: he was short, awkward, had a shock of flaxen hair, broad shoulders, thick lips, very thick overhanging white eyebrows, a wrinkled forehead, and a hostile, obstinately downcast, as it were shamefaced, expression in his eyes. His hair was always in a wild tangle and stood up in a shock which nothing could smooth. He was seven- or eight-and-twenty. “I no longer wonder that his wife ran away from him,” Varvara Petrovna enunciated on one occasion after gazing intently at him. He tried to be neat in his dress, in spite of his extreme poverty. He refrained again from appealing to Varvara Petrovna, and struggled along as best he could, doing various jobs for tradespeople. At one time he served in a shop, at another he was on the point of going as an assistant clerk on a freight steamer, but he fell ill just at the time of sailing. It is hard to imagine what poverty he was capable of enduring without thinking about it at all. After his illness Varvara Petrovna sent him a hundred roubles, anonymously and in secret. He found out the secret, however, and after some reflection took the money and went to Varvara Petrovna to thank her. She received him with warmth, but on this occasion, too, he shamefully disappointed her. He only stayed five minutes, staring blankly at the ground and smiling stupidly in profound silence, and suddenly, at the most interesting point, without listening to what she was saying, he got up, made an uncouth sideways bow, helpless with confusion, caught against the lady’s expensive inlaid work-table, upsetting it on the floor and smashing it to atoms, and walked out nearly dead with shame. Liputin blamed him severely afterwards for having accepted the hundred roubles and having even gone to thank Varvara Petrovna for them, instead of having returned the money with contempt, because it had come from his former despotic mistress. He lived in solitude on the outskirts of the town, and did not like any of us to go and see him. He used to turn up invariably at Stepan Trofimovitch’s evenings, and borrowed newspapers and books from him. |
| Являлся на вечера и еще один молодой человек, некто Виргинский, здешний чиновник, имевший некоторое сходство с Шатовым, хотя повидимому и совершенно противоположный ему во всех отношениях; но это тоже был “семьянин”. Жалкий и чрезвычайно тихий молодой человек впрочем лет уже тридцати, с значительным образованием, но больше самоучка. Он был беден, женат, служил и содержал тетку и сестру своей жены. Супруга его, да и все дамы были самых последних убеждений, но всё это выходило у них несколько грубовато, именно, тут была “идея, попавшая на улицу”, как выразился когда-то Степан Трофимович по другому поводу. Они всё брали из книжек, и по первому даже слуху из столичных прогрессивных уголков наших, готовы были выбросить за окно всё, что угодно, лишь бы только советовали выбрасывать. M-me Виргинская занималась у нас в городе повивальною профессией; в девицах она долго жила в Петербурге. Сам Виргинский был человек редкой чистоты сердца, и редко я встречал более честный душевный огонь. “Я никогда, никогда не отстану от этих светлых надежд”, говаривал он мне с сияющими глазами. О “светлых надеждах” он говорил всегда тихо, с сладостию, полушепотом, как бы секретно. Он был довольно высокого роста, но чрезвычайно тонок и узок в плечах, с необыкновенно жиденькими, рыжеватого оттенка волосиками. Все высокомерные насмешки Степана Трофимовича над некоторыми из его мнений он принимал кротко, возражал же ему иногда очень серьезно и во многом ставил его втупик. Степан Трофимович обращался с ним ласково, да и вообще ко всем нам относился отечески. | There was another young man who always came, one Virginsky, a clerk in the service here, who had something in common with Shatov, though on the surface he seemed his complete opposite in every respect. He was a “family man” too. He was a pathetic and very quiet young man though he was thirty; he had considerable education though he was chiefly self-taught. He was poor, married, and in the service, and supported the aunt and sister of his wife. His wife and all the ladies of his family professed the very latest convictions, but in rather a crude form. It was a case of “an idea dragged forth into the street,” as Stepan Trofimovitch had expressed it upon a former occasion. They got it all out of books, and at the first hint coming from any of our little progressive corners in Petersburg they were prepared to throw anything overboard, so soon as they were advised to do so. Madame Virginsky practised as a midwife in the town. She had lived a long while in Petersburg as a girl. Virginsky himself was a man of rare single-heartedness, and I have seldom met more honest fervour. “I will never, never, abandon these bright hopes,” he used to say to me with shining eyes. Of these “bright hopes” he always spoke quietly, in a blissful half-whisper, as it were secretly. He was rather tall, but extremely thin and narrow-shouldered, and had extraordinarily lank hair of a reddish hue. All Stepan Trofimovitch’s condescending gibes at some of his opinions he accepted mildly, answered him sometimes very seriously, and often nonplussed him. Stepan Trofimovitch treated him very kindly, and indeed he behaved like a father to all of us. “You are all half-hearted chickens,” he observed to Virginsky in joke. |
| – Все вы из “недосиженных”, – шутливо замечал он Виргинскому, – все подобные вам, хотя в вас, Виргинский, я и не замечал той огра-ни-чен-ности, какую встречал в Петербурге chez ces séminairistes, но всё-таки вы “недосиженные”. Шатову очень хотелось бы высидеться, но и он недосиженный. | “All who are like you, though in you, Virginsky, I have not observed that narrow-mindedness I found in Petersburg, chez ces séminaristes. But you’re a half-hatched chicken all the same. Shatov would give anything to hatch out, but he’s half-hatched too.” |
| – А я? – спрашивал Липутин. | “And I?” Liputin inquired. |
| – А вы просто золотая средина, которая везде уживется… по-своему. | “You’re simply the golden mean which will get on anywhere in its own way.” |
| Липутин обижался. | Liputin was offended. |
| Рассказывали про Виргинского и, к сожалению, весьма достоверно, что супруга его, не пробыв с ним и году в законном браке, вдруг объявила ему, что он отставлен и что она предпочитает Лебядкина. Этот Лебядкин, какой-то заезжий, оказался потом лицом весьма подозрительным и вовсе даже не был отставным штабс-капитаном, как сам титуловал себя. Он только умел крутить усы, пить и болтать самый неловкий вздор, какой только можно вообразить себе. Этот человек пренеделикатно тотчас же к ним переехал, обрадовавшись чужому хлебу, ел и спал у них, и стал наконец третировать хозяина свысока. Уверяли, что Виргинский, при объявлении ему женой отставки, сказал ей: “Друг мой, до сих пор я только любил тебя, теперь уважаю”, но вряд ли в самом деле произнесено было такое древне-римское изречение; напротив, говорят, навзрыд плакал. Однажды, недели две после отставки, все они, всем “семейством”, отправились за город, в рощу кушать чай вместе с знакомыми. Виргинский был как-то лихорадочно-весело настроен и участвовал в танцах; но вдруг и без всякой предварительной ссоры схватил гиганта Лебядкина, канканировавшего соло, обеими руками за волосы, нагнул и начал таскать его с визгами, криками и слезами. Гигант до того струсил, что даже не защищался и всё время, как его таскали, почти не прерывал молчания; но после таски обиделся со всем пылом благородного человека. Виргинский всю ночь на коленях умолял жену о прощении; но прощения не вымолил, потому что всё-таки не согласился пойти извиниться пред Лебядкиным; кроме того, был обличен в скудости убеждений и в глупости; последнее потому, что, объясняясь с женщиной, стоял на коленях. Штабс-капитан вскоре скрылся и явился опять в нашем городе только в самое последнее время, с своею сестрой и с новыми целями; но о нем впереди. Немудрено, что бедный “семьянин” отводил у нас душу и нуждался в нашем обществе. О домашних делах своих он никогда впрочем у нас не высказывался. Однажды только, возвращаясь со мною от Степана Трофимовича, заговорил было отдаленно о своем положении, но тут же, схватив меня за руку, пламенно воскликнул: | The story was told of Virginsky, and it was unhappily only too true, that before his wife had spent a year in lawful wedlock with him she announced that he was superseded and that she preferred Lebyadkin. This Lebyadkin, a stranger to the town, turned out afterwards to be a very dubious character, and not a retired captain as he represented himself to be. He could do nothing but twist his moustache, drink, and chatter the most inept nonsense that can possibly be imagined. This fellow, who was utterly lacking in delicacy, at once settled in his house, glad to live at another man’s expense, ate and slept there and came, in the end, to treating the master of the house with condescension. It was asserted that when Virginsky’s wife had announced to him that he was superseded he said to her: “My dear, hitherto I have only loved you, but now I respect you,” but I doubt whether this renunciation, worthy of ancient Rome, was ever really uttered. On the contrary they say that he wept violently. A fortnight after he was superseded, all of them, in a “family party,” went one day for a picnic to a wood outside the town to drink tea with their friends. Virginsky was in a feverishly lively mood and took part in the dances. But suddenly, without any preliminary quarrel, he seized the giant Lebyadkin with both hands, by the hair, just as the latter was dancing a can-can solo, pushed him down, and began dragging him along with shrieks, shouts, and tears. The giant was so panic-stricken that he did not attempt to defend himself, and hardly uttered a sound all the time he was being dragged along. But afterwards he resented it with all the heat of an honourable man. Virginsky spent a whole night on his knees begging his wife’s forgiveness. But this forgiveness was not granted, as he refused to apologise to Lebyadkin; moreover, he was upbraided for the meanness of his ideas and his foolishness, the latter charge based on the fact that he knelt down in the interview with his wife. The captain soon disappeared and did not reappear in our town till quite lately, when he came with his sister, and with entirely different aims; but of him later. It was no wonder that the poor young husband sought our society and found comfort in it. But he never spoke of his home-life to us. On one occasion only, returning with me from Stepan Trofimovitch’s, he made a remote allusion to his position, but clutching my hand at once he cried ardently: |
| – Это ничего; это только частный случай; это нисколько, нисколько не помешает “общему делу”! | “It’s of no consequence. It’s only a personal incident. It’s no hindrance to the ‘cause,’ not the slightest!” |
| Являлись к нам в кружок и случайные гости; ходил жидок Лямшин, ходил капитан Картузов. Бывал некоторое время один любознательный старичок, но помер. Привел-было Липутин ссыльного ксендза Слоньцевского, и некоторое время его принимали по принципу, но потом и принимать не стали. | Stray guests visited our circle too; a Jew, called Lyamshin, and a Captain Kartusov came. An old gentleman of inquiring mind used to come at one time, but he died. Liputin brought an exiled Polish priest called Slontsevsky, and for a time we received him on principle, but afterwards we didn’t keep it up. |
| IX. | IX |
| Одно время в городе передавали о нас, что кружок наш рассадник вольнодумства, разврата и безбожия; да и всегда крепился этот слух. А между тем у нас была одна самая невинная, милая, вполне русская веселенькая либеральная болтовня. “Высший либерализм” и “высший либерал”, то-есть либерал без всякой цели, возможны только в одной России. Степану Трофимовичу, как и всякому остроумному человеку, необходим был слушатель, и кроме того необходимо было сознание о том, что он исполняет высший долг пропаганды идей. А наконец надобно же было с кем-нибудь выпить шампанского и обменяться за вином известного сорта веселенькими мыслями о России и “русском духе”, о боге вообще и о “русском боге” в особенности; повторить в сотый раз всем известные и всеми натверженные русские скандалезные анекдотцы. Не прочь мы были и от городских сплетен, при чем доходили иногда до строгих высоко-нравственных приговоров. Впадали и в общечеловеческое, строго рассуждали о будущей судьбе Европы и человечества; докторально предсказывали, что Франция после цезаризма разом ниспадет на степень второстепенного государства, и совершенно были уверены, что это ужасно скоро и легко может сделаться. Папе давным-давно предсказали мы роль простого митрополита в объединенной Италии, и были совершенно убеждены, что весь этот тысячелетний вопрос, в наш век гуманности, промышленности и железных дорог, одно только плевое дело. Но ведь “высший русский либерализм” иначе и не относится к делу. Степан Трофимович говаривал иногда об искусстве и весьма хорошо, но несколько отвлеченно. Вспоминал иногда о друзьях своей молодости, – всё о лицах, намеченных в истории нашего развития, -вспоминал с умилением и благоговением, но несколько как бы с завистью. Если уж очень становилось скучно, то жидок Лямшин (маленький почтамтский чиновник), мастер на фортепиано, садился играть, а в антрактах представлял свинью, грозу, роды с первым криком ребенка, и пр. и пр.; для того только и приглашался. Если уж очень подпивали, – а это случалось, хотя и не часто, – то приходили в восторг, и даже раз хором, под аккомпанемент Лямшина, пропели Марсельезу, только не знаю, хорошо ли вышло. Великий день девятнадцатого февраля мы встретили восторженно, и задолго еще начали осушать в честь его тосты. Это было еще давно-давно, тогда еще не было ни Шатова, ни Виргинского, и Степан Трофимович еще жил в одном доме с Варварой Петровной. За несколько времени до великого дня, Степан Трофимович повадился-было бормотать про себя известные, хотя несколько неестественные стихи, должно быть сочиненные каким-нибудь прежним либеральным помещиком: | At one time it was reported about the town that our little circle was a hotbed of nihilism, profligacy, and godlessness, and the rumour gained more and more strength. And yet we did nothing but indulge in the most harmless, agreeable, typically Russian, light-hearted liberal chatter. “The higher liberalism” and the “higher liberal,” that is, a liberal without any definite aim, is only possible in Russia. Stepan Trofimovitch, like every witty man, needed a listener, and, besides that, he needed the consciousness that he was fulfilling the lofty duty of disseminating ideas. And finally he had to have someone to drink champagne with, and over the wine to exchange light-hearted views of a certain sort, about Russia and the “Russian spirit,” about God in general, and the “Russian God” in particular, to repeat for the hundredth time the same Russian scandalous stories that every one knew and every one repeated. We had no distaste for the gossip of the town which often, indeed, led us to the most severe and loftily moral verdicts. We fell into generalising about humanity, made stern reflections on the future of Europe and mankind in general, authoritatively predicted that after Cæsarism France would at once sink into the position of a second-rate power, and were firmly convinced that this might terribly easily and quickly come to pass. We had long ago predicted that the Pope would play the part of a simple archbishop in a united Italy, and were firmly convinced that this thousand-year-old question had, in our age of humanitarianism, industry, and railways, become a trifling matter. But, of course, “Russian higher liberalism” could not look at the question in any other way. Stepan Trofimovitch sometimes talked of art, and very well, though rather abstractly. He sometimes spoke of the friends of his youth—all names noteworthy in the history of Russian progress. He talked of them with emotion and reverence, though sometimes with envy. If we were very much bored, the Jew, Lyamshin (a little post-office clerk), a wonderful performer on the piano, sat down to play, and in the intervals would imitate a pig, a thunderstorm, a confinement with the first cry of the baby, and so on, and so on; it was only for this that he was invited, indeed. If we had drunk a great deal—and that did happen sometimes, though not often—we flew into raptures, and even on one occasion sang the “Marseillaise” in chorus to the accompaniment of Lyamshin, though I don’t know how it went off. The great day, the nineteenth of February, we welcomed enthusiastically, and for a long time beforehand drank toasts in its honour. But that was long ago, before the advent of Shatov or Virginsky, when Stepan Trofimovitch was still living in the same house with Varvara Petrovna. For some time before the great day Stepan Trofimovitch fell into the habit of muttering to himself well-known, though rather far-fetched, lines which must have been written by some liberal landowner of the past: |
| “Идут мужики и несут топоры, | “The peasant with his axe is coming, |
| Что-то страшное будет”. | Something terrible will happen.” |
| Кажется, что-то в этом роде, буквально не помню. Варвара Петровна раз подслушала и крикнула ему: “вздор, вздор!” и вышла во гневе. Липутин, при этом случившийся, язвительно заметил Степану Трофимовичу: | Something of that sort, I don’t remember the exact words. Varvara Petrovna overheard him on one occasion, and crying, “Nonsense, nonsense!” she went out of the room in a rage. Liputin, who happened to be present, observed malignantly to Stepan Trofimovitch: |
| – А жаль, если господам помещикам бывшие их крепостные и в самом деле нанесут на радостях некоторую неприятность. | “It’ll be a pity if their former serfs really do some mischief to messieurs les landowners to celebrate the occasion,” |
| И он черкнул указательным пальцем вокруг своей шеи. | and he drew his forefinger round his throat. |
| – Cher ami, – благодушно заметил ему Степан Трофимович, – поверьте, что это (он повторил жест вокруг шеи) нисколько не принесет пользы ни нашим помещикам, ни всем нам вообще. Мы и без голов ничего не сумеем устроить, несмотря на то, что наши головы всего более и мешают нам понимать. | “Cher ami,” Stepan Trofimovitch observed, “believe me that—this (he repeated the gesture) will never be of any use to our landowners nor to any of us in general. We shall never be capable of organising anything even without our heads, though our heads hinder our understanding more than anything.” |
| Замечу, что у нас многие полагали, что в день манифеста будет нечто необычайное, в том роде, как предсказывал Липутин, и всё ведь так называемые знатоки народа и государства. Кажется, и Степан Трофимович разделял эти мысли, и до того даже, что почти накануне великого дня стал вдруг проситься у Варвары Петровны за границу; одним словом, стал беспокоиться. Но прошел великий день, прошло и еще некоторое время, и высокомерная улыбка появилась опять на устах Степана Трофимовича. Он высказал пред нами несколько замечательных мыслей о характере русского человека вообще и русского мужичка в особенности. | I may observe that many people among us anticipated that something extraordinary, such as Liputin predicted, would take place on the day of the emancipation, and those who held this view were the so-called “authorities” on the peasantry and the government. I believe Stepan Trofimovitch shared this idea, so much so that almost on the eve of the great day he began asking Varvara Petrovna’s leave to go abroad; in fact he began to be uneasy. But the great day passed, and some time passed after it, and the condescending smile reappeared on Stepan Trofimovitch’s lips. In our presence he delivered himself of some noteworthy thoughts on the character of the Russian in general, and the Russian peasant in particular. |
| – Мы, как торопливые люди, слишком поспешили с нашими мужичками, – заключил он свой ряд замечательных мыслей;- мы их ввели в моду, и целый отдел литературы, несколько лет сряду, носился с ними как с новооткрытою драгоценностью. Мы надевали лавровые венки на вшивые головы. Русская деревня, за всю тысячу лет, дала нам лишь одного комаринского. Замечательный русский поэт, не лишенный притом остроумия, увидев в первый раз на сцене великую Рашель, воскликнул в восторге: “не променяю Рашель на мужика!” Я готов пойти дальше: я и всех русских мужичков отдам в обмен за одну Рашель. Пора взглянуть трезвее и не смешивать нашего родного сиволапого дегтя с bouquet de l’impératrice. | “Like hasty people we have been in too great a hurry with our peasants,” he said in conclusion of a series of remarkable utterances. “We have made them the fashion, and a whole section of writers have for several years treated them as though they were newly discovered curiosities. We have put laurel-wreaths on lousy heads. The Russian village has given us only ‘Kamarinsky’ in a thousand years. A remarkable Russian poet who was also something of a wit, seeing the great Rachel on the stage for the first time cried in ecstasy, ‘I wouldn’t exchange Rachel for a peasant!’ I am prepared to go further. I would give all the peasants in Russia for one Rachel. It’s high time to look things in the face more soberly, and not to mix up our national rustic pitch with bouquet de l’Impératrice.” |
| Липутин тотчас же согласился, но заметил, что покривить душой и похвалить мужичков всё-таки было тогда необходимо для направления; что даже дамы высшего общества заливались слезами, читая Антона-Горемыку, а некоторые из них так даже из Парижа написали в Россию своим управляющим, чтоб от сей поры обращаться с крестьянами как можно гуманнее. | Liputin agreed at once, but remarked that one had to perjure oneself and praise the peasant all the same for the sake of being progressive, that even ladies in good society shed tears reading “Poor Anton,” and that some of them even wrote from Paris to their bailiffs that they were, henceforward, to treat the peasants as humanely as possible. |
| Случилось, и как нарочно сейчас после слухов об Антоне Петрове, что и в нашей губернии, и всего-то в пятнадцати верстах от Скворешников, произошло некоторое недоразумение, так что сгоряча послали команду. В этот раз Степан Трофимович до того взволновался, что даже и нас напугал. Он кричал в клубе, что войска надо больше, чтобы призвали из другого уезда по телеграфу; бегал к губернатору и уверял его, что он тут не при чем; просил, чтобы не замешали его как-нибудь, по старой памяти, в дело, и предлагал немедленно написать о его заявлении в Петербург, кому следует. Хорошо, что всё это скоро прошло и разрешилось ничем; но только я подивился тогда на Степана Трофимовича. | It happened, and as ill-luck would have it just after the rumours of the Anton Petrov affair had reached us, that there was some disturbance in our province too, only about ten miles from Skvoreshniki, so that a detachment of soldiers was sent down in a hurry. This time Stepan Trofimovitch was so much upset that he even frightened us. He cried out at the club that more troops were needed, that they ought to be telegraphed for from another province; he rushed off to the governor to protest that he had no hand in it, begged him not to allow his name on account of old associations to be brought into it, and offered to write about his protest to the proper quarter in Petersburg. Fortunately it all passed over quickly and ended in nothing, but I was surprised at Stepan Trofimovitch at the time. |
| Года через три, как известно, заговорили о национальности и зародилось “общественное мнение”. Степан Трофимович очень смеялся. | Three years later, as every one knows, people were beginning to talk of nationalism, and “public opinion” first came upon the scene. Stepan Trofimovitch laughed a great deal. |
| – Друзья мои, – учил он нас, – наша национальность, если и в самом деле “зародилась”, как они там теперь уверяют в газетах, – то сидит еще в школе, в немецкой какой-нибудь петершуле, за немецкою книжкой и твердит свой вечный немецкий урок, а немец-учитель ставит ее на колени, когда понадобится. За учителя-немца хвалю; но вероятнее всего, что ничего не случилось и ничего такого не зародилось, а идет всё как прежде шло, то-есть под покровительством божиим. По-моему, и довольно бы для России, pour notre sainte Russie. При том же все эти всеславянства и национальности – всё это слишком старо, чтобы быть новым. Национальность, если хотите, никогда и не являлась у нас иначе как в виде клубной барской затеи, и в добавок еще московской. Я, разумеется, не про Игорево время говорю. И наконец, всё от праздности. У нас всё от праздности, и доброе и хорошее. Всё от нашей барской, милой, образованной, прихотливой праздности! Я тридцать тысяч лет про это твержу. Мы своим трудом жить не умеем. И что они там развозились теперь каким-то “зародившимся” у нас общественным мнением, – так вдруг, ни с того ни с сего, с неба соскочило? Неужто не понимают, что для приобретения мнения первее всего надобен труд, собственный труд, собственный почин в деле, собственная практика! Даром никогда ничего не достанется. Будем трудиться, будем и свое мнение иметь. А так как мы никогда не будем трудиться, то и мнение иметь за нас будут те, кто вместо нас до сих пор работал, то-есть всё та же Европа, всё те же немцы, – двухсотлетние учителя наши. К тому же Россия есть слишком великое недоразумение, чтобы нам одним его разрешить, без немцев и без труда. Вот уже двадцать лет как я бью в набат и зову к труду! Я отдал жизнь на этот призыв и, безумец, веровал! Теперь уже не верую, но звоню и буду звонить до конца, до могилы; буду дергать веревку, пока не зазвонят к моей панихиде | “My friends,” he instructed us, “if our nationalism has ‘dawned’ as they keep repeating in the papers—it’s still at school, at some German ‘Peterschule,’ sitting over a German book and repeating its everlasting German lesson, and its German teacher will make it go down on its knees when he thinks fit. I think highly of the German teacher. But nothing has happened and nothing of the kind has dawned and everything is going on in the old way, that is, as ordained by God. To my thinking that should be enough for Russia, pour notre Sainte Russie. Besides, all this Slavism and nationalism is too old to be new. Nationalism, if you like, has never existed among us except as a distraction for gentlemen’s clubs, and Moscow ones at that. I’m not talking of the days of Igor, of course. And besides it all comes of idleness. Everything in Russia comes of idleness, everything good and fine even. It all springs from the charming, cultured, whimsical idleness of our gentry! I’m ready to repeat it for thirty thousand years. We don’t know how to live by our own labour. And as for the fuss they’re making now about the ‘dawn’ of some sort of public opinion, has it so suddenly dropped from heaven without any warning? How is it they don’t understand that before we can have an opinion of our own we must have work, our own work, our own initiative in things, our own experience. Nothing is to be gained for nothing. If we work we shall have an opinion of our own. But as we never shall work, our opinions will be formed for us by those who have hitherto done the work instead of us, that is, as always, Europe, the everlasting Germans—our teachers for the last two centuries. Moreover, Russia is too big a tangle for us to unravel alone without the Germans, and without hard work. For the last twenty years I’ve been sounding the alarm, and the summons to work. I’ve given up my life to that appeal, and, in my folly I put faith in it. Now I have lost faith in it, but I sound the alarm still, and shall sound it to the tomb. I will pull at the bell-ropes until they toll for my own requiem!” |
| Увы! мы только поддакивали. Мы аплодировали учителю нашему, да с каким еще жаром! А что, господа, не раздается ли и теперь, подчас сплошь да рядом, такого же “милого”, “умного”, “либерального”, старого русского вздора? | “Alas! We could do nothing but assent. We applauded our teacher and with what warmth, indeed! And, after all, my friends, don’t we still hear to-day, every hour, at every step, the same “charming,” “clever,” “liberal,” old Russian nonsense? |
| В бога учитель наш веровал. – Не понимаю, почему меня все здесь выставляют безбожником? – говаривал он иногда, – я в бога верую, mais distinguons, я верую, как в существо, cебя лишь во мне сознающее. Не могу же я веровать как моя Настасья (служанка), или как какой-нибудь барин, верующий “на всякий случай”, – или как наш милый Шатов, – впрочем нет, Шатов не в счет, Шатов верует насильно, как московский славянофил. Что же касается до христианства, то при всем моем искреннем к нему уважении, я – не христианин. Я скорее древний язычник, как великий Гёте, или как древний грек. И одно уже то, что христианство не поняло женщину, – что так великолепно развила Жорж-Занд, в одном из своих гениальных романов. Насчет же поклонений, постов и всего прочего, то не понимаю, кому какое до меня дело? Как бы ни хлопотали здесь наши доносчики, а иезуитом я быть не желаю. В сорок седьмом году, Белинский, будучи за границей, послал к Гоголю известное свое письмо, и в нем горячо укорял того, что тот верует “в какого-то бога”. Entre nous soit dit, ничего не могу вообразить себе комичнее того мгновения, когда Гоголь (тогдашний Гоголь!) прочел это выражение и… всё письмо! Но откинув смешное и так как я всё-таки с сущностию дела согласен, то скажу и укажу: вот были люди! Сумели же они любить свой народ, сумели же пострадать за него, сумели же пожертвовать для него всем и сумели же в то же время не сходиться с ним, когда надо, не потворствовать ему в известных понятиях. Не мог же, в самом деле, Белинский искать спасения в постном масле, или в редьке с горохом!.. | Our teacher believed in God. “I can’t understand why they make me out an infidel here,” he used to say sometimes. “I believe in God, mais distinguons, I believe in Him as a Being who is conscious of Himself in me only. I cannot believe as my Nastasya (the servant) or like some country gentleman who believes ‘to be on the safe side,’ or like our dear Shatov—but no, Shatov doesn’t come into it. Shatov believes ‘on principle,’ like a Moscow Slavophil. As for Christianity, for all my genuine respect for it, I’m not a Christian. I am more of an antique pagan, like the great Goethe, or like an ancient Greek. The very fact that Christianity has failed to understand woman is enough, as George Sand has so splendidly shown in one of her great novels. As for the bowings, fasting and all the rest of it, I don’t understand what they have to do with me. However busy the informers may be here, I don’t care to become a Jesuit. In the year 1847 Byelinsky, who was abroad, sent his famous letter to Gogol, and warmly reproached him for believing in some sort of God. Entre nous soit dit, I can imagine nothing more comic than the moment when Gogol (the Gogol of that period!) read that phrase, and … the whole letter! But dismissing the humorous aspect, and, as I am fundamentally in agreement, I point to them and say—these were men! They knew how to love their people, they knew how to suffer for them, they knew how to sacrifice everything for them, yet they knew how to differ from them when they ought, and did not filch certain ideas from them. Could Byelinsky have sought salvation in Lenten oil, or peas with radish!…” |
| Но тут вступался Шатов. | But at this point Shatov interposed. |
| – Никогда эти ваши люди не любили народа, не страдали за него и ничем для него не пожертвовали, как бы ни воображали это сами, себе в утеху! – угрюмо проворчал он, потупившись и нетерпеливо повернувшись на стуле. | “Those men of yours never loved the people, they didn’t suffer for them, and didn’t sacrifice anything for them, though they may have amused themselves by imagining it!” he growled sullenly, looking down, and moving impatiently in his chair. |
| – Это они-то не любили народа! – завопил Степан Трофимович, – о, как они любили Россию! | “They didn’t love the people!” yelled Stepan Trofimovitch. “Oh, how they loved Russia!” |
| – Ни России, ни народа! – завопил и Шатов, сверкая глазами; – нельзя любить то, чего не знаешь, а они ничего в русском народе не смыслили! Все они, и вы вместе с ними, просмотрели русский народ сквозь пальцы, а Белинский особенно; уж из того самого письма его к Гоголю это видно. Белинский точь-в-точь как Крылова Любопытный не приметил слона в Кунсткамере, а всё внимание свое устремил на французских социальных букашек; так и покончил на них. А ведь он еще, пожалуй, всех вас умнее был! Вы мало того что просмотрели народ, – вы с омерзительным презрением к нему относились, уж по тому одному, что под народом вы воображали себе один только французский народ, да и то одних парижан, и стыдились, что русский народ не таков. И это голая правда! А у кого нет народа, у того нет и бога! Знайте наверно, что все те, которые перестают понимать свой народ и теряют c ним свои связи, тотчас же, по мере того, теряют и веру отеческую, становятся или атеистами или равнодушными. Верно говорю! Это факт, который оправдается. Вот почему и вы все, и мы все теперь – или гнусные атеисты, или равнодушная, развратная дрянь и ничего больше! И вы тоже, Степан Трофимович, я вас нисколько не исключаю, даже на ваш счет и говорил, знайте это | “Neither Russia nor the people!” Shatov yelled too, with flashing eyes. “You can’t love what you don’t know and they had no conception of the Russian people. All of them peered at the Russian people through their fingers, and you do too; Byelinsky especially: from that very letter to Gogol one can see it. Byelinsky, like the Inquisitive Man in Krylov’s fable, did not notice the elephant in the museum of curiosities, but concentrated his whole attention on the French Socialist beetles; he did not get beyond them. And yet perhaps he was cleverer than any of you. You’ve not only overlooked the people, you’ve taken up an attitude of disgusting contempt for them, if only because you could not imagine any but the French people, the Parisians indeed, and were ashamed that the Russians were not like them. That’s the naked truth. And he who has no people has no God. You may be sure that all who cease to understand their own people and lose their connection with them at once lose to the same extent the faith of their fathers, and become atheistic or indifferent. I’m speaking the truth! This is a fact which will be realised. That’s why all of you and all of us now are either beastly atheists or careless, dissolute imbeciles, and nothing more. And you too, Stepan Trofimovitch, I don’t make an exception of you at all! In fact, it is on your account I am speaking, let me tell you that!” |
| Обыкновенно, проговорив подобный монолог (а с ним это часто случалось), Шатов схватывал свой картуз и бросался к дверям, в полной уверенности, что уж теперь всё кончено и что он совершенно и навеки порвал свои дружеские отношения к Степану Трофимовичу. Но тот всегда успевал остановить его во-время. | As a rule, after uttering such monologues (which happened to him pretty frequently) Shatov snatched up his cap and rushed to the door, in the full conviction that everything was now over, and that he had cut short all friendly relations with Stepan Trofimovitch forever. But the latter always succeeded in stopping him in time. |
| – А не помириться ль нам, Шатов, после всех этих милых словечек? – говаривал он, благодушно протягивая ему с кресел руку. | “Hadn’t we better make it up, Shatov, after all these endearments,” he would say, benignly holding out his hand to him from his arm-chair. |
| Неуклюжий, но стыдливый Шатов нежностей не любил. Снаружи человек был грубый, но про себя, кажется, деликатнейший. Хоть и терял часто меру, но первый страдал от того сам. Проворчав что-нибудь под нос на призывные слова Степана Трофимовича и потоптавшись как медведь на месте, он вдруг неожиданно ухмылялся, откладывал свой картуз и садился на прежний стул, упорно смотря в землю. Разумеется, приносилось вино, и Степан Трофимович провозглашал какой-нибудь подходящий тост, например хоть в память которого-нибудь из прошедших деятелей. | Shatov, clumsy and bashful, disliked sentimentality. Externally he was rough, but inwardly, I believe, he had great delicacy. Although he often went too far, he was the first to suffer for it. Muttering something between his teeth in response to Stepan Trofimovitch’s appeal, and shuffling with his feet like a bear, he gave a sudden and unexpected smile, put down his cap, and sat down in the same chair as before, with his eyes stubbornly fixed on the ground. Wine was, of course, brought in, and Stepan Trofimovitch proposed some suitable toast, for instance the memory of some leading man of the past. |
| ГЛАВА ВТОРАЯ. | CHAPTER II |
| Принц Гарри. Сватовство. | PRINCE HARRY. MATCHMAKING. |
| I. | I |
| На земле существовало еще одно лицо, к которому Варвара Петровна была привязана не менее как к Степану Трофимовичу, – единственный сын ее, Николай Всеволодович Ставрогин. Для него-то и приглашен был Степан Трофимович в воспитатели. Мальчику было тогда лет восемь, а легкомысленный генерал Ставрогин, отец его, жил в то время уже в разлуке с его мамашей, так что ребенок возрос под одним только ее попечением. Надо отдать справедливость Степану Трофимовичу, он умел привязать к себе своего воспитанника. Весь секрет его заключался в том, что он и сам был ребенок. Меня тогда еще не было, а в истинном друге он постоянно нуждался. Он не задумался сделать своим другом такое маленькое существо, едва лишь оно капельку подросло. Как-то так естественно сошлось, что между ними не оказалось ни малейшего расстояния. Он не раз пробуждал своего десяти или одиннадцатилетнего друга ночью, единственно чтоб излить пред ним в слезах свои оскорбленные чувства, или открыть ему какой-нибудь домашний секрет, не замечая, что это совсем уже непозволительно. Они бросались друг другу в объятия и плакали. Мальчик знал про свою мать, что она его очень любит, но вряд ли очень любил ее сам. Она мало с ним говорила, редко в чем его очень стесняла, но пристально следящий за ним ее взгляд он всегда как-то болезненно ощущал на себе. Впрочем во всем деле обучения и нравственного развития мать вполне доверяла Степану Трофимовичу. Тогда еще она вполне в него веровала. Надо думать, что педагог несколько расстроил нервы своего воспитанника. Когда его, по шестнадцатому году, повезли в лицей, то он был тщедушен и бледен, странно тих и задумчив. (Впоследствии он отличался чрезвычайною физическою силой.) Надо полагать тоже, что друзья плакали, бросаясь ночью взаимно в объятия, не всё об одних каких-нибудь домашних анекдотцах. Степан Трофимович сумел дотронуться в сердце своего друга до глубочайших струн и вызвать в нем первое, еще неопределенное ощущение той вековечной, священной тоски, которую иная избранная душа, раз вкусив и познав, уже не променяет потом никогда на дешевое удовлетворение. (Есть и такие любители, которые тоской этой дорожат более самого радикального удовлетворения, если б даже таковое и было возможно.) Но во всяком случае хорошо было, что птенца и наставника, хоть и поздно, а развели в разные стороны. | THERE WAS ANOTHER being in the world to whom Varvara Petrovna was as much attached as she was to Stepan Trofimovitch, her only son, Nikolay Vsyevolodovitch Stavrogin. It was to undertake his education that Stepan Trofimovitch had been engaged. The boy was at that time eight years old, and his frivolous father, General Stavrogin, was already living apart from Varvara Petrovna, so that the child grew up entirely in his mother’s care. To do Stepan Trofimovitch justice, he knew how to win his pupil’s heart. The whole secret of this lay in the fact that he was a child himself. I was not there in those days, and he continually felt the want of a real friend. He did not hesitate to make a friend of this little creature as soon as he had grown a little older. It somehow came to pass quite naturally that there seemed to be no discrepancy of age between them. More than once he awaked his ten- or eleven-year-old friend at night, simply to pour out his wounded feelings and weep before him, or to tell him some family secret, without realising that this was an outrageous proceeding. They threw themselves into each other’s arms and wept. The boy knew that his mother loved him very much, but I doubt whether he cared much for her. She talked little to him and did not often interfere with him, but he was always morbidly conscious of her intent, searching eyes fixed upon him. Yet the mother confided his whole instruction and moral education to Stepan Trofimovitch. At that time her faith in him was unshaken. One can’t help believing that the tutor had rather a bad influence on his pupil’s nerves. When at sixteen he was taken to a lyceum he was fragile-looking and pale, strangely quiet and dreamy. (Later on he was distinguished by great physical strength.) One must assume too that the friends went on weeping at night, throwing themselves in each other’s arms, though their tears were not always due to domestic difficulties. Stepan Trofimovitch succeeded in reaching the deepest chords in his pupil’s heart, and had aroused in him a vague sensation of that eternal, sacred yearning which some elect souls can never give up for cheap gratification when once they have tasted and known it. (There are some connoisseurs who prize this yearning more than the most complete satisfaction of it, if such were possible.) But in any case it was just as well that the pupil and the preceptor were, though none too soon, parted. |
| Из лицея молодой человек в первые два года приезжал на вакацию. Во время поездки в Петербург Варвары Петровны и Степана Трофимовича, он присутствовал иногда на литературных вечерах, бывавших у мамаши, слушал и наблюдал. Говорил мало и всё попрежнему был тих и застенчив. К Степану Трофимовичу относился с прежним нежным вниманием, но уже как-то сдержаннее: о высоких предметах и о воспоминаниях прошлого видимо удалялся с ним заговаривать. Кончив курс, он, по желанию мамаши, поступил в военную службу и вскоре был зачислен в один из самых видных гвардейских кавалерийских полков. Показаться мамаше в мундире он не приехал и редко стал писать из Петербурга. Денег Варвара Петровна посылала ему не жалея, несмотря на то, что после реформы доход с ее имений упал до того, что в первое время она и половины прежнего дохода не получала. У ней впрочем накоплен был долгою экономией некоторый, не совсем маленький капитал. Ее очень интересовали успехи сына в высшем петербургском обществе. Что не удалось ей, то удалось молодому офицеру, богатому и с надеждами. Он возобновил такие знакомства, о которых она и мечтать уже не могла, и везде был принят с большим удовольствием. Но очень скоро начали доходить к Варваре Петровне довольно странные слухи: молодой человек как-то безумно и вдруг закутил. Не то чтоб он играл или очень пил; рассказывали только о какой-то дикой разнузданности, о задавленных рысаками людях, о зверском поступке с одною дамой хорошего общества, с которою он был в связи, а потом оскорбил ее публично. Что-то даже слишком уж откровенно грязное было в этом деле. Прибавляли сверх того, что он какой-то бретер, привязывается и оскорбляет из удовольствия оскорбить. Варвара Петровна волновалась и тосковала. Степан Трофимович уверял ее, что это только первые, буйные порывы слишком богатой организации, что море уляжется и что всё это похоже на юность принца Гарри, кутившего с Фальстафом, Пойнсом и мистрис Квикли, описанную у Шекспира. Варвара Петровна на этот раз не крикнула: “вздор, вздор!” как повадилась в последнее время покрикивать очень часто на Степана Трофимовича, а напротив очень прислушалась, велела растолковать себе подробнее, сама взяла Шекспира и с чрезвычайным вниманием прочла бессмертную хронику. Но хроника ее не успокоила, да и сходства она не так много нашла. Она лихорадочно ждала ответов на несколько своих писем. Ответы не замедлили; скоро было получено роковое известие, что принц Гарри имел почти разом две дуэли, кругом был виноват в обеих, убил одного из своих противников наповал, а другого искалечил и, вследствие таковых деяний, был отдан под суд. Дело кончилось разжалованием в солдаты, с лишением прав и ссылкой на службу в один из пехотных армейских полков, да и то еще по особенной милости. | For the first two years the lad used to come home from the lyceum for the holidays. While Varvara Petrovna and Stepan Trofimovitch were staying in Petersburg he was sometimes present at the literary evenings at his mother’s, he listened and looked on. He spoke little, and was quiet and shy as before. His manner to Stepan Trofimovitch was as affectionately attentive as ever, but there was a shade of reserve in it. He unmistakably avoided distressing, lofty subjects or reminiscences of the past. By his mother’s wish he entered the army on completing the school course, and soon received a commission in one of the most brilliant regiments of the Horse Guards. He did not come to show himself to his mother in his uniform, and his letters from Petersburg began to be infrequent. Varvara Petrovna sent him money without stint, though after the emancipation the revenue from her estate was so diminished that at first her income was less than half what it had been before. She had, however, a considerable sum laid by through years of economy. She took great interest in her son’s success in the highest Petersburg society. Where she had failed, the wealthy young officer with expectations succeeded. He renewed acquaintances which she had hardly dared to dream of, and was welcomed everywhere with pleasure. But very soon rather strange rumours reached Varvara Petrovna. The young man had suddenly taken to riotous living with a sort of frenzy. Not that he gambled or drank too much; there was only talk of savage recklessness, of running over people in the street with his horses, of brutal conduct to a lady of good society with whom he had a liaison and whom he afterwards publicly insulted. There was a callous nastiness about this affair. It was added, too, that he had developed into a regular bully, insulting people for the mere pleasure of insulting them. Varvara Petrovna was greatly agitated and distressed. Stepan Trofimovitch assured her that this was only the first riotous effervescence of a too richly endowed nature, that the storm would subside and that this was only like the youth of Prince Harry, who caroused with Falstaff, Poins, and Mrs. Quickly, as described by Shakespeare. This time Varvara Petrovna did not cry out, “Nonsense, nonsense!” as she was very apt to do in later years in response to Stepan Trofimovitch. On the contrary she listened very eagerly, asked him to explain this theory more exactly, took up Shakespeare herself and with great attention read the immortal chronicle. But it did not comfort her, and indeed she did not find the resemblance very striking. With feverish impatience she awaited answers to some of her letters. She had not long to wait for them. The fatal news soon reached her that “Prince Harry” had been involved in two duels almost at once, was entirely to blame for both of them, had killed one of his adversaries on the spot and had maimed the other and was awaiting his trial in consequence. The case ended in his being degraded to the ranks, deprived of the rights of a nobleman, and transferred to an infantry line regiment, and he only escaped worse punishment by special favour. |
| В шестьдесят третьем году ему как-то удалось отличиться; ему дали крестик и произвели в унтер-офицеры, а затем как-то уж скоро и в офицеры. Во всё это время Варвара Петровна отправила может быть до сотни писем в столицу с просьбами и мольбами. Она позволила себе несколько унизиться в таком необычайном случае. После производства молодой человек вдруг вышел в отставку, в Скворешники опять не приехал, а к матери совсем уже перестал писать. Узнали наконец, посторонними путями, что он опять в Петербурге, но что в прежнем обществе его уже не встречали вовсе; он куда-то как бы спрятался. Доискались, что он живет в какой-то странной компании, связался с каким-то отребьем петербургского населения, с какими-то бессапожными чиновниками, отставными военными, благородно-просящими милостыню, пьяницами, посещает их грязные семейства, дни и ночи проводит в темных трущобах и бог знает в каких закоулках, опустился, оборвался и что стало быть это ему нравится. Денег у матери он не просил; у него было свое именьице, – бывшая деревенька генерала Ставрогина, которое хоть что-нибудь да давало же доходу и которое, по слухам, он сдал в аренду одному саксонскому немцу. Наконец мать умолила его к ней приехать, и принц Гарри появился в нашем городе. Тут-то я в первый раз и разглядел его, а дотоле никогда не видывал. | In 1863 he somehow succeeded in distinguishing himself; he received a cross, was promoted to be a non-commissioned officer, and rose rapidly to the rank of an officer. During this period Varvara Petrovna despatched perhaps hundreds of letters to the capital, full of prayers and supplications. She even stooped to some humiliation in this extremity. After his promotion the young man suddenly resigned his commission, but he did not come back to Skvoreshniki again, and gave up writing to his mother altogether. They learned by roundabout means that he was back in Petersburg, but that he was not to be met in the same society as before; he seemed to be in hiding. They found out that he was living in strange company, associating with the dregs of the population of Petersburg, with slip-shod government clerks, discharged military men, beggars of the higher class, and drunkards of all sorts—that he visited their filthy families, spent days and nights in dark slums and all sorts of low haunts, that he had sunk very low, that he was in rags, and that apparently he liked it. He did not ask his mother for money, he had his own little estate—once the property of his father, General Stavrogin, which yielded at least some revenue, and which, it was reported, he had let to a German from Saxony. At last his mother besought him to come to her, and “Prince Harry” made his appearance in our town. I had never set eyes on him before, but now I got a very distinct impression of him. |
| Это был очень красивый молодой человек, лет двадцати пяти и, признаюсь, поразил меня. Я ждал встретить какого-нибудь грязного оборванца, испитого от разврата и отдающего водкой. Напротив, это был самый изящный джентльмен из всех, которых мне когда-либо приходилось видеть, чрезвычайно хорошо одетый, державший себя так, как мог держать себя только господин, привыкший к самому утонченному благообразию. Не я один был удивлен: удивлялся и весь город, которому конечно была уже известна вся биография г. Ставрогина и даже с такими подробностями, что невозможно было представить, откуда они могли получиться и, что всего удивительнее, из которых половина оказалась верною. Все наши дамы были без ума от нового гостя. Они резко разделились на две стороны, – в одной обожали его, а в другой ненавидели до кровомщения; но без ума были и те и другие. Одних особенно прельщало, что на душе его есть, может быть, какая-нибудь роковая тайна; другим положительно нравилось, что он убийца. Оказалось тоже, что он был весьма порядочно образован; даже с некоторыми познаниями. Познаний конечно не много требовалось, чтобы нас удивить; но он мог судить и о насущных, весьма интересных темах и, что всего драгоценнее, с замечательною рассудительностию. Упомяну как странность: все у нас, чуть не с первого дня, нашли его чрезвычайно рассудительным человеком. Он был не очень разговорчив, изящен без изысканности, удивительно скромен и в то же время смел и самоуверен как у нас никто. Наши франты смотрели на него с завистью и совершенно пред ним стушевывались. Поразило меня тоже его лицо: волосы его были что-то уж очень черны, светлые глаза его что-то уж очень спокойны и ясны, цвет лица что-то уж очень нежен и бел, румянец что-то уж слишком ярок и чист, зубы как жемчужины, губы как коралловые, – казалось бы писанный красавец, а в то же время как будто и отвратителен. Говорили, что лицо его напоминает маску; впрочем многое говорили, между прочим и о чрезвычайной телесной его силе. Росту он был почти высокого. Варвара Петровна смотрела на него с гордостию, но постоянно с беспокойством. Он прожил у нас с полгода – вяло, тихо, довольно угрюмо; являлся в обществе и с неуклонным вниманием исполнял весь наш губернский этикет. Губернатору, по отцу, он был сродни и в доме его принят как близкий родственник. Но прошло несколько месяцев, и вдруг зверь показал свои когти. | He was a very handsome young man of five-and-twenty, and I must own I was impressed by him. I had expected to see a dirty ragamuffin, sodden with drink and debauchery. He was on the contrary, the most elegant gentleman I had ever met, extremely well dressed, with an air and manner only to be found in a man accustomed to culture and refinement. I was not the only person surprised. It was a surprise to all the townspeople to whom, of course, young Stavrogin’s whole biography was well known in its minutest details, though one could not imagine how they had got hold of them, and, what was still more surprising, half of their stories about him turned out to be true. All our ladies were wild over the new visitor. They were sharply divided into two parties, one of which adored him while the other half regarded him with a hatred that was almost blood-thirsty: but both were crazy about him. Some of them were particularly fascinated by the idea that he had perhaps a fateful secret hidden in his soul; others were positively delighted at the fact that he was a murderer. It appeared too that he had had a very good education and was indeed a man of considerable culture. No great acquirements were needed, of course, to astonish us. But he could judge also of very interesting everyday affairs, and, what was of the utmost value, he judged of them with remarkable good sense. I must mention as a peculiar fact that almost from the first day we all of us thought him a very sensible fellow. He was not very talkative, he was elegant without exaggeration, surprisingly modest, and at the same time bold and self-reliant, as none of us were. Our dandies gazed at him with envy, and were completely eclipsed by him. His face, too, impressed me. His hair was of a peculiarly intense black, his light-coloured eyes were peculiarly light and calm, his complexion was peculiarly soft and white, the red in his cheeks was too bright and clear, his teeth were like pearls, and his lips like coral—one would have thought that he must be a paragon of beauty, yet at the same time there seemed something repellent about him. It was said that his face suggested a mask; so much was said though, among other things they talked of his extraordinary physical strength. He was rather tall. Varvara Petrovna looked at him with pride, yet with continual uneasiness. He spent about six months among us—listless, quiet, rather morose. He made his appearance in society, and with unfailing propriety performed all the duties demanded by our provincial etiquette. He was related, on his father’s side, to the governor, and was received by the latter as a near kinsman. But a few months passed and the wild beast showed his claws. |
| Кстати замечу в скобках, что милый, мягкий наш Иван Осипович, бывший наш губернатор, был несколько похож на бабу, но хорошей фамилии и со связями, – чем и объясняется то, что он просидел у нас столько лет, постоянно отмахиваясь руками от всякого дела. По хлебосольству его и гостеприимству, ему бы следовало быть предводителем дворянства старого доброго времени, а не губернатором в такое хлопотливое время, как наше. В городе постоянно говорили, что управляет губернией не он, а Варвара Петровна. Конечно, это было едко сказано, но однако же – решительная ложь. Да и мало ли было на этот счет потрачено у нас остроумия. Напротив, Варвара Петровна, в последние годы, особенно и сознательно устранила себя от всякого высшего назначения, несмотря на чрезвычайное уважение к ней всего общества, и добровольно заключилась в строгие пределы, ею самою себе поставленные. Вместо высших назначений, она вдруг начала заниматься хозяйством, и в два-три года подняла доходность своего имения чуть не на прежнюю степень. Вместо прежних поэтических порывов (поездки в Петербург, намерения издавать журнал и проч.), она стала копить и скупиться. Даже Степана Трофимовича отдалила от себя, позволив ему нанимать квартиру в другом доме (о чем тот давно уже приставал к ней сам под разными предлогами). Мало-по-малу Степан Трофимович стал называть ее прозаическою женщиной или еще шутливее: “своим прозаическим другом”. Разумеется, эти шутки он позволял себе не иначе как в чрезвычайно почтительном виде и долго выбирая удобную минуту. | I may observe by the way, in parenthesis, that Ivan Ossipovitch, our dear mild governor, was rather like an old woman, though he was of good family and highly connected—which explains the fact that he remained so long among us, though he steadily avoided all the duties of his office. From his munificence and hospitality he ought rather to have been a marshal of nobility of the good old days than a governor in such busy times as ours. It was always said in the town that it was not he, but Varvara Petrovna who governed the province. Of course this was said sarcastically; however, it was certainly a falsehood. And, indeed, much wit was wasted on the subject among us. On the contrary, in later years, Varvara Petrovna purposely and consciously withdrew from anything like a position of authority, and, in spite of the extraordinary respect in which she was held by the whole province, voluntarily confined her influence within strict limits set up by herself. Instead of these higher responsibilities she suddenly took up the management of her estate, and, within two or three years, raised the revenue from it almost to what it had yielded in the past. Giving up her former romantic impulses (trips to Petersburg, plans for founding a magazine, and so on) she began to be careful and to save money. She kept even Stepan Trofimovitch at a distance, allowing him to take lodgings in another house (a change for which he had long been worrying her under various pretexts). Little by little Stepan Trofimovitch began to call her a prosaic woman, or more jestingly, “My prosaic friend.” I need hardly say he only ventured on such jests in an extremely respectful form, and on rare, and carefully chosen, occasions. |
| Все мы, близкие, понимали, – а Степан Трофимович чувствительнее всех нас, – что сын явился пред нею теперь как бы в виде новой надежды и даже в виде какой-то новой мечты. Страсть ее к сыну началась со времени удач его в петербургском обществе и особенно усилилась с той минуты, когда получено было известие о разжаловании его в солдаты. А между тем она очевидно боялась его и казалась пред ним словно рабой. Заметно было, что она боялась чего-то неопределенного, таинственного, чего и сама не могла бы высказать, и много раз неприметно и пристально приглядывалась к Nicolas, что то соображая и разглядывая… и вот – зверь вдруг выпустил свои когти. | All of us in her intimate circle felt—Stepan Trofimovitch more acutely than any of us—that her son had come to her almost, as it were, as a new hope, and even as a sort of new aspiration. Her passion for her son dated from the time of his successes in Petersburg society, and grew more intense from the moment that he was degraded in the army. Yet she was evidently afraid of him, and seemed like a slave in his presence. It could be seen that she was afraid of something vague and mysterious which she could not have put into words, and she often stole searching glances at “Nicolas,” scrutinising him reflectively … and behold—the wild beast suddenly showed his claws. |
| II. | II |
| Наш принц вдруг, ни с того, ни с сего, сделал две-три невозможные дерзости разным лицам, то-есть главное именно в том состояло, что дерзости эти совсем неслыханные, совершенно ни на что не похожие, совсем не такие, какие в обыкновенном употреблении, совсем дрянные и мальчишнические, и чорт знает для чего, совершенно без всякого повода. Один из почтеннейших старшин нашего клуба, Петр Павлович Гаганов, человек пожилой и даже заслуженный, взял невинную привычку ко всякому слову с азартом приговаривать: “Нет-с, меня не проведут за нос!” Оно и пусть бы. Но однажды в клубе, когда он, по какому-то горячему поводу, проговорил этот афоризм собравшейся около него кучке клубных посетителей (и всё людей не последних), Николай Всеволодович, стоявший в стороне один и к которому никто и не обращался, вдруг подошел к Петру Павловичу, неожиданно, но крепко ухватил его за нос двумя пальцами и успел протянуть за собою по зале два-три шага. Злобы он не мог иметь никакой на господина Гаганова. Можно было подумать, что это чистое школьничество, разумеется, непростительнейшее; и однако же рассказывали потом, что он в самое мгновение операции был почти задумчив, “точно как бы с ума сошел”; но это уже долго спустя припомнили и сообразили. Сгоряча все сначала запомнили только второе мгновение, когда он уже наверно всё понимал в настоящем виде и не только не смутился, но напротив улыбался злобно и весело, “без малейшего раскаяния”. Шум поднялся ужаснейший; его окружили. Николай Всеволодович повертывался и посматривал кругом, не отвечая никому и с любопытством приглядываясь к восклицавшим лицам. Наконец вдруг как будто задумался опять, – так по крайней мере передавали, – нахмурился, твердо подошел к оскорбленному Петру Павловичу и скороговоркой, с видимою досадой, пробормотал: | Suddenly, apropos of nothing, our prince was guilty of incredible outrages upon various persons and, what was most striking these outrages were utterly unheard of, quite inconceivable, unlike anything commonly done, utterly silly and mischievous, quite unprovoked and objectless. One of the most respected of our club members, on our committee of management, Pyotr Pavlovitch Gaganov, an elderly man of high rank in the service, had formed the innocent habit of declaring vehemently on all sorts of occasions: “No, you can’t lead me by the nose!” Well, there is no harm in that. But one day at the club, when he brought out this phrase in connection with some heated discussion in the midst of a little group of members (all persons of some consequence) Nikolay Vsyevolodovitch, who was standing on one side, alone and unnoticed, suddenly went up to Pyotr Pavlovitch, took him unexpectedly and firmly with two fingers by the nose, and succeeded in leading him two or three steps across the room. He could have had no grudge against Mr. Gaganov. It might be thought to be a mere schoolboy prank, though, of course, a most unpardonable one. Yet, describing it afterwards, people said that he looked almost dreamy at the very instant of the operation, “as though he had gone out of his mind,” but that was recalled and reflected upon long afterwards. In the excitement of the moment all they recalled was the minute after, when he certainly saw it all as it really was, and far from being confused smiled gaily and maliciously “without the slightest regret.” There was a terrific outcry; he was surrounded. Nikolay Vsyevolodovitch kept turning round, looking about him, answering nobody, and glancing curiously at the persons exclaiming around him. At last he seemed suddenly, as it were, to sink into thought again—so at least it was reported—frowned, went firmly up to the affronted Pyotr Pavlovitch, and with evident vexation said in a rapid mutter: |
| – Вы конечно извините… Я право не знаю как мне вдруг захотелось… глупость… | “You must forgive me, of course … I really don’t know what suddenly came over me … it’s silly. |
| Небрежность извинения равнялась новому оскорблению. Крик поднялся еще пуще. Николай Всеволодович пожал плечами и вышел. | The carelessness of his apology was almost equivalent to a fresh insult. The outcry was greater than ever. Nikolay Vsyevolodovitch shrugged his shoulders and went away. All this was very stupid, to say nothing of its gross indecency— |
| Всё это было очень глупо, не говоря уже о безобразии – безобразии рассчитанном и умышленном, как казалось с первого взгляда, а стало быть составлявшем умышленное, до последней степени наглое оскорбление всему нашему обществу. Так и было это всеми понято. Начали с того, что немедленно и единодушно исключили господина Ставрогина из числа членов клуба; затем порешили от лица всего клуба обратиться к губернатору и просить его немедленно (не дожидаясь, пока дело начнется формально судом) обуздать вредного буяна, столичного “бретера, вверенною ему административною властию, и тем оградить спокойствие всего порядочного круга нашего города от вредных посягновений”. С злобною невинностию прибавляли при этом, что “может быть и на господина Ставрогина найдется какой-нибудь закон”. Именно эту фразу приготовляли губернатору, чтоб уколоть его за Варвару Петровну. Размазывали с наслаждением. Губернатора как нарочно не случилось тогда в городе; он уехал неподалеку крестить ребенка у одной интересной и недавней вдовы, оставшейся после мужа в интересном положении; но знали, что он скоро воротится. В ожидании же устроили почтенному и обиженному Петру Павловичу целую овацию: обнимали и целовали его; весь город перебывал у него с визитом. Проектировали даже в честь его по подписке обед, и только по усиленной его же просьбе оставили эту мысль, – может быть смекнув наконец, что человека всё-таки протащили за нос и что стало быть очень-то уж торжествовать нечего. | A calculated and premeditated indecency as it seemed at first sight—and therefore a premeditated and utterly brutal insult to our whole society. So it was taken to be by every one. We began by promptly and unanimously striking young Stavrogin’s name off the list of club members. Then it was decided to send an appeal in the name of the whole club to the governor, begging him at once (without waiting for the case to be formally tried in court) to use “the administrative power entrusted to him” to restrain this dangerous ruffian, “this duelling bully from the capital, and so protect the tranquillity of all the gentry of our town from injurious encroachments.” It was added with angry resentment that “a law might be found to control even Mr. Stavrogin.” This phrase was prepared by way of a thrust at the governor on account of Varvara Petrovna. They elaborated it with relish. As ill luck would have it, the governor was not in the town at the time. He had gone to a little distance to stand godfather to the child of a very charming lady, recently left a widow in an interesting condition. But it was known that he would soon be back. In the meanwhile they got up a regular ovation for the respected and insulted gentleman; people embraced and kissed him; the whole town called upon him. It was even proposed to give a subscription dinner in his honour, and they only gave up the idea at his earnest request—reflecting possibly at last that the man had, after all, been pulled by the nose and that that was really nothing to congratulate him upon. |
| И однако как же это случилось? Как могло это случиться? Замечательно именно то обстоятельство, что никто у нас, в целом городе, не приписал этого дикого поступка сумасшествию. Значит от Николая Всеволодовича, и от умного, наклонны были ожидать таких же поступков. С своей стороны, я даже до сих пор не знаю как объяснить, несмотря даже на вскоре последовавшее событие, казалось бы всё объяснившее и всех, повидимому, умиротворившее. Прибавлю тоже, что четыре года спустя, Николай Всеволодович, на мой осторожный вопрос насчет этого прошедшего случая в клубе, ответил нахмурившись: “Да, я был тогда не совсем здоров”. Но забегать вперед нечего. | Yet, how had it happened? How could it have happened? It is remarkable that no one in the whole town put down this savage act to madness. They must have been predisposed to expect such actions from Nikolay Vsyevolodovitch, even when he was sane. For my part I don’t know to this day how to explain it, in spite of the event that quickly followed and apparently explained everything, and conciliated every one. I will add also that, four years later, in reply to a discreet question from me about the incident at the club, Nikolay Vsyevolodovitch answered, frowning: “I wasn’t quite well at the time.” But there is no need to anticipate events. |
| Любопытен был для меня и тот взрыв всеобщей ненависти, с которою все у нас накинулись тогда на “буяна и столичного бретера”. Непременно хотели видеть наглый умысел и рассчитанное намерение разом оскорбить всё общество. Подлинно не угодил человек никому и, напротив, всех вооружил, – а чем бы кажется? До последнего случая он ни разу ни с кем не поссорился и никого не оскорбил, а уж вежлив был так, как кавалер с модной картинки, если бы только тот мог заговорить. Полагаю, что за гордость его ненавидели. Даже наши дамы, начавшие обожанием, вопили теперь против него еще пуще мужчин. | The general outburst of hatred with which every one fell upon the “ruffian and duelling bully from the capital” also struck me as curious. They insisted on seeing an insolent design and deliberate intention to insult our whole society at once. The truth was no one liked the fellow, but, on the contrary, he had set every one against him—and one wonders how. Up to the last incident he had never quarrelled with anyone, nor insulted anyone, but was as courteous as a gentleman in a fashion-plate, if only the latter were able to speak. I imagine that he was hated for his pride. Even our ladies, who had begun by adoring him, railed against him now, more loudly than the men. |
| Варвара Петровна была ужасно поражена. Она призналась потом Степану Трофимовичу, что всё это она давно предугадывала, все эти полгода каждый день, и даже именно в “этом самом роде”, признание замечательное со стороны родной матери. – “Началось!” подумала она содрогаясь. На другое утро, после рокового вечера в клубе, она приступила, осторожно, но решительно, к объяснению с сыном, а между тем вся так и трепетала, бедная, несмотря на решимость. Она всю ночь не спала и даже ходила рано утром совещаться к Степану Трофимовичу и у него заплакала, чего никогда еще с нею при людях не случалось. Ей хотелось, чтобы Nicolas по крайней мере хоть что-нибудь ей сказал, хоть объясниться бы удостоил, Nicolas, всегда столь вежливый и почтительный с матерью, слушал ее некоторое время насупившись, но очень серьезно; вдруг встал, не ответив ни слова, поцеловал у ней ручку и вышел. А в тот же день, вечером, как нарочно подоспел и другой скандал, хотя и гораздо послабее и пообыкновеннее первого, но тем не менее, благодаря всеобщему настроению, весьма усиливший городские вопли. | Varvara Petrovna was dreadfully overwhelmed. She confessed afterwards to Stepan Trofimovitch that she had had a foreboding of all this long before, that every day for the last six months she had been expecting “just something of that sort,” a remarkable admission on the part of his own mother. “It’s begun!” she thought to herself with a shudder. The morning after the incident at the club she cautiously but firmly approached the subject with her son, but the poor woman was trembling all over in spite of her firmness. She had not slept all night and even went out early to Stepan Trofimovitch’s lodgings to ask his advice, and shed tears there, a thing which she had never been known to do before anyone. She longed for “Nicolas” to say something to her, to deign to give some explanation. Nikolay, who was always so polite and respectful to his mother, listened to her for some time scowling, but very seriously. He suddenly got up without saying a word, kissed her hand and went away. That very evening, as though by design, he perpetrated another scandal. It was of a more harmless and ordinary character than the first. Yet, owing to the state of the public mind, it increased the outcry in the town. |
| Именно подвернулся наш приятель Липутин. Он явился к Николаю Всеволодовичу тотчас после объяснений того с мамашей и убедительно просил его сделать честь пожаловать к нему в тот же день на вечеринку, по поводу дня рождения его жены. Варвара Петровна уже давно с содроганием смотрела на такое низкое направление знакомств Николая Всеволодовича, но заметить ему ничего не смела на этот счет. Он уже и кроме того завел несколько знакомств в этом третьестепенном слое нашего общества и даже еще ниже, – но уж такую имел наклонность. У Липутина же в доме до сих пор еще не был, хотя с ним самим и встречался. Он угадал, что Липутин зовет его теперь вследствие вчерашнего скандала в клубе и что он, как местный либерал, от этого скандала в восторге, искренно думает, что так и надо поступать с клубными старшинами, и что это очень хорошо. Николай Всеволодович рассмеялся и обещал приехать. | Our friend Liputin turned up and called on Nikolay Vsyevolodovitch immediately after the latter’s interview with his mother, and earnestly begged for the honour of his company at a little party he was giving for his wife’s birthday that evening. Varvara Petrovna had long watched with a pang at her heart her son’s taste for such low company, but she had not dared to speak of it to him. He had made several acquaintances besides Liputin in the third rank of our society, and even in lower depths—he had a propensity for making such friends. He had never been in Liputin’s house before, though he had met the man himself. He guessed that Liputin’s invitation now was the consequence of the previous day’s scandal, and that as a local liberal he was delighted at the scandal, genuinely believing that that was the proper way to treat stewards at the club, and that it was very well done. Nikolay Vsyevolodovitch smiled and promised to come. |
| Гостей набралось множество; народ был не казистый, но разбитной. Самолюбивый и завистливый Липутин всего только два раза в год созывал гостей, но уж в эти разы не скупился. Самый почтеннейший гость, Степан Трофимович, по болезни не приехал. Подавали чай, стояла обильная закуска и водка; играли на трех столах, а молодежь, в ожидании ужина, затеяла под фортепиано танцы. Николай Всеволодович поднял мадам Липутину – чрезвычайно хорошенькую дамочку, ужасно пред ним робевшую, – сделал с нею два тура, уселся подле, разговорил, рассмешил ее. Заметив наконец какая она хорошенькая, когда смеется, он вдруг, при всех гостях, обхватил ее за талию и поцеловал в губы, раза три сряду, в полную сласть. Испуганная бедная женщина упала в обморок. Николай Всеволодович взял шляпу, подошел к оторопевшему среди всеобщего смятения супругу, глядя на него сконфузился и сам, и пробормотав ему наскоро: “не сердитесь”, вышел. Липутин побежал за ним в переднюю, собственноручно подал ему шубу и с поклонами проводил с лестницы. Но завтра же, как раз, подоспело довольно забавное прибавление к этой, в сущности невинной истории, говоря сравнительно, – прибавление, доставившее с тех пор Липутину некоторый даже почет, которым он и сумел воспользоваться в полную свою выгоду. | A great number of guests had assembled. The company was not very presentable, but very sprightly. Liputin, vain and envious, only entertained visitors twice a year, but on those occasions he did it without stint. The most honoured of the invited guests, Stepan Trofimovitch, was prevented by illness from being present. Tea was handed, and there were refreshments and vodka in plenty. Cards were played at three tables, and while waiting for supper the young people got up a dance. Nikolay Vsyevolodovitch led out Madame Liputin—a very pretty little woman who was dreadfully shy of him—took two turns round the room with her, sat down beside her, drew her into conversation and made her laugh. Noticing at last how pretty she was when she laughed, he suddenly, before all the company, seized her round the waist and kissed her on the lips two or three times with great relish. The poor frightened lady fainted. Nikolay Vsyevolodovitch took his hat and went up to the husband, who stood petrified in the middle of the general excitement. Looking at him he, too, became confused and muttering hurriedly “Don’t be angry,” went away. Liputin ran after him in the entry, gave him his fur-coat with his own hands, and saw him down the stairs, bowing. But next day a rather amusing sequel followed this comparatively harmless prank—a sequel from which Liputin gained some credit, and of which he took the fullest possible advantage. |
| Часов в десять утра, в доме госпожи Ставрогиной явилась работница Липутина, Агафья, развязная, бойкая и румяная бабенка, лет тридцати, посланная им с поручением к Николаю Всеволодовичу и непременно желавшая “повидать их самих-с”. У него очень болела голова, но он вышел. Варваре Петровне удалось присутствовать при передаче поручения. | At ten o’clock in the morning Liputin’s servant Agafya, an easy-mannered, lively, rosy-cheeked peasant woman of thirty, made her appearance at Stavrogin’s house, with a message for Nikolay Vsyevolodovitch. She insisted on seeing “his honour himself.” He had a very bad headache, but he went out. Varvara Petrovna succeeded in being present when the message was given. |
| – Сергей Васильич (то-есть Липутин), – бойко затараторила Агафья, – перво-на-перво приказали вам очень кланяться и о здоровьи спросить-с, как после вчерашнего изволили почивать и как изволите теперь себя чувствовать, после вчерашнего-с? | “Sergay Vassilyevitch” (Liputin’s name), Agafya rattled off briskly, “bade me first of all give you his respectful greetings and ask after your health, what sort of night your honour spent after yesterday’s doings, and how your honour feels now after yesterday’s doings?” |
| Николай Всеволодович усмехнулся. | Nikolay Vsyevolodovitch smiled. |
| – Кланяйся и благодари, да скажи ты своему барину, от меня, Агафья, что он самый умный человек во всем городе. | “Give him my greetings and thank him, and tell your master from me, Agafya, that he’s the most sensible man in the town.” |
| – А они против этого приказали вам отвечать-с, – еще бойчее подхватила Агафья, – что они и без вас про то знают и вам того же желают. | “And he told me to answer that,” Agafya caught him up still more briskly, “that he knows that without your telling him, and wishes you the same.” |
| – Вот! да как мог он узнать про то, что я тебе скажу? | “Really! But how could he tell what I should say to you?” |
| – Уж не знаю каким это манером узнали-с, а когда я вышла и уж весь проулок прошла, слышу они меня догоняют без картуза-с: “Ты, говорят, Агафьюшка, если, по отчаянии, прикажут тебе: “Скажи, дескать, своему барину, что он умней во всем городе”, так ты им тотчас на то не забудь: “Сами очинно хорошо про то знаем-с и вам того же самого желаем-с…” | “I can’t say in what way he could tell, but when I had set off and had gone right down the street, I heard something, and there he was, running after me without his cap. ‘I say, Agafya, if by any chance he says to you, “Tell your master that he has more sense than all the town,” you tell him at once, don’t forget, “The master himself knows that very well, and wishes you the same.”’” |
| III. | III |
| Наконец произошло объяснение и с губернатором. Милый, мягкий наш Иван Осипович только что воротился и только что успел выслушать горячую клубную жалобу. Без сомнения надо было что-нибудь сделать, но он смутился. Гостеприимный наш старичок тоже как будто побаивался своего молодого родственника. Он решился, однако, склонить его извиниться пред клубом и пред обиженным, но в удовлетворительном виде и, если потребуется, то и письменно; а затем мягко уговорить его нас оставить, уехав, например, для любознательности в Италию, и вообще куда-нибудь за границу. В зале, куда вышел он принять на этот раз Николая Всеволодовича (в другие разы прогуливавшегося, на правах родственника, по всему дому невозбранно), воспитанный Алеша Телятников, чиновник, а вместе с тем и домашний у губернатора человек, распечатывал в углу у стола пакеты; а в следующей комнате, у ближайшего к дверям залы окна, поместился один заезжий, толстый и здоровый полковник, друг и бывший сослуживец Ивана Осиповича, и читал Голос, разумеется не обращая никакого внимания на то, что происходило в зале; даже и сидел спиной. Иван Осипович заговорил отдаленно, почти шепотом, но всё несколько путался. Nicolas смотрел очень нелюбезно, совсем не по-родственному, был бледен, сидел потупившись и слушал сдвинув брови, как будто преодолевая сильную боль. | At last the interview with the governor took place too. Our dear, mild, Ivan Ossipovitch had only just returned and only just had time to hear the angry complaint from the club. There was no doubt that something must be done, but he was troubled. The hospitable old man seemed also rather afraid of his young kinsman. He made up his mind, however, to induce him to apologise to the club and to his victim in satisfactory form, and, if required, by letter, and then to persuade him to leave us for a time, travelling, for instance, to improve his mind, in Italy, or in fact anywhere abroad. In the waiting-room in which on this occasion he received Nikolay Vsyevolodovitch (who had been at other times privileged as a relation to wander all over the house unchecked), Alyosha Telyatnikov, a clerk of refined manners, who was also a member of the governor’s household, was sitting in a corner opening envelopes at a table, and in the next room, at the window nearest to the door, a stout and sturdy colonel, a former friend and colleague of the governor, was sitting alone reading the Golos, paying no attention, of course, to what was taking place in the waiting-room; in fact, he had his back turned. Ivan Ossipovitch approached the subject in a roundabout way, almost in a whisper, but kept getting a little muddled. Nikolay looked anything but cordial, not at all as a relation should. He was pale and sat looking down and continually moving his eyebrows as though trying to control acute pain. |
| – Сердце у вас доброе, Nicolas, и благородное, -включил между прочим старичок, – человек вы образованнейший, вращались в кругу высшем, да и здесь доселе держали себя образцом и тем успокоили сердце дорогой нам всем матушки вашей… И вот теперь всё опять является в таком загадочном и опасном для всех колорите! Говорю как друг вашего дома, как искренно любящий вас пожилой и вам родной человек, от которого нельзя обижаться… Скажите, что побуждает вас к таким необузданным поступкам, вне всяких принятых условий и мер? Что могут означать такие выходки, подобно как в бреду? | “You have a kind heart and a generous one, Nicolas,” the old man put in among other things, “you’re a man of great culture, you’ve grown up in the highest circles, and here too your behaviour has hitherto been a model, which has been a great consolation to your mother, who is so precious to all of us.… And now again everything has appeared in such an unaccountable light, so detrimental to all! I speak as a friend of your family, as an old man who loves you sincerely and a relation, at whose words you cannot take offence.… Tell me, what drives you to such reckless proceedings so contrary to all accepted rules and habits? What can be the meaning of such acts which seem almost like outbreaks of delirium?” |
| Nicolas слушал с досадой и с нетерпением. Вдруг как бы что-то хитрое и насмешливое промелькнуло в его взгляде. | Nikolay listened with vexation and impatience. All at once there was a gleam of something sly and mocking in his eyes. |
| – Я вам пожалуй скажу, что побуждает, – угрюмо проговорил он и, оглядевшись, наклонился к уху Ивана Осиповича. Воспитанный Алеша Телятников отдалился еще шага на три к окну, а полковник кашлянул за Голосом. Бедный Иван Осипович поспешно и доверчиво протянул свое ухо; он до крайности был любопытен. И вот тут-то и произошло нечто совершенно невозможное, а с другой стороны и слишком ясное в одном отношении. Старичок вдруг почувствовал, что Nicolas, вместо того чтобы прошептать ему какой-нибудь интересный секрет, вдруг прихватил зубами и довольно крепко стиснул в них верхнюю часть его уха. Он задрожал, и дух его прервался. | “I’ll tell you what drives me to it,” he said sullenly, and looking round him he bent down to Ivan Ossipovitch’s ear. The refined Alyosha Telyatnikov moved three steps farther away towards the window, and the colonel coughed over the Golos. Poor Ivan Ossipovitch hurriedly and trustfully inclined his ear; he was exceedingly curious. And then something utterly incredible, though on the other side only too unmistakable, took place. The old man suddenly felt that, instead of telling him some interesting secret, Nikolay had seized the upper part of his ear between his teeth and was nipping it rather hard. He shuddered, and breath failed him. |
| – Nicolas, что за шутки!-простонал он машинально, не своим голосом. | “Nicolas, this is beyond a joke!” he moaned mechanically in a voice not his own. |
| Алеша и полковник еще не успели ничего понять, да им и не видно было и до конца казалось, что те шепчутся; а между тем отчаянное лицо старика их тревожило. Они смотрели выпуча глаза друг на друга, не зная, броситься ли им на помощь, как было условлено, или еще подождать. Nicolas заметил может быть это и притиснул ухо побольнее. | Alyosha and the colonel had not yet grasped the situation, besides they couldn’t see, and fancied up to the end that the two were whispering together; and yet the old man’s desperate face alarmed them. They looked at one another with wide-open eyes, not knowing whether to rush to his assistance as agreed or to wait. Nikolay noticed this perhaps, and bit the harder. |
| – Nicolas, Nicolas! – простонала опять жертва, – ну… пошутил и довольно… | “Nicolas! Nicolas!” his victim moaned again, “come … you’ve had your joke, that’s enough!” |
| Еще мгновение, и конечно бедный умер бы от испуга; но изверг помиловал и выпустил ухо. Весь этот смертный страх продолжался с полную минуту, и со стариком после того приключился какой-то припадок. Но через полчаса Nicolas был арестован и отведен, покамест, на гауптвахту, где и заперт в особую каморку, с особым часовым у дверей. Решение было резкое, но наш мягкий начальник до того рассердился, что решился взять на себя ответственность даже пред самой Варварой Петровной. Ко всеобщему изумлению, этой даме, поспешно и в раздражении прибывшей к губернатору для немедленных объяснений, было отказано у крыльца в приеме; с тем она и отправилась, не выходя из кареты, обратно домой, не веря самой себе. | In another moment the poor governor would certainly have died of terror; but the monster had mercy on him, and let go his ear. The old man’s deadly terror lasted for a full minute, and it was followed by a sort of fit. Within half an hour Nikolay was arrested and removed for the time to the guard-room, where he was confined in a special cell, with a special sentinel at the door. This decision was a harsh one, but our mild governor was so angry that he was prepared to take the responsibility even if he had to face Varvara Petrovna. To the general amazement, when this lady arrived at the governor’s in haste and in nervous irritation to discuss the matter with him at once, she was refused admittance, whereupon, without getting out of the carriage, she returned home, unable to believe her senses. |
| И наконец-то всё объяснилось! В два часа пополуночи, арестант, дотоле удивительно спокойный и даже заснувший, вдруг зашумел, стал неистово бить кулаками в дверь, с неестественною силой оторвал от оконца в дверях железную решетку, разбил стекло и изрезал себе руки. Когда караульный офицер прибежал с командой и ключами и велел отпереть каземат, чтобы броситься на взбесившегося и связать его, то оказалось, что тот был в сильнейшей белой горячке; его перевезли домой к мамаше. Всё разом объяснилось. Все три наши доктора дали мнение, что и за три дня пред сим больной мог уже быть как в бреду, и хотя и владел, невидимому, сознанием и хитростию, но уже не здравым рассудком и волей. Что, впрочем, подтверждалось и фактами. Выходило таким образом, что Липутин раньше всех догадался. Иван Осипович, человек деликатный и чувствительный, очень сконфузился; но любопытно, что и он считал стало быть Николая Всеволодовича способным на всякий сумасшедший поступок в полном рассудке. В клубе тоже устыдились и недоумевали, как это они все слона не приметили и упустили единственное возможное объяснение всем чудесам. Явились, разумеется, и скептики, но продержались не долго. | And at last everything was explained! At two o’clock in the morning the prisoner, who had till then been calm and had even slept, suddenly became noisy, began furiously beating on the door with his fists,—with unnatural strength wrenched the iron grating off the door, broke the window, and cut his hands all over. When the officer on duty ran with a detachment of men and the keys and ordered the cell to be opened that they might rush in and bind the maniac, it appeared that he was suffering from acute brain fever. He was taken home to his mother. Everything was explained at once. All our three doctors gave it as their opinion that the patient might well have been in a delirious state for three days before, and that though he might have apparently been in possession of full consciousness and cunning, yet he might have been deprived of common sense and will, which was indeed borne out by the facts. So it turned out that Liputin had guessed the truth sooner than any one. Ivan Ossipovitch, who was a man of delicacy and feeling, was completely abashed. But what was striking was that he, too, had considered Nikolay Vsyevolodovitch capable of any mad action even when in the full possession of his faculties. At the club, too, people were ashamed and wondered how it was they had failed to “see the elephant” and had missed the only explanation of all these marvels: there were, of course, sceptics among them, but they could not long maintain their position. |
| Nicolas пролежал слишком два месяца. Из Москвы был выписан известный врач для консилиума; весь город посетил Варвару Петровну. Она простила. Когда, к весне, Nicolas совсем уже выздоровел и, без всякого возражения, согласился на предложение мамаши съездить в Италию, то она же и упросила его сделать всем у нас прощальные визиты и при этом, сколько возможно и где надо, извиниться. Nicolas согласился с большою охотой. В клубе известно было, что он имел с Петром Павловичем Гагановым деликатнейшее объяснение у того в доме, которым тот остался совершенно доволен. Разъезжая по визитам, Nicolas был очень серьезен и несколько даже мрачен. Все приняли его, повидимому, с полным участием, но все почему-то конфузились и рады были тому, что он уезжает в Италию. Иван Осипович даже прослезился, но почему-то не решился обнять его даже и при последнем прощании. Право, некоторые у нас так и остались в уверенности, что негодяй просто насмеялся над всеми, а болезнь – это что-нибудь так. Заехал он и к Липутину. | Nikolay was in bed for more than two months. A famous doctor was summoned from Moscow for a consultation; the whole town called on Varvara Petrovna. She forgave them. When in the spring Nikolay had completely recovered and assented without discussion to his mother’s proposal that he should go for a tour to Italy, she begged him further to pay visits of farewell to all the neighbours, and so far as possible to apologise where necessary. Nikolay agreed with great alacrity. It became known at the club that he had had a most delicate explanation with Pyotr Pavlovitch Gaganov, at the house of the latter, who had been completely satisfied with his apology. As he went round to pay these calls Nikolay was very grave and even gloomy. Every one appeared to receive him sympathetically, but everybody seemed embarrassed and glad that he was going to Italy. Ivan Ossipovitch was positively tearful, but was, for some reason, unable to bring himself to embrace him, even at the final leave-taking. It is true that some of us retained the conviction that the scamp had simply been making fun of us, and that the illness was neither here nor there. He went to see Liputin too. |
| – Скажите, – спросил он его, – каким образом вы могли заране угадать то, что я скажу о вашем уме, и снабдить Агафью ответом? | “Tell me,” he said, “how could you guess beforehand what I should say about your sense and prime Agafya with an answer to it?” |
| “Why,” laughed Liputin, “it was because I recognised that you were a clever man, and so I foresaw what your answer would be.” | |
| – А таким образом, – засмеялся Липутин, – что ведь и я вас за умного человека почитаю, а потому и ответ ваш заране мог предузнать. | “Anyway, it was a remarkable coincidence. But, excuse me, did you consider me a sensible man and not insane when you sent Agafya?” |
| – Всё-таки замечательное совпадение. Но однако позвольте, вы стало быть за умного же человека меня почитали, когда присылали Агафью, а не за сумасшедшего? | “For the cleverest and most rational, and I only pretended to believe that you were insane.… And you guessed at once what was in my mind, and sent a testimonial to my wit through Agafya.” |
| – За умнейшего и рассудительнейшего, а только вид такой подал, будто верю про то, что вы не в рассудке… Да и сами вы о моих мыслях немедленно тогда догадались и мне, чрез Агафью, патент на остроумие выслали. | “Well, there you’re a little mistaken. I really was … unwell …” muttered Nikolay Vsyevolodovitch, frowning. “Bah!” he cried, “do you suppose I’m capable of attacking people when I’m in my senses? What object would there be in it?” |
| – Ну, тут вы немного ошибаетесь; я в самом деле… был нездоров… – пробормотал Николай Всеволодович, нахмурившись, – ба! – вскричал он, – да неужели вы и в самом деле думаете, что я способен бросаться на людей в полном рассудке? Да для чего же бы это? | Well, there you’re a little mistaken. I really was … unwell …” muttered Nikolay Vsyevolodovitch, frowning. “Bah!” he cried, “do you suppose I’m capable of attacking people when I’m in my senses? What object would there be in it?” |
| Липутин скрючился и не сумел ответить. Nicolas несколько побледнел, или так только показалось Липутину. | Liputin grimaced and was unable to answer. Nicolas turned a little pale, or so it seemed to Liputin. |
| – Во всяком случае у вас очень забавное настроение мыслей, – продолжал Nicolas, – а про Агафью я, разумеется, понимаю, что вы ее обругать меня присылали. | “You have a very peculiar way of looking at things, anyhow,” Nikolay went on, “but as for Agafya, I understand, of course, that you simply sent her to be rude to me.” |
| – Не на дуэль же было вас вызывать-с? | “I couldn’t challenge you to a duel, could I?” |
| – Ах, да, бишь! Я ведь слышал что-то, что вы дуэли не любите… | “Oh, no, of course! I seem to have heard that you’re not fond of duels.…” |
| – Что с французского-то переводить! – опять скрючился Липутин. | “Why borrow from the French?” said Liputin, doubling up again. |
| – Народности придерживаетесь? | “You’re for nationalism, then?” |
| Липутин еще более скрючился. | Liputin shrank into himself more than ever. |
| – Ба, ба! что я вижу! – вскричал Nicolas, вдруг заметив на самом видном месте, на столе, том Консидерана, – да уж не фурьерист ли вы? Ведь чего доброго! Так разве это не тот же перевод с французского? – засмеялся он, стуча пальцами в книгу. | “Bah, bah! What do I see?” cried Nicolas, noticing a volume of Considérant in the most conspicuous place on the table. “You don’t mean to say you’re a Fourierist! I’m afraid you must be! And isn’t this too borrowing from the French?” he laughed, tapping the book with his finger. |
| – Нет, это не с французского перевод! – с какою-то даже злобой привскочил Липутин, – это с всемирно-человеческого языка будет перевод-с, а не с одного только с французского! С языка всемирно-человеческой социальной республики и гармонии, вот что-с! А не с французского одного!.. | “No, that’s not taken from the French,” Liputin cried with positive fury, jumping up from his chair. “That is taken from the universal language of humanity, not simply from the French. From the language of the universal social republic and harmony of mankind, let me tell you! Not simply from the French!” |
| – Фу, чорт, да такого и языка совсем нет! – продолжал смеяться Nicolas. | “Foo! hang it all! There’s no such language!” laughed Nikolay. |
| Иногда даже мелочь поражает исключительно и надолго внимание. О господине Ставрогине вся главная речь впереди; но теперь отмечу, ради куриоза, что из всех впечатлений его, за всё время, проведенное им в нашем городе, всего резче отпечаталась в его памяти невзрачная и чуть не подленькая фигурка губернского чиновничишка, ревнивца и семейного грубого деспота, скряги и процентщика, запиравшего остатки от обеда и огарки на ключ и в то же время яростного сектатора бог знает какой будущей “социальной гармонии”, упивавшегося по ночам восторгами пред фантастическими картинами будущей фаланстеры, в ближайшее осуществление которой в России и в нашей губернии он верил как в свое собственное существование. И это там, где сам же он скопил себе “домишко”, где во второй раз женился и взял за женой деньжонки, где может быть на сто верст кругом не было ни одного человека, начиная с него первого, хоть бы с виду только похожего на будущего члена “всемирно-общечеловеческой социальной республики и гармонии”. | Sometimes a trifle will catch the attention and exclusively absorb it for a time. Most of what I have to tell of young Stavrogin will come later. But I will note now as a curious fact that of all the impressions made on him by his stay in our town, the one most sharply imprinted on his memory was the unsightly and almost abject figure of the little provincial official, the coarse and jealous family despot, the miserly money-lender who picked up the candle-ends and scraps left from dinner, and was at the same time a passionate believer in some visionary future “social harmony,” who at night gloated in ecstasies over fantastic pictures of a future phalanstery, in the approaching realisation of which, in Russia, and in our province, he believed as firmly as in his own existence. And that in the very place where he had saved up to buy himself a “little home,” where he had married for the second time, getting a dowry with his bride, where perhaps, for a hundred miles round there was not one man, himself included, who was the very least like a future member “of the universal human republic and social harmony.” |
| “Бог знает, как эти люди делаются!” думал Nicolas в недоумении, припоминая иногда неожиданного фурьериста. | “God knows how these people come to exist!” Nikolay wondered, recalling sometimes the unlooked-for Fourierist. |
| IV. | IV |
| Наш принц путешествовал три года слишком, так что в городе почти о нем позабыли. Нам же известно было, чрез Степана Трофимовича, что он изъездил всю Европу, был даже в Египте и заезжал в Иерусалим; потом примазался где-то к какой-то ученой экспедиции в Исландию и действительно, побывал в Исландии. Передавали тоже, что он одну зиму слушал лекции в одном немецком университете. Он мало писал к матери, – раз в полгода и даже реже; но Варвара Петровна не сердилась и не обижалась. Раз установившиеся отношения с сыном она приняла безропотно и с покорностию, но уж конечно каждый день во все эти три года беспокоилась, тосковала и мечтала о своем Nicolas непрерывно. Ни мечтаний, ни жалоб своих не сообщала никому. Даже от Степана Трофимовича, повидимому, несколько отдалилась. Она создавала какие-то планы про себя и, кажется, сделалась еще скупее, чем прежде, и еще пуще стала копить и сердиться за карточные проигрыши Степана Трофимовича. | Our prince travelled for over three years, so that he was almost forgotten in the town. We learned from Stepan Trofimovitch that he had travelled all over Europe, that he had even been in Egypt and had visited Jerusalem, and then had joined some scientific expedition to Iceland, and he actually did go to Iceland. It was reported too that he had spent one winter attending lectures in a German university. He did not write often to his mother, twice a year, or even less, but Varvara Petrovna was not angry or offended at this. She accepted submissively and without repining the relations that had been established once for all between her son and herself. She fretted for her “Nicolas” and dreamed of him continually. She kept her dreams and lamentations to herself. She seemed to have become less intimate even with Stepan Trofimovitch. She was forming secret projects, and seemed to have become more careful about money than ever. She was more than ever given to saving money and being angry at Stepan Trofimovitch’s losses at cards. |
| Наконец в апреле нынешнего года она получила письмо из Парижа, от генеральши Прасковьи Ивановны Дроздовой, подруги своего детства. В письме своем Прасковья Ивановна, – с которою Варвара Петровна не видалась и не переписывалась лет уже восемь, – уведомляла ее, что Николай Всеволодович коротко сошелся с их домом и подружился с Лизой (единственною ее дочерью) и намерен сопровождать их летом в Швейцарию, в Vernex-Montreux, несмотря на то, что в семействе графа К… (весьма влиятельного в Петербурге лица), пребывающего теперь в Париже, принят как родной сын, так что почти живет у графа. Письмо было краткое и обнаруживало ясно свою цель, хотя кроме вышеозначенных фактов никаких выводов не заключало. Варвара Петровна долго не думала, мигом решилась и собралась, захватила с собою свою воспитанницу Дашу (сестру Шатова) и в половине апреля покатила в Париж и потом в Швейцарию. Воротилась она в июле одна, оставив Дашу у Дроздовых; сами же Дроздовы, по привезенному ею известию, обещали явиться к нам в конце августа. | At last, in the April of this year, she received a letter from Paris from Praskovya Ivanovna Drozdov, the widow of the general and the friend of Varvara Petrovna’s childhood. Praskovya Ivanovna, whom Varvara Petrovna had not seen or corresponded with for eight years, wrote, informing her that Nikolay Vsyevolodovitch had become very intimate with them and a great friend of her only daughter, Liza, and that he was intending to accompany them to Switzerland, to Verney-Montreux, though in the household of Count K. (a very influential personage in Petersburg), who was now staying in Paris. He was received like a son of the family, so that he almost lived at the count’s. The letter was brief, and the object of it was perfectly clear, though it contained only a plain statement of the above-mentioned facts without drawing any inferences from them. Varvara Petrovna did not pause long to consider; she made up her mind instantly, made her preparations, and taking with her her protégée, Dasha (Shatov’s sister), she set off in the middle of April for Paris, and from there went on to Switzerland. She returned in July, alone, leaving Dasha with the Drozdovs. She brought us the news that the Drozdovs themselves had promised to arrive among us by the end of August. |
| Дроздовы были тоже помещики нашей губернии, но служба генерала Ивана Ивановича (бывшего приятеля Варвары Петровны и сослуживца ее мужа) постоянно мешала им навестить когда-нибудь их великолепное поместье. По смерти же генерала, приключившейся в прошлом году, неутешная Прасковья Ивановна отправилась с дочерью за границу, между прочим и с намерением употребить виноградное лечение, которое и располагала совершить в Vernex-Montreux во вторую половину лета. По возвращении же в отечество намеревалась поселиться в нашей губернии навсегда. В городе у нее был большой дом, много уже лет стоявший пустым, с заколоченными окнами. Люди были богатые. Прасковья Ивановна, в первом супружестве госпожа Тушина, была, как и пансионская подруга ее Варвара Петровна, тоже дочерью откупщика прошедшего времени и тоже вышла замуж с большим приданым. Отставной штаб-ротмистр Тушин и сам был человек со средствами и с некоторыми способностями. Умирая он завещал своей семилетней и единственной дочери Лизе хороший капитал. Теперь, когда Лизавете Николаевне было уже около двадцати двух лет, за нею смело можно было считать до двухсот тысяч рублей одних ее собственных денег, не говоря уже о состоянии, которое должно было ей достаться современем после матери, не имевшей детей во втором супружестве. Варвара Петровна была, повидимому, весьма довольна своею поездкой. По ее мнению, она успела сговориться с Прасковьей Ивановной удовлетворительно и тотчас же по приезде сообщила всё Степану Трофимовичу; даже была с ним весьма экспансивна, что давно уже с нею не случалось. | The Drozdovs, too, were landowners of our province, but the official duties of General Ivan Ivanovitch Drozdov (who had been a friend of Varvara Petrovna’s and a colleague of her husband’s) had always prevented them from visiting their magnificent estate. On the death of the general, which had taken place the year before, the inconsolable widow had gone abroad with her daughter, partly in order to try the grape-cure which she proposed to carry out at Verney-Montreux during the latter half of the summer. On their return to Russia they intended to settle in our province for good. She had a large house in the town which had stood empty for many years with the windows nailed up. They were wealthy people. Praskovya Ivanovna had been, in her first marriage, a Madame Tushin, and like her school-friend, Varvara Petrovna, was the daughter of a government contractor of the old school, and she too had been an heiress at her marriage. Tushin, a retired cavalry captain, was also a man of means, and of some ability. At his death he left a snug fortune to his only daughter Liza, a child of seven. Now that Lizaveta Nikolaevna was twenty-two her private fortune might confidently be reckoned at 200,000 roubles, to say nothing of the property—which was bound to come to her at the death of her mother, who had no children by her second marriage. Varvara Petrovna seemed to be very well satisfied with her expedition. In her own opinion she had succeeded in coming to a satisfactory understanding with Praskovya Ivanovna, and immediately on her arrival she confided everything to Stepan Trofimovitch. She was positively effusive with him as she had not been for a very long time. |
| – Ура! – вскричал Степан Трофимович и прищелкнул пальцами. | “Hurrah!” cried Stepan Trofimovitch, and snapped his fingers. |
| < < < Bilingual books | >>> |
| Двуязычные тексты книг, подготовленные Akirill.com , размещенные на сайте Akirill.com 11 июня, 2022. Каждую из книг (на французском или русском языках) можно забрать отдельно и повторно использовать в личных и некоммерческих целях. Они свободны от авторского права. При любом совместном использовании двух книг должно быть указано их происхождение Akirill.com | Bilingual text prepared by Akirill.com , deposited on the site Akirill.com on June 11, 2022. Each of the books (English or French) can be taken back separately and reused for personal and non-commercial purposes. They are free of copyright. Any use of the two books side by side must mention their origin https://www.Akirill.com |
Demons, by Fyodor Dostoevsky
| If you liked this page, don’t forget to like and share. Si vous avez aimé cette page, n’oublier pas d’aimer et de partager. |
| Subscribe to not miss anything Abonnez-vous pour ne rien manquer |
| Check out our latest posts |
| Découvrez nos derniers articles |
AKirill, Learn, apprenez, translation, traduction, livres bilingues, bilingual books 