Это не дословный перевод, а книга на двух языках, вышедшие бок о бок. Вы можете прочитать её на русском, английском или на обоих языках.
This is not a word-by-word translation but the books in the two languages put side by side. You can read it in Russian, in English or both.
Бесы. Роман Федора Достоевского
| Бесы. Роман Федора Достоевского | Demons, by Fyodor Dostoevsky |
| <<< | >>> |
| Часть 1 | Part 1 |
| CHAPTER II | Chapitre II |
| Он был в полном восторге, тем более, что всё время разлуки с своим другом провел в крайнем унынии. Уезжая за границу, она даже с ним не простилась как следует и ничего не сообщила из своих планов “этой бабе”, опасаясь может быть, чтоб он чего не разболтал. Она сердилась на него тогда за значительный картежный проигрыш, внезапно обнаружившийся. Но еще в Швейцарии почувствовала сердцем своим, что брошенного друга надо, по возвращении, вознаградить, тем более, что давно уже сурово с ним обходилась. Быстрая и таинственная разлука поразила и истерзала робкое сердце Степана Трофимовича, и, как нарочно, разом подошли и другие недоумения. Его мучило одно весьма значительное и давнишнее денежное обязательство, которое без помощи Варвары Петровны никак не могло быть удовлетворено. Кроме того, в мае нынешнего года, окончилось наконец губернаторствование нашего доброго, мягкого Ивана Осиповича; его сменили, и даже с неприятностями. Затем, в отсутствии Варвары Петровны, произошел и въезд нашего нового начальника, Андрея Антоновича фон-Лембке; вместе с тем тотчас же началось и заметное изменение в отношениях почти всего нашего губернского общества к Варваре Петровне, а стало быть и к Степану Трофимовичу. По крайней мере он уже успел собрать несколько неприятных, хотя и драгоценных наблюдений и, кажется, очень оробел, один без Варвары Петровны. Он с волнением подозревал, что о нем уже донесли новому губернатору, как о человеке опасном. Он узнал положительно, что некоторые из наших дам намеревались прекратить к Варваре Петровне визиты. О будущей губернаторше (которую ждали у нас только к осени) повторяли, что она хотя, слышно, и гордячка, но зато уже настоящая аристократка, а не то что “какая-нибудь наша несчастная Варвара Петровна”. Всем откудова-то было достоверно известно, с подробностями, что новая губернаторша и Варвара Петровна уже встречались некогда в свете и расстались враждебно, так что одно уже напоминание о г-же фон-Лембке производит будто бы на Варвару Петровну впечатление болезненное. Бодрый и победоносный вид Варвары Петровны, презрительное равнодушие, с которым она выслушала о мнениях наших дам и о волнении общества, воскресили упавший дух робевшего Степана Трофимовича и мигом развеселили его. С особенным, радостно-угодливым юмором, стал было он ей расписывать про въезд нового губернатора. Akirill.com | He was in a perfect rapture, especially as he had spent the whole time of his friend’s absence in extreme dejection. On setting off she had not even taken leave of him properly, and had said nothing of her plan to “that old woman,” dreading, perhaps, that he might chatter about it. She was cross with him at the time on account of a considerable gambling debt which she had suddenly discovered. But before she left Switzerland she had felt that on her return she must make up for it to her forsaken friend, especially as she had treated him very curtly for a long time past. Her abrupt and mysterious departure had made a profound and poignant impression on the timid heart of Stepan Trofimovitch, and to make matters worse he was beset with other difficulties at the same time. He was worried by a very considerable money obligation, which had weighed upon him for a long time and which he could never hope to meet without Varvara Petrovna’s assistance. Moreover, in the May of this year, the term of office of our mild and gentle Ivan Ossipovitch came to an end. He was superseded under rather unpleasant circumstances. Then, while Varvara Petrovna was still away, there followed the arrival of our new governor, Andrey Antonovitch von Lembke, and with that a change began at once to be perceptible in the attitude of almost the whole of our provincial society towards Varvara Petrovna, and consequently towards Stepan Trofimovitch. He had already had time anyway to make some disagreeable though valuable observations, and seemed very apprehensive alone without Varvara Petrovna. He had an agitating suspicion that he had already been mentioned to the governor as a dangerous man. He knew for a fact that some of our ladies meant to give up calling on Varvara Petrovna. Of our governor’s wife (who was only expected to arrive in the autumn) it was reported that though she was, so it was heard, proud, she was a real aristocrat, and “not like that poor Varvara Petrovna.” Everybody seemed to know for a fact, and in the greatest detail, that our governor’s wife and Varvara Petrovna had met already in society and had parted enemies, so that the mere mention of Madame von Lembke’s name would, it was said, make a painful impression on Varvara Petrovna. The confident and triumphant air of Varvara Petrovna, the contemptuous indifference with which she heard of the opinions of our provincial ladies and the agitation in local society, revived the flagging spirits of Stepan Trofimovitch and cheered him up at once. With peculiar, gleefully-obsequious humour, he was beginning to describe the new governor’s arrival. |
| – Вам, excellente amie, без всякого сомнения известно, – говорил он, кокетничая и щегольски растягивая слова, – что такое значит русский администратор, говоря вообще, и что значит русский администратор внове, то-есть нововыпеченный, новопоставленный… Ces interminables mots russes!.. Но вряд ли могли вы узнать практически, что такое значит административный восторг и какая именно это штука? | “You are no doubt aware, excellente amie,” he said, jauntily and coquettishly drawling his words, “what is meant by a Russian administrator, speaking generally, and what is meant by a new Russian administrator, that is the newly-baked, newly-established … ces interminables mots Russes! But I don’t think you can know in practice what is meant by administrative ardour, and what sort of thing that is.” Akirill.com |
| – Административный восторг? Не знаю что такое. | “Administrative ardour? I don’t know what that is.” |
| – То-есть… Vous savez chez nous… En un mot, поставьте какую-нибудь самую последнюю ничтожность у продажи каких-нибудь дрянных билетов на железную дорогу, и эта ничтожность тотчас же сочтет себя в праве смотреть на вас Юпитером, когда вы пойдете взять билет, pour vous montrer son pouvoir. “Дай-ка, дескать, я покажу над тобой мою власть”… И это в них до административного восторга доходит… En un mot, я вот прочел, что какой-то дьячок, в одной из наших заграничных церквей, – mais c’est très curieux, – выгнал, то-есть выгнал буквально из церкви одно замечательное английское семейство, les dames charmantes, пред самым началом великопостного богослужения, – vous savez ces chants et le livre de Job… единственно под тем предлогом, что “шататься иностранцам по русским церквам есть непорядок, и чтобы приходили в показанное время…” и довел до обморока… Этот дьячок был в припадке административного восторга et il a montré son pouvoir… | “Well … Vous savez chez nous … En un mot, set the most insignificant nonentity to sell miserable tickets at a railway station, and the nonentity will at once feel privileged to look down on you like a Jupiter, pour montrer son pouvoir when you go to take a ticket. ‘Now then,’ he says, ‘I shall show you my power’ … and in them it comes to a genuine, administrative ardour. En un mot, I’ve read that some verger in one of our Russian churches abroad—mais c’est très curieux—drove, literally drove a distinguished English family, les dames charmantes, out of the church before the beginning of the Lenten service … vous savez ces chants et le livre de Job … on the simple pretext that ‘foreigners are not allowed to loaf about a Russian church, and that they must come at the time fixed.…’ And he sent them into fainting fits.… That verger was suffering from an attack of administrative ardour, et il a montré son pouvoir.” |
| – Сократите, если можете, Степан Трофимович. | “Cut it short if you can, Stepan Trofimovitch.” |
| – Господин фон-Лембке поехал теперь по губернии. En un mot, этот Андрей Антонович, хотя и русский немец православного исповедания, и даже, – уступлю ему это, – замечательно красивый мужчина, из сорокалетних… | “Mr. von Lembke is making a tour of the province now. En un mot, this Andrey Antonovitch, though he is a russified German and of the Orthodox persuasion, and even—I will say that for him—a remarkably handsome man of about forty …” |
| – С чего вы взяли, что красивый мужчина? У него бараньи глаза. | “What makes you think he’s a handsome man? He has eyes like a sheep’s.” |
| – В высшей степени. Но уж я уступаю, так и быть, мнению наших дам… | “Precisely so. But in this I yield, of course, to the opinion of our ladies.” |
| – Перейдемте, Степан Трофимович, прошу вас! Кстати, вы носите красные галстуки, давно ли? | “Let’s get on, Stepan Trofimovitch, I beg you! By the way, you’re wearing a red neck-tie. Is it long since you’ve taken to it?” |
| – Это я… я только сегодня… | “I’ve … I’ve only put it on to-day.” |
| – А делаете ли вы ваш моцион? Ходите ли ежедневно по шести верст прогуливаться, как вам предписано доктором? | “And do you take your constitutional? Do you go for a four-mile walk every day as the doctor told you to?” |
| – Не… не всегда. | “N-not … always.” |
| – Так я и знала! Я в Швейцарии еще это предчувствовала! – раздражительно вскричала она, – теперь вы будете не по шести, а по десяти верст ходить! Вы ужасно опустились, ужасно, уж-жасно! Вы не то что постарели, вы одряхлели… вы поразили меня, когда я вас увидела давеча, несмотря на ваш красный галстук… quelle idée rouge! Продолжайте о фон-Лембке, если в самом деле есть что сказать, и кончите когда-нибудь, прошу вас; я устала. | “I knew you didn’t! I felt sure of that when I was in Switzerland!” she cried irritably. “Now you must go not four but six miles a day! You’ve grown terribly slack, terribly, terribly! You’re not simply getting old, you’re getting decrepit.… You shocked me when I first saw you just now, in spite of your red tie, quelle idee rouge! Go on about Von Lembke if you’ve really something to tell me, and do finish some time, I entreat you, I’m tired.” |
| – En un mot, я только ведь хотел сказать, что это один из тех начинающих в сорок лет администраторов, которые до сорока лет прозябают в ничтожестве и потом вдруг выходят в люди, посредством внезапно приобретенной супруги, или каким-нибудь другим, не менее отчаянным средством… То-есть он теперь уехал… то-есть я хочу сказать, что про меня тотчас же нашептали в оба уха, что я развратитель молодежи и рассадник губернского атеизма… Он тотчас же начал справляться. | “En un mot, I only wanted to say that he is one of those administrators who begin to have power at forty, who, till they’re forty, have been stagnating in insignificance and then suddenly come to the front through suddenly acquiring a wife, or some other equally desperate means.… That is, he has gone away now … that is, I mean to say, it was at once whispered in both his ears that I am a corrupter of youth, and a hot-bed of provincial atheism.… He began making inquiries at once.” |
| – Да правда ли? | “Is that true?” |
| – Я даже меры принял. Когда про вас “до-ло-жили”, что вы “управляли губернией”, vous savez, – он позволил себе выразиться, что “подобного более не будет”. | “I took steps about it, in fact. When he was ‘informed’ that you ‘ruled the province,’ vous savez, he allowed himself to use the expression that ‘there shall be nothing of that sort in the future.’” |
| – Так и сказал? | “Did he say that?” |
| – Что “подобного более не будет”, и avec cette morgue… Супругу, Юлию Михайловну, мы узрим здесь в конце августа, прямо из Петербурга. | “That ‘there shall be nothing of the sort in future,’ and, avec cette morgue.… His wife, Yulia Mihailovna, we shall behold at the end of August, she’s coming straight from Petersburg.” |
| – Из-за границы. Мы там встретились. | “From abroad. We met there.” |
| – Vraiment? | “Vraiment?” |
| – В Париже и в Швейцарии. Она Дроздовым родня. | “In Paris and in Switzerland. She’s related to the Drozdovs.” |
| – Родня? Какое замечательное совпадение! Говорят, честолюбива и… с большими будто бы связями? | “Related! What an extraordinary coincidence! They say she is ambitious and … supposed to have great connections.” |
| – Вздор, связишки! До сорока пяти лет просидела в девках без копейки, а теперь выскочила за своего фон-Лембке, и, конечно, вся ее цель теперь его в люди вытащить. Оба интриганы. | “Nonsense! Connections indeed! She was an old maid without a farthing till she was five-and-forty. But now she’s hooked her Von Lembke, and, of course, her whole object is to push him forward. They’re both intriguers.” |
| – И, говорят, двумя годами старше его? | “And they say she’s two years older than he is?” |
| – Пятью. Мать ее в Москве хвост обшлепала у меня на пороге; на балы ко мне, при Всеволоде Николаевиче, как из милости напрашивалась. А эта бывало всю ночь одна в углу сидит без танцев, со своею бирюзовою мухой на лбу, так что я уж в третьем часу, только из жалости, ей первого кавалера посылаю. Ей тогда двадцать пять лет уже было, а ее всё как девченку в коротеньком платьице вывозили. Их пускать к себе стало неприлично. | “Five. Her mother used to wear out her skirts on my doorsteps in Moscow; she used to beg for an invitation to our balls as a favour when my husband was living. And this creature used to sit all night alone in a corner without dancing, with her turquoise fly on her forehead, so that simply from pity I used to have to send her her first partner at two o’clock in the morning. She was five-and-twenty then, and they used to rig her out in short skirts like a little girl. It was improper to have them about at last.” Akirill.com |
| – Эту муху я точно вижу. | “I seem to see that fly.” |
| – Я вам говорю, я приехала и прямо на интригу наткнулась. Вы ведь читали сейчас письмо Дроздовой, что могло быть яснее? Что же застаю? Сама же эта дура Дроздова, – она всегда только дурой была, – вдруг смотрит вопросительно! зачем, дескать, я приехала? Можете представить, как я была удивлена! Гляжу, а тут финтит эта Лембке и при ней этот кузен, старика Дроздова племянник – всё ясно! Разумеется, я мигом всё переделала, и Прасковья опять на моей стороне, но интрига, интрига! | “I tell you, as soon as I arrived I was in the thick of an intrigue. You read Madame Drozdov’s letter, of course. What could be clearer? What did I find? That fool Praskovya herself—she always was a fool—looked at me as much as to ask why I’d come. You can fancy how surprised I was. I looked round, and there was that Lembke woman at her tricks, and that cousin of hers—old Drozdov’s nephew—it was all clear. You may be sure I changed all that in a twinkling, and Praskovya is on my side again, but what an intrigue!” |
| – Которую вы однако же победили. О, вы Бисмарк! | “In which you came off victor, however. Bismarck!” |
| – Не будучи Бисмарком, я способна однако же рассмотреть фальшь и глупость где встречу. Лембке, это – фальшь, а Прасковья – глупость. Редко я встречала более раскисшую женщину, и вдобавок ноги распухли, и вдобавок добра. Что может быть глупее глупого добряка? | “Without being a Bismarck I’m equal to falseness and stupidity wherever I meet it, falseness, and Praskovya’s folly. I don’t know when I’ve met such a flabby woman, and what’s more her legs are swollen, and she’s a good-natured simpleton, too. What can be more foolish than a good-natured simpleton?” |
| – Злой дурак, ma bonne amie, злой дурак еще глупее, – благородно оппонировал Степан Трофимович. | “A spiteful fool, ma bonne amie, a spiteful fool is still more foolish,” Stepan Trofimovitch protested magnanimously. |
| – Вы может быть и правы, вы ведь Лизу помните? | “You’re right, perhaps. Do you remember Liza?” |
| – Charmante enfant! | “Charmante enfant!” |
| – Но теперь уже не enfant, а женщина и женщина с характером. Благородная и пылкая, и люблю в ней, что матери не спускает, доверчивой дуре. Тут из-за этого кузена чуть не вышла история. | “But she’s not an enfant now, but a woman, and a woman of character. She’s a generous, passionate creature, and what I like about her, she stands up to that confiding fool, her mother. There was almost a row over that cousin.” |
| – Ба, да ведь и в самом деле он Лизавете Николаевне совсем не родня… Виды что ли имеет? | “Bah, and of course he’s no relation of Lizaveta Nikolaevna’s at all.… Has he designs on her?” |
| – Видите, это молодой офицер, очень неразговорчивый, даже скромный. Я всегда желаю быть справедливою. Мне кажется, он сам против всей этой интриги и ничего не желает, а финтила только Лембке. Очень уважал Nicolas. Вы понимаете, всё дело зависит от Лизы, но я ее в превосходных отношениях к Nicolas оставила, я он сам обещался мне непременно приехать к нам в ноябре. Стало быть интригует тут одна Лембке, а Прасковья только слепая женщина. Вдруг говорит мне, что все мои подозрения – фантазия; я в глаза ей отвечаю, что она дура. Я на страшном суде готова подтвердить! И если бы не просьбы Nicolas, чтоб я оставила до времени, то я бы не уехала оттуда, не обнаружив эту фальшивую женщину. Она у графа К. чрез Nicolas заискивала, она сына с матерью хотела разделить. Но Лиза на нашей стороне, а с Прасковьей я сговорилась. Вы знаете, ей Кармазинов родственник? | “You see, he’s a young officer, not by any means talkative, modest in fact. I always want to be just. I fancy he is opposed to the intrigue himself, and isn’t aiming at anything, and it was only the Von Lembke’s tricks. He had a great respect for Nicolas. You understand, it all depends on Liza. But I left her on the best of terms with Nicolas, and he promised he would come to us in November. So it’s only the Von Lembke who is intriguing, and Praskovya is a blind woman. She suddenly tells me that all my suspicions are fancy. I told her to her face she was a fool. I am ready to repeat it at the day of judgment. And if it hadn’t been for Nicolas begging me to leave it for a time, I wouldn’t have come away without unmasking that false woman. She’s been trying to ingratiate herself with Count K. through Nicolas. She wants to come between mother and son. But Liza’s on our side, and I came to an understanding with Praskovya. Do you know that Karmazinov is a relation of hers?” |
| – Как? Родственник мадам фон-Лембке? | “What? A relation of Madame von Lembke?” |
| – Ну да, ей. Дальний. | “Yes, of hers. Distant.” |
| – Кармазинов, нувеллист? | Karmazinov, the novelist?” |
| – Ну да, писатель, чего вы удивляетесь? Конечно, он сам себя почитает великим. Надутая тварь! Она с ним вместе приедет, а теперь там с ним носится. Она намерена что-то завести здесь, литературные собрания какие-то. Он на месяц приедет, последнее имение продавать здесь хочет. Я чуть было не встретилась с ним в Швейцарии и очень того не желала. Впрочем надеюсь, что меня-то он удостоит узнать. В старину ко мне письма писал, в доме бывал. Я бы желала, чтобы вы получше одевались, Степан Трофимович; вы с каждым днем становитесь так неряшливы… О, как вы меня мучаете! Что вы теперь читаете? | “Yes, the writer. Why does it surprise you? Of course he considers himself a great man. Stuck-up creature! She’s coming here with him. Now she’s making a fuss of him out there. She’s got a notion of setting up a sort of literary society here. He’s coming for a month, he wants to sell his last piece of property here. I very nearly met him in Switzerland, and was very anxious not to. Though I hope he will deign to recognise me. He wrote letters to me in the old days, he has been in my house. I should like you to dress better, Stepan Trofimovitch; you’re growing more slovenly every day.… Oh, how you torment me! What are you reading now?” |
| – Я… я… | “I … I …” |
| – Понимаю. Попрежнему приятели, попрежнему попойки, клуб и карты, и репутация атеиста. Мне эта репутация не нравится, Степан Трофимович. Я бы не желала, чтобы вас называли атеистом, особенно теперь не желала бы. Я и прежде не желала, потому что ведь всё это одна только пустая болтовня. Надо же наконец сказать. | “I understand. The same as ever, friends and drinking, the club and cards, and the reputation of an atheist. I don’t like that reputation, Stepan Trofimovitch; I don’t care for you to be called an atheist, particularly now. I didn’t care for it in old days, for it’s all nothing but empty chatter. It must be said at last.” |
| – Mais, ma chère… | “Mais, ma chère …” |
| – Слушайте, Степан Трофимович, во всем ученом я конечно пред вами невежда, но я ехала сюда и много о вас думала. Я пришла к одному убеждению. | “Listen, Stepan Trofimovitch, of course I’m ignorant compared with you on all learned subjects, but as I was travelling here I thought a great deal about you. I’ve come to one conclusion.” |
| – К какому же? | “What conclusion?” |
| – К такому, что не мы одни с вами умнее всех на свете, а есть и умнее нас. | “That you and I are not the wisest people in the world, but that there are people wiser than we are.” |
| – И остроумно, и метко. Есть умнее, значит, есть и правее нас, стало быть и мы можем ошибаться, не так ли? Mais, ma bonne amie, положим, я ошибусь, но ведь имею же я мое всечеловеческое, всегдашнее, верховное право свободной совести? Имею же я право не быть ханжей и изувером, если того хочу, а за это естественно буду разными господами ненавидим до скончания века. Et puis, comme on trouve toujours plus de moines que de raison, и так как я совершенно с этим согласен… | “Witty and apt. If there are people wiser than we are, then there are people more right than we are, and we may be mistaken, you mean? Mais, ma bonne amie, granted that I may make a mistake, yet have I not the common, human, eternal, supreme right of freedom of conscience? I have the right not to be bigoted or superstitious if I don’t wish to, and for that I shall naturally be hated by certain persons to the end of time. Et puis, comme on trouve toujours plus de moines que de raison, and as I thoroughly agree with that …” |
| – Как, как вы сказали? | “What, what did you say?” |
| – Я сказал: on trouve toujours plus de moines que de raison , и так как я с этим… | “I said, on trouve toujours plus de moines que de raison, and as I thoroughly …” |
| – Это верно не ваше; вы верно откудова-нибудь взяли? | “I’m sure that’s not your saying. You must have taken it from somewhere.” |
| – Это Паскаль сказал. | “It was Pascal said that.” |
| – Так я и думала… что не вы! Почему вы сами никогда так не скажете, так коротко и метко, а всегда так длинно тянете? Это гораздо лучше, чем давеча про административный восторг… | “Just as I thought … it’s not your own. Why don’t you ever say anything like that yourself, so shortly and to the point, instead of dragging things out to such a length? That’s much better than what you said just now about administrative ardour …” |
| – Ma foi, chère… почему? Во-первых, потому, вероятно, что я всё-таки не Паскаль et puis… во-вторых, мы, русские, ничего не умеем на своем языке сказать… По крайней мере до сих пор ничего еще не сказали… | “Ma foi, chère …” why? In the first place probably because I’m not a Pascal after all, et puis … secondly, we Russians never can say anything in our own language.… We never have said anything hitherto, at any rate.…” |
| – Гм! Это может быть и неправда. По крайней мере вы бы записывали и запоминали такие слова, знаете, в случае разговора… Ах, Степан Трофимович, я с вами серьезно, серьезно ехала говорить! | “H’m! That’s not true, perhaps. Anyway, you’d better make a note of such phrases, and remember them, you know, in case you have to talk.… Ach, Stephan Trofimovitch. I have come to talk to you seriously, quite seriously.” |
| – Chère, chère amie! | “Chère, chère amie!” |
| – Теперь, когда все эти Лембки, все эти Кармазиновы… О боже, как вы опустились! О, как вы меня мучаете!.. Я бы желала, чтоб эти люди чувствовали к вам уважение, потому что они пальца вашего, вашего мизинца не стоят, а вы как себя держите! Что они увидят? Что я им покажу? Вместо того, чтобы благородно стоять свидетельством, продолжать собою пример, вы окружаете себя какою-то сволочью, вы приобрели какие-то невозможные привычки, вы одряхлели, вы не можете обойтись без вина и без карт, вы читаете одного только Поль-де-Кока и ничего не пишете, тогда как все они там пишут; всё ваше время уходит на болтовню. Можно ли, позволительно ли дружиться с такою сволочью, как ваш неразлучный Липутин? | “Now that all these Von Lembkes and Karmazinovs.… Oh, my goodness, how you have deteriorated!… Oh, my goodness, how you do torment me!… I should have liked these people to feel a respect for you, for they’re not worth your little finger—but the way you behave!… What will they see? What shall I have to show them? Instead of nobly standing as an example, keeping up the tradition of the past, you surround yourself with a wretched rabble, you have picked up impossible habits, you’ve grown feeble, you can’t do without wine and cards, you read nothing but Paul de Kock, and write nothing, while all of them write; all your time’s wasted in gossip. How can you bring yourself to be friends with a wretched creature like your inseparable Liputin?” |
| – Почему же он мой и неразлучный? – робко протестовал Степан Трофимович. | “Why is he mine and inseparable?” Stepan Trofimovitch protested timidly. |
| – Где он теперь? – строго и резко продолжала Варвара Петровна. | “Where is he now?” Varvara Petrovna went on, sharply and sternly. |
| – Он… он вас беспредельно уважает и уехал в С-к, после матери получить наследство. | “He … he has an infinite respect for you, and he’s gone to S——k, to receive an inheritance left him by his mother.” |
| – Он, кажется, только и делает что деньги получает. Что Шатов? Всё то же? | “He seems to do nothing but get money. And how’s Shatov? Is he just the same?” |
| – Irascible, mais bon. | “Irascible, mais bon.” |
| – Терпеть не могу вашего Шатова; и зол, и о себе много думает! | “I can’t endure your Shatov. He’s spiteful and he thinks too much of himself.” |
| – Как здоровье Дарьи Павловны? | “How is Darya Pavlovna?” |
| – Вы это про Дашу? Что это вам вздумалось? – любопытно поглядела на него Варвара Петровна. – Здорова, у Дроздовых оставила… Я в Швейцарии что-то про вашего сына слышала, дурное, а не хорошее. | “You mean Dasha? What made you think of her?” Varvara Petrovna looked at him inquisitively. “She’s quite well. I left her with the Drozdovs. I heard something about your son in Switzerland. Nothing good.” |
| – Oh, c’est une histoire bien bête! Je vous attendais, ma bonne amie, pour vous raconter… | “Oh, c’est un histoire bien bête! Je vous attendais, ma bonne amie, pour vous raconter …” |
| – Довольно, Степан Трофимович, дайте покой; измучилась. Успеем наговориться, особенно про дурное. Вы начинаете брызгаться, когда засмеетесь, это уже дряхлость какая-то! И как странно вы теперь стали смеяться… Боже, сколько у вас накопилось дурных привычек! Кармазинов к вам не поедет! А тут и без того всему рады… Вы всего себя теперь обнаружили. Ну довольно, довольно, устала. Можно же наконец пощадить человека! | “Enough, Stepan Trofimovitch. Leave me in peace. I’m worn out. We shall have time to talk to our heart’s content, especially of what’s unpleasant. You’ve begun to splutter when you laugh, it’s a sign of senility! And what a strange way of laughing you’ve taken to!… Good Heavens, what a lot of bad habits you’ve fallen into! Karmazinov won’t come and see you! And people are only too glad to make the most of anything as it is.… You’ve betrayed yourself completely now. Well, come, that’s enough, that’s enough, I’m tired. You really might have mercy upon one!” |
| Степан Трофимович “пощадил человека”, но удалился в смущении. | Stepan Trofimovitch “had mercy,” but he withdrew in great perturbation. |
| V. | V |
| Дурных привычек действительно завелось у нашего друга не мало, особенно в самое последнее время. Он видимо и быстро опустился, и это правда, что он стал неряшлив. Пил больше, стал слезливее и слабее нервами; стал уж слишком чуток к изящному. Лицо его получило странную способность изменяться необыкновенно быстро, с самого, например, торжественного выражения на самое смешное и даже глупое. Не выносил одиночества и беспрерывно жаждал, чтоб его поскорее развлекли. Надо было непременно рассказать ему какую-нибудь сплетню, городской анекдот и при том ежедневно новое. Если же долго никто не приходил, то он тоскливо бродил по комнатам, подходил к окну, в задумчивости жевал губами, вздыхал глубоко, а под конец чуть не хныкал. Он всё что-то предчувствовал, боялся чего-то, неожиданного, неминуемого; стал пуглив; стал большое внимание обращать на сны. | Our friend certainly had fallen into not a few bad habits, especially of late. He had obviously and rapidly deteriorated; and it was true that he had become slovenly. He drank more and had become more tearful and nervous; and had grown too impressionable on the artistic side. His face had acquired a strange facility for changing with extraordinary quickness, from the most solemn expression, for instance, to the most absurd, and even foolish. He could not endure solitude, and was always craving for amusement. One had always to repeat to him some gossip, some local anecdote, and every day a new one. If no one came to see him for a long time he wandered disconsolately about the rooms, walked to the window, puckering up his lips, heaved deep sighs, and almost fell to whimpering at last. He was always full of forebodings, was afraid of something unexpected and inevitable; he had become timorous; he began to pay great attention to his dreams. |
| Весь день этот и вечер провел он чрезвычайно грустно, послал за мной, очень волновался, долго говорил, долго рассказывал, но всё довольно бессвязно. Варвара Петровна давно уже знала, что он от меня ничего не скрывает. Мне показалось наконец, что его заботит что-то особенное и такое, чего пожалуй он и сам не может представить себе. Обыкновенно прежде, когда мы сходились наедине и он начинал мне жаловаться, то всегда почти, после некоторого времени, приносилась бутылочка и становилось гораздо утешнее. В этот раз вина не было, и он видимо подавлял в себе неоднократное желание послать за ним. | He spent all that day and evening in great depression, he sent for me, was very much agitated, talked a long while, gave me a long account of things, but all rather disconnected. Varvara Petrovna had known for a long time that he concealed nothing from me. It seemed to me at last that he was worried about something particular, and was perhaps unable to form a definite idea of it himself. As a rule when we met tête-à-tête and he began making long complaints to me, a bottle was almost always brought in after a little time, and things became much more comfortable. This time there was no wine, and he was evidently struggling all the while against the desire to send for it. |
| – И чего она всё сердится! – жаловался он поминутно, как ребенок. – Tous les hommes de génie et de progrès en Russie étaient, sont et seront toujours des картежники et des пьяницы, qui boivent en zapoy… а я еще вовсе не такой картежник и не такой пьяница… Укоряет, зачем я ничего не пишу? Странная мысль!.. Зачем я лежу? Вы, говорит, должны стоять “примером и укоризной”. Mais, entre nous soit dit, что же и делать человеку, которому предназначено стоять “укоризной”, как не лежать, – знает ли она это? | “And why is she always so cross?” he complained every minute, like a child. “Tous les hommes de génie et de progrès en Russie étaient, sont, et seront toujours des gamblers et des drunkards qui boivent in outbreaks … and I’m not such a gambler after all, and I’m not such a drunkard. She reproaches me for not writing anything. Strange idea!… She asks why I lie down? She says I ought to stand, ‘an example and reproach.’ Mais, entre nous soit dit, what is a man to do who is destined to stand as a ‘reproach,’ if not to lie down? Does she understand that?” |
| И наконец разъяснилась мне та главная, особенная тоска, которая так неотвязчиво в этот раз его мучила. Много раз в этот вечер подходил он к зеркалу и подолгу пред ним останавливался. Наконец повернулся от зеркала ко мне и с каким-то странным отчаянием проговорил: | And at last it became clear to me what was the chief particular trouble which was worrying him so persistently at this time. Many times that evening he went to the looking-glass, and stood a long while before it. At last he turned from the looking-glass to me, and with a sort of strange despair, said: |
| – Mon cher, je suis un опустившийся человек! | “Mon cher, je suis un broken-down man.” |
| Да, действительно, до сих пор, до самого этого дня, он в одном только оставался постоянно уверенным, несмотря на все “новые взгляды” и на все “перемены идей” Варвары Петровны, именно в том, что он всё еще обворожителен для ее женского сердца, то-есть не только как изгнанник или как славный ученый, но и как красивый мужчина. Двадцать лет коренилось в нем это льстивое и успокоительное убеждение и может быть из всех его убеждений ему всего тяжелее было бы расстаться с этим. Предчувствовал ли он в тот вечер, какое колоссальное испытание готовилось ему в таком близком будущем? | Yes, certainly, up to that time, up to that very day there was one thing only of which he had always felt confident in spite of the “new views,” and of the “change in Varvara Petrovna’s ideas,” that was, the conviction that still he had a fascination for her feminine heart, not simply as an exile or a celebrated man of learning, but as a handsome man. For twenty years this soothing and flattering opinion had been rooted in his mind, and perhaps of all his convictions this was the hardest to part with. Had he any presentiment that evening of the colossal ordeal which was preparing for him in the immediate future? |
| VI. | VI |
| Приступлю теперь к описанию того, отчасти забавного случая, с которого, по настоящему, и начинается моя хроника. | I will now enter upon the description of that almost forgotten incident with which my story properly speaking begins. |
| В самом конце августа возвратились наконец и Дроздовы. Появление их немногим предшествовало приезду давно ожидаемой всем городом родственницы их, нашей новой губернаторши, и вообще произвело замечательное впечатление в обществе. Но обо всех этих любопытных событиях скажу после; теперь же ограничусь лишь тем, что Прасковья Ивановна привезла так нетерпеливо ожидавшей ее Варваре Петровне одну самую хлопотливую загадку: Nicolas расстался с ними еще в июле и, встретив на Рейне графа К., отправился с ним и с семейством его в Петербург. (NB. У графа все три дочери невесты.) | At last at the very end of August the Drozdovs returned. Their arrival made a considerable sensation in local society, and took place shortly before their relation, our new governor’s wife, made her long-expected appearance. But of all these interesting events I will speak later. For the present I will confine myself to saying that Praskovya Ivanovna brought Varvara Petrovna, who was expecting her so impatiently, a most perplexing problem: Nikolay had parted from them in July, and, meeting Count K. on the Rhine, had set off with him and his family for Petersburg. (N.B.—The Count’s three daughters were all of marriageable age.) |
| – От Лизаветы, по гордости и строптивости ее, я ничего не добилась, – заключила Прасковья Ивановна, – но видела своими глазами, что у ней с Николаем Всеволодовичем что-то произошло. Не знаю причин, но, кажется, придется вам, друг мой Варвара Петровна, спросить о причинах вашу Дарью Павловну. По-моему, так Лиза была обижена. Рада радешенька, что привезла вам, наконец, вашу фаворитку и сдаю с рук на руки: с плеч долой. | “Lizaveta is so proud and obstinate that I could get nothing out of her,” Praskovya Ivanovna said in conclusion. “But I saw for myself that something had happened between her and Nikolay Vsyevolodovitch. I don’t know the reasons, but I fancy, my dear Varvara Petrovna, that you will have to ask your Darya Pavlovna for them. To my thinking Liza was offended. I’m glad. I can tell you that I’ve brought you back your favourite at last and handed her over to you; it’s a weight off my mind.” |
| Произнесены были эти ядовитые слова с замечательным раздражением. Видно было, что “раскисшая женщина” заранее их приготовила и вперед наслаждалась их эффектом. Но не Варвару Петровну можно было озадачивать сентиментальными эффектами и загадками. Она строго потребовала самых точных и удовлетворительных объяснений. Прасковья Ивановна немедленно понизила тон и даже кончила тем, что расплакалась и пустилась в самые дружеские излияния. Эта раздражительная, но сентиментальная дама, тоже как и Степан Трофимович, беспрерывно нуждалась в истинной дружбе, и главнейшая ее жалоба на дочь ее, Лизавету Николаевну, состояла именно в том, что “дочь ей не друг”. | These venomous words were uttered with remarkable irritability. It was evident that the “flabby” woman had prepared them and gloated beforehand over the effect they would produce. But Varvara Petrovna was not the woman to be disconcerted by sentimental effects and enigmas. She sternly demanded the most precise and satisfactory explanations. Praskovya Ivanovna immediately lowered her tone and even ended by dissolving into tears and expressions of the warmest friendship. This irritable but sentimental lady, like Stepan Trofimovitch, was forever yearning for true friendship, and her chief complaint against her daughter Lizaveta Nikolaevna was just that “her daughter was not a friend to her.” |
| Но из всех ее объяснений и излияний оказалось точным лишь одно то, что действительно между Лизой и Nicolas произошла какая-то размолвка, но какого рода была эта размолвка – о том Прасковья Ивановна, очевидно, не сумела составить себе определенного понятия. От обвинений же, взводимых на Дарью Павловну, она не только совсем, подконец, отказалась, но даже особенно просила не давать давешним словам ее никакого значения, потому что сказала она их “в раздражении”. Одним словом, всё выходило очень неясно, даже подозрительно. По рассказам ее, размолвка началась от “строптивого и насмешливого” характера Лизы; “гордый же Николай Всеволодович, хоть и сильно был влюблен, но не мог насмешек перенести, и сам стал насмешлив”. Вскоре затем познакомились мы с одним молодым человеком, кажется, вашего “профессора” племянник, да и фамилия та же… | But from all her explanations and outpourings nothing certain could be gathered but that there actually had been some sort of quarrel between Liza and Nikolay, but of the nature of the quarrel Praskovya Ivanovna was obviously unable to form a definite idea. As for her imputations against Darya Pavlovna, she not only withdrew them completely in the end, but even particularly begged Varvara Petrovna to pay no attention to her words, because “they had been said in irritation.” In fact, it had all been left very far from clear—suspicious, indeed. According to her account the quarrel had arisen from Liza’s “obstinate and ironical character.” “Nikolay Vsyevolodovitch is proud, too, and though he was very much in love, yet he could not endure sarcasm, and began to be sarcastic himself. Soon afterwards we made the acquaintance of a young man, the nephew, I believe, of your ‘Professor’ and, indeed, the surname’s the same.” |
| – Сын, а не племянник, – поправила Варвара Петровна. Прасковья Ивановна и прежде никогда не могла упомнить фамилии Степана Трофимовича и всегда называла его “профессором”. | The son, not the nephew,” Varvara Petrovna corrected her. Even in old days Praskovya Ivanovna had been always unable to recall Stepan Trofimovitch’s name, and had always called him the “Professor.” |
| – Ну, сын так сын, тем лучше, а мне ведь и всё равно. Обыкновенный молодой человек, очень живой и свободный, но ничего такого в нем нет. Ну, тут уж сама Лиза поступила нехорошо, молодого человека к себе приблизила из видов, чтобы в Николае Всеволодовиче ревность возбудить. Не осуждаю я этого очень-то: дело девичье, обыкновенное, даже милое. Только Николай Всеволодович вместо того, чтобы приревновать, напротив сам с молодым человеком подружился, точно и не видит ничего, али как будто ему всё равно. Лизу-то это и взорвало. Молодой человек в скорости уехал (спешил очень куда-то), а Лиза стала при всяком удобном случае к Николаю Всеволодовичу придираться. Заметила она, что тот с Дашей иногда говорит, ну и стала беситься, тут уж и мне, матушка, житья не стало. Раздражаться мне доктора запретили, и так это хваленое озеро ихнее мне надоело, только зубы от него разболелись, такой ревматизм получила. Печатают даже про то, что от Женевского озера зубы болят; свойство такое. А тут Николай Всеволодович вдруг от графини письмо получил и тотчас же от нас и уехал, в один день собрался. Простились-то они по-дружески, да и Лиза, провожая его, стала очень весела и легкомысленна и много хохотала. Только напускное всё это. Уехал он, – стала очень задумчива, да и поминать о нем совсем перестала и мне не давала. Да и вам бы я советовала, милая Варвара Петровна, ничего теперь с Лизой насчет этого предмета не начинать, только делу повредите. А будете молчать, она первая сама с вами заговорит; тогда более узнаете. По-моему, опять сойдутся, если только Николай Всеволодович не замедлит приехать как обещал. | “Well, his son, then; so much the better. Of course, it’s all the same to me. An ordinary young man, very lively and free in his manners, but nothing special in him. Well, then, Liza herself did wrong, she made friends with the young man with the idea of making Nikolay Vsyevolodovitch jealous. I don’t see much harm in that; it’s the way of girls, quite usual, even charming in them. Only instead of being jealous Nikolay Vsyevolodovitch made friends with the young man himself, just as though he saw nothing and didn’t care. This made Liza furious. The young man soon went away (he was in a great hurry to get somewhere) and Liza took to picking quarrels with Nikolay Vsyevolodovitch at every opportunity. She noticed that he used sometimes to talk to Dasha; and, well, she got in such a frantic state that even my life wasn’t worth living, my dear. The doctors have forbidden my being irritated, and I was so sick of their lake they make such a fuss about, it simply gave me toothache, I had such rheumatism. It’s stated in print that the Lake of Geneva does give people the toothache. It’s a feature of the place. Then Nikolay Vsyevolodovitch suddenly got a letter from the countess and he left us at once. He packed up in one day. They parted in a friendly way, and Liza became very cheerful and frivolous, and laughed a great deal seeing him off; only that was all put on. When he had gone she became very thoughtful, and she gave up speaking of him altogether and wouldn’t let me mention his name. And I should advise you, dear Varvara Petrovna, not to approach the subject with Liza, you’ll only do harm. But if you hold your tongue she’ll begin to talk of it herself, and then you’ll learn more. I believe they’ll come together again, if only Nikolay Vsyevolodovitch doesn’t put off coming, as he promised.” |
| – Напишу ему тотчас же. Коли всё было так, то пустая размолвка; всё вздор! Да и Дарью я слишком знаю; вздор. | “I’ll write to him at once. If that’s how it was, there was nothing in the quarrel; all nonsense! And I know Darya too well. It’s nonsense!” |
| – Про Дашеньку я, покаюсь, – согрешила. Одни только обыкновенные были разговоры, да и то вслух. Да уж очень меня, матушка, всё это тогда расстроило. Да и Лиза, видела я, сама же с нею опять сошлась с прежнею лаской… | “I’m sorry for what I said about Dashenka, I did wrong. Their conversations were quite ordinary and they talked out loud, too. But it all upset me so much at the time, my dear. And Liza, I saw, got on with her again as affectionately as before.…” |
| Варвара Петровна в тот же день написала к Nicolas и умоляла его хоть одним месяцем приехать раньше положенного им срока. Но всё-таки оставалось тут для нее нечто неясное и неизвестное. Она продумала весь вечер и всю ночь. Мнение “Прасковьи” казалось ей слишком невинным и сентиментальным. “Прасковья всю жизнь была слишком чувствительна с самого еще пансиона”, – думала она, “не таков Nicolas, чтоб убежать из-за насмешек девчонки. Тут другая причина, если точно размолвка была. Офицер этот однако здесь, с собой привезли, и в доме у них как родственник поселился. Да и насчет Дарьи Прасковья слишком уж скоро повинилась: верно что-нибудь про себя оставила, чего не хотела сказать”… | That very day Varvara Petrovna wrote to Nikolay, and begged him to come, if only one month, earlier than the date he had fixed. But yet she still felt that there was something unexplained and obscure in the matter. She pondered over it all the evening and all night. Praskovya’s opinion seemed to her too innocent and sentimental. “Praskovya has always been too sentimental from the old schooldays upwards,” she reflected. “Nicolas is not the man to run away from a girl’s taunts. There’s some other reason for it, if there really has been a breach between them. That officer’s here though, they’ve brought him with them. As a relation he lives in their house. And, as for Darya, Praskovya was in too much haste to apologise. She must have kept something to herself, which she wouldn’t tell me.” |
| К утру у Варвары Петровны созрел проект разом покончить по крайней мере хоть с одним недоумением – проект замечательный по своей неожиданности. Что было в сердце ее, когда она создала его? – трудно решить, да и не возьмусь я растолковывать заранее все противоречия, из которых он состоял. Как хроникер, я ограничиваюсь лишь тем, что представляю события в точном виде, точно так, как они произошли, и не виноват, если они покажутся невероятными. Но однако должен еще раз засвидетельствовать, что подозрений на Дашу у ней, к утру, никаких не осталось, а по правде никогда и не начиналось; слишком она была в ней уверена. Да и мысли она не могла допустить, чтоб ее Nicolas мог увлечься ее… “Дарьей”. Утром, когда Дарья Павловна за чайным столиком разливала чай, Варвара Петровна долго и пристально в нее всматривалась и, может быть в двадцатый раз со вчерашнего дня, с уверенностию произнесла по себя: | By the morning Varvara Petrovna had matured a project for putting a stop once for all to one misunderstanding at least; a project amazing in its unexpectedness. What was in her heart when she conceived it? It would be hard to decide and I will not undertake to explain beforehand all the incongruities of which it was made up. I simply confine myself as chronicler to recording events precisely as they happened, and it is not my fault if they seem incredible. Yet I must once more testify that by the morning there was not the least suspicion of Dasha left in Varvara Petrovna’s mind, though in reality there never had been any—she had too much confidence in her. Besides, she could not admit the idea that “Nicolas” could be attracted by her Darya. Next morning when Darya Pavlovna was pouring out tea at the table Varvara Petrovna looked for a long while intently at her and, perhaps for the twentieth time since the previous day, repeated to herself: |
| – Всё вздор! | “It’s all nonsense!” |
| Заметила только, что у Даши какой-то усталый вид и что она еще тише прежнего, еще апатичнее. После чаю, по заведенному раз навсегда обычаю, обе сели за рукоделье. Варвара Петровна велела ей дать себе полный отчет о ее заграничных впечатлениях, преимущественно о природе, жителях, городах, обычаях, их искусстве, промышленности, – обо всем что успела заметить. Ни одного вопроса о Дроздовых и о жизни с Дроздовыми. Даша, сидевшая подле нее за рабочим столиком и помогавшая ей вышивать, рассказывала уже с полчаса своим ровным, однообразным, но несколько слабым голосом. | All she noticed was that Dasha looked rather tired, and that she was even quieter and more apathetic than she used to be. After their morning tea, according to their invariable custom, they sat down to needlework. Varvara Petrovna demanded from her a full account of her impressions abroad, especially of nature, of the inhabitants, of the towns, the customs, their arts and commerce—of everything she had time to observe. She asked no questions about the Drozdovs or how she had got on with them. Dasha, sitting beside her at the work-table helping her with the embroidery, talked for half an hour in her even, monotonous, but rather weak voice. |
| – Дарья, – прервала ее вдруг Варвара Петровна, – ничего у тебя нет такого особенного, о чем хотела бы ты сообщить? | “Darya!” Varvara Petrovna interrupted suddenly, “is there nothing special you want to tell me?” |
| – Нет, ничего, – капельку подумала Даша и взглянула на Варвару Петровну своими светлыми глазами. | “No, nothing,” said Dasha, after a moment’s thought, and she glanced at Varvara Petrovna with her light-coloured eyes. |
| – На душе, на сердце, на совести? | “Nothing on your soul, on your heart, or your conscience?” |
| – Ничего, – тихо, но с какою-то угрюмою твердостию повторила Даша. | “Nothing,” Dasha repeated, quietly, but with a sort of sullen firmness. |
| – Так я и знала! Знай, Дарья, что я никогда не усомнюсь в тебе. Теперь сиди и слушай. Перейди на этот стул, садись напротив, я хочу всю тебя видеть. Вот так. Слушай, – хочешь замуж? | “I knew there wasn’t! Believe me, Darya, I shall never doubt you. Now sit still and listen. In front of me, on that chair. I want to see the whole of you. That’s right. Listen, do you want to be married?” |
| Даша отвечала вопросительным длинным взглядом, не слишком впрочем удивленным. | Dasha responded with a long, inquiring, but not greatly astonished look. |
| – Стой; молчи. Во-первых, есть разница в летах, большая очень; но ведь ты лучше всех знаешь, какой это вздор. Ты рассудительна, и в твоей жизни не должно быть ошибок, Впрочем он еще красивый мужчина… Одним словом, Степан Трофимович, которого ты всегда уважала. Ну? | “Stay, hold your tongue. In the first place there is a very great difference in age, but of course you know better than anyone what nonsense that is. You’re a sensible girl, and there must be no mistakes in your life. Besides, he’s still a handsome man … In short, Stepan Trofimovitch, for whom you have always had such a respect. Well?” |
| Даша посмотрела еще вопросительнее и на этот раз не только с удивлением, но и заметно покраснела. | Dasha looked at her still more inquiringly, and this time not simply with surprise; she blushed perceptibly. |
| – Стой, молчи; не спеши! Хоть у тебя и есть деньги, по моему завещанию, но умри я, что с тобой будет, хотя бы и с деньгами? Тебя обманут и деньги отнимут, ну и погибла, А за ним ты жена известного человека. Смотри теперь с другой стороны: умри я сейчас, – хоть я и обеспечу его, – что с ним будет? А на тебя-то уж я понадеюсь. Стой, я не договорила: он легкомыслен, мямля, жесток, эгоист, низкие привычки, но ты его цени, во-первых уж потому, что есть и гораздо хуже. Ведь не за мерзавца же какого я тебя сбыть с рук хочу, ты уж не подумала ли чего? А главное, потому что я прошу, потому и будешь ценить, – оборвала она вдруг раздражительно, – слышишь? Что же ты уперлась? | “Stay, hold your tongue, don’t be in a hurry! Though you will have money under my will, yet when I die, what will become of you, even if you have money? You’ll be deceived and robbed of your money, you’ll be lost in fact. But married to him you’re the wife of a distinguished man. Look at him on the other hand. Though I’ve provided for him, if I die what will become of him? But I could trust him to you. Stay, I’ve not finished. He’s frivolous, shilly-shally, cruel, egoistic, he has low habits. But mind you think highly of him, in the first place because there are many worse. I don’t want to get you off my hands by marrying you to a rascal, you don’t imagine anything of that sort, do you? And, above all, because I ask you, you’ll think highly of him,”— She broke off suddenly and irritably. “Do you hear? Why won’t you say something?” |
| Даша всё молчала и слушала. | Dasha still listened and did not speak. |
| – Стой, подожди еще. Он баба – но ведь тебе же лучше. Жалкая, впрочем, баба; его совсем не стоило бы любить женщине. Но его стоит за беззащитность его любить, и ты люби его за беззащитность. Ты ведь меня понимаешь? Понимаешь? | “Stay, wait a little. He’s an old woman, but you know, that’s all the better for you. Besides, he’s a pathetic old woman. He doesn’t deserve to be loved by a woman at all, but he deserves to be loved for his helplessness, and you must love him for his helplessness. You understand me, don’t you? Do you understand me?” |
| Даша кивнула головой утвердительно. | Dasha nodded her head affirmatively. |
| – Я так и знала, меньше не ждала от тебя. Он тебя любить будет, потому что должен, должен; он обожать тебя должен! – как-то особенно раздражительно взвизгнула Варвара Петровна, – а впрочем он и без долгу в тебя влюбится, я ведь знаю его. К тому же я сама буду тут. Не беспокойся, я всегда буду тут. Он станет на тебя жаловаться, он клеветать на тебя начнет, шептаться будет о тебе с первым встречным, будет ныть, вечно ныть; письма тебе будет писать из одной комнаты в другую, в день по два письма, но без тебя всё-таки не проживет, а в этом и главное. Заставь слушаться; не сумеешь заставить – дура будешь. Повеситься захочет, грозить будет – не верь; один только вздор! Не верь, а всё-таки держи ухо востро, не ровен час и повесится; с этакими-то и бывает; не от силы, а от слабости вешаются; а потому никогда не доводи до последней черты, – и это первое правило в супружестве. Помни тоже, что он поэт. Слушай, Дарья: нет выше счастья, как собою пожертвовать. И к тому же ты мне сделаешь большое удовольствие, а это главное. Ты не думай, что я по глупости сейчас сбрендила; я понимаю, что говорю. Я эгоистка, будь и ты эгоисткой. Я ведь не неволю; всё в твоей воле, как скажешь, так и будет. Ну, что ж уселась, говори что-нибудь | “I knew you would. I expected as much of you. He will love you because he ought, he ought; he ought to adore you.” Varvara Petrovna almost shrieked with peculiar exasperation. “Besides, he will be in love with you without any ought about it. I know him. And another thing, I shall always be here. You may be sure I shall always be here. He will complain of you, he’ll begin to say things against you behind your back, he’ll whisper things against you to any stray person he meets, he’ll be for ever whining and whining; he’ll write you letters from one room to another, two a day, but he won’t be able to get on without you all the same, and that’s the chief thing. Make him obey you. If you can’t make him you’ll be a fool. He’ll want to hang himself and threaten, to—don’t you believe it. It’s nothing but nonsense. Don’t believe it; but still keep a sharp look-out, you never can tell, and one day he may hang himself. It does happen with people like that. It’s not through strength of will but through weakness that people hang themselves, and so never drive him to an extreme, that’s the first rule in married life. Remember, too, that he’s a poet. Listen, Dasha, there’s no greater happiness than self-sacrifice. And besides, you’ll be giving me great satisfaction and that’s the chief thing. Don’t think I’ve been talking nonsense. I understand what I’m saying. I’m an egoist, you be an egoist, too. Of course I’m not forcing you. It’s entirely for you to decide. As you say, so it shall be. Well, what’s the good of sitting like this. Speak!” |
| – Мне ведь всё равно, Варвара Петровна, если уж непременно надобно замуж выйти, – твердо проговорила Даша. | “I don’t mind, Varvara Petrovna, if I really must be married,” said Dasha firmly. |
| – Непременно? Ты на что это намекаешь? – строго и пристально посмотрела Варвара Петровна. | “Must? What are you hinting at?” Varvara Petrovna looked sternly and intently at her. |
| Даша молчала, ковыряя в пяльцах иголкой. | Dasha was silent, picking at her embroidery canvas with her needle. |
| – Ты хоть и умна, но ты сбрендила. Это хоть и правда, что я непременно теперь тебя вздумала замуж выдать, но это не по необходимости, а потому только, что мне так придумалось, и за одного только Степана Трофимовича. Не будь Степана Трофимовича, я бы и не подумала тебя сейчас выдавать, хоть тебе уж и двадцать лет… Ну? | “Though you’re a clever girl, you’re talking nonsense; though it is true that I have certainly set my heart on marrying you, yet it’s not because it’s necessary, but simply because the idea has occurred to me, and only to Stepan Trofimovitch. If it had not been for Stepan Trofimovitch, I should not have thought of marrying you yet, though you are twenty.… Well?” |
| – Я как вам угодно, Варвара Петровна. | “I’ll do as you wish, Varvara Petrovna.” |
| – Значит, согласна! Стой, молчи, куда торопишься, я не договорила: по завещанию тебе от меня пятнадцать тысяч рублей положено. Я их теперь же тебе выдам, после венца. Из них восемь тысяч ты ему отдашь, то-есть не ему, а мне. У нeгo есть долг в восемь тысяч; я и уплачу, но надо, чтоб он знал, что твоими деньгами. Семь тысяч останутся у тебя в руках, отнюдь ему не давай ни рубля никогда. Долгов его не плати никогда. Раз заплатишь – потом не оберешься. Впрочем я всегда буду тут. Вы будете получать от меня ежегодно по тысяче двести рублей содержания, а с экстренными тысячу пятьсот, кроме квартиры и стола, которые тоже от меня будут, точно так, как и теперь он пользуется. Прислугу только свою заведите. Годовые деньги я тебе буду все разом выдавать, прямо тебе на руки. Но будь и добра: иногда выдай и ему что-нибудь, и приятелям ходить позволяй, раз в неделю, а если чаще, то гони. Но я сама буду тут. А коли умру, пенсион ваш не прекратится до самой его смерти, слышишь до его только смерти, потому что это его пенсион, а не твой. А тебе, кроме теперешних семи тысяч, которые у тебя останутся в целости, если не будешь сама глупа, еще восемь тысяч в завещании оставлю. И больше тебе от меня ничего не будет, надо чтобы ты знала. Ну, согласна что ли? Скажешь ли наконец что-нибудь? | “Then you consent! Stay, be quiet. Why are you in such a hurry? I haven’t finished. In my will I’ve left you fifteen thousand roubles. I’ll give you that at once, on your wedding-day. You will give eight thousand of it to him; that is, not to him but to me. He has a debt of eight thousand. I’ll pay it, but he must know that it is done with your money. You’ll have seven thousand left in your hands. Never let him touch a farthing of it. Don’t pay his debts ever. If once you pay them, you’ll never be free of them. Besides, I shall always be here. You shall have twelve hundred roubles a year from me, with extras, fifteen hundred, besides board and lodging, which shall be at my expense, just as he has it now. Only you must set up your own servants. Your yearly allowance shall be paid to you all at once straight into your hands. But be kind, and sometimes give him something, and let his friends come to see him once a week, but if they come more often, turn them out. But I shall be here, too. And if I die, your pension will go on till his death, do you hear, till his death, for it’s his pension, not yours. And besides the seven thousand you’ll have now, which you ought to keep untouched if you’re not foolish, I’ll leave you another eight thousand in my will. And you’ll get nothing more than that from me, it’s right that you should know it. Come, you consent, eh? Will you say something at last?” |
| – Я уже сказала, Варвара Петровна. | “I have told you already, Varvara Petrovna.” |
| – Вспомни, что твоя полная воля, как захочешь, так и будет. | “Remember that you’re free to decide. As you like, so it shall be.” |
| – Только позвольте, Варвара Петровна, разве Степан Трофимыч вам уже говорил что-нибудь? | “Then, may I ask, Varvara Petrovna, has Stepan Trofimovitch said anything yet?” |
| – Нет, он ничего не говорил и не знает, но… он сейчас заговорит! | “No, he hasn’t said anything, he doesn’t know … but he will speak directly.” |
| Она мигом вскочила и набросила на себя свою черную шаль. Даша опять немного покраснела и вопросительным взглядом следила за нею. Варвара Петровна вдруг обернулась к ней с пылающим от гнева лицом: | She jumped up at once and threw on a black shawl. Dasha flushed a little again, and watched her with questioning eyes. Varvara Petrovna turned suddenly to her with a face flaming with anger. |
| – Дура ты! – накинулась она на нее, как ястреб, – дура неблагодарная! Что у тебя на уме? Неужто ты думаешь, что я скомпрометирую тебя хоть чем-нибудь, хоть на столько вот! Да он сам на коленках будет ползать просить, он должен от счастья умереть, вот так это будет устроено! Ты ведь знаешь же, что я тебя в обиду не дам! Или ты думаешь, что он тебя за эти восемь тысяч возьмет, а я бегу теперь тебя продавать? Дура, дура, все вы дуры неблагодарные! Подай зонтик! | “You’re a fool!” She swooped down on her like a hawk. “An ungrateful fool! What’s in your mind? Can you imagine that I’d compromise you, in any way, in the smallest degree. Why, he shall crawl on his knees to ask you, he must be dying of happiness, that’s how it shall be arranged. Why, you know that I’d never let you suffer. Or do you suppose he’ll take you for the sake of that eight thousand, and that I’m hurrying off to sell you? You’re a fool, a fool! You’re all ungrateful fools. Give me my umbrella!” |
| И она полетела пешком, по мокрым кирпичным тротуарам и по деревянным мосткам к Степану Трофимовичу. | And she flew off to walk by the wet brick pavements and the wooden planks to Stepan Trofimovitch’s. |
| VII. | VII |
| Это правда, что “Дарью” она не дала бы в обиду; напротив, теперь-то и считала себя ее благодетельницей. Самое благородное и безупречное негодование загорелось в душе ее, когда, надевая шаль, она поймала на себе смущенный и недоверчивый взгляд своей воспитанницы. Она искренно любила ее с самого ее детства, Прасковья Ивановна справедливо назвала Дарью Павловну ее фавориткой. Давно уже Варвара Петровна решила раз навсегда, что “Дарьин характер не похож на братнин” (то-есть на характер брата ее, Ивана Шатова), что юна тиха и кротка, способна к большому самопожертвованию, отличается преданностию, необыкновенною скромностию, редкою рассудительностию и главное благодарностию. До сих пор, повидимому, Даша оправдывала все ее ожидания. “В этой жизни не будет ошибок”, – сказала Варвара Петровна, когда девочке было еще двенадцать лет, и так как она имела свойство привязываться упрямо и страстно к каждой пленившей ее мечте, к каждому своему новому предначертанию, к каждой мысли своей, показавшейся ей светлою, то тотчас же и решила воспитывать Дашу как родную дочь. Она немедленно отложила ей капитал и пригласила в дом гувернантку, мисс Кригс, которая и прожила у них до шестнадцатилетнего возраста воспитанницы, но ей вдруг, почему-то, было отказано. Ходили учителя из гимназии, между ними один настоящий француз, который и обучил Дашу по-французски. Этому тоже было отказано вдруг, точно прогнали. Одна бедная, заезжая дама, вдова из благородных, обучала на фортепьяно. Но главным педагогом был всё-таки Степан Трофимович. По-настоящему, он первый и открыл Дашу: он стал обучать тихого ребенка еще тогда, когда Варвара Петровна о ней и не думала. Опять повторю: удивительно как к нему привязывались дети! Лизавета Николаевна Тушина училась у него с восьми лет до одиннадцати (разумеется, Степан Трофимович учил ее без вознаграждения и ни за что бы не взял его от Дроздовых). Но он сам влюбился в прелестного ребенка и рассказывал ей какие-то поэмы об устройстве мира, земли, об истории человечества. Лекции о первобытных народах и о первобытном человеке были занимательнее арабских сказок. Лиза, которая млела за этими рассказами, чрезвычайно смешно передразнивала у себя дома Степана Трофимовича. Тот узнал про это и раз подглядел ее врасплох. Сконфуженная Лиза бросилась к нему в объятия и заплакала. Степан Трофимович тоже, от восторга. Но Лиза скоро уехала, и осталась одна Даша. Когда к Даше стали ходить учителя, то Степан Трофимович оставил с нею свои занятия и мало-по-малу совсем перестал обращать на нее внимание. Так продолжалось долгое время. Раз, когда уже ей было семнадцать лет, он был вдруг поражен ее миловидностию. Это случилось за столом у Варвары Петровны. Он заговорил с молодою девушкой, был очень доволен ее ответами и кончил предложением прочесть ей серьезный и обширный курс истории русской литературы. Варвара Петровна похвалила и поблагодарила его за прекрасную мысль, а Даша была в восторге. Степан Трофимович стал особенно приготовляться к лекциям, и наконец они наступили. Начали с древнейшего периода; первая лекция прошла увлекательно; Варвара Петровна присутствовала. Когда Степан Трофимович кончил и уходя объявил ученице, что в следующий раз приступит к разбору Слова о полку Игореве, Варвара Петровна вдруг встала и объявила, что лекций больше не будет. Степан Трофимович покоробился, но смолчал, Даша вспыхнула; тем и кончилась однако же затея. Произошло это ровно за три года до теперешней неожиданной фантазии Варвары Петровны. | It was true that she would never have let Dasha suffer; on the contrary, she considered now that she was acting as her benefactress. The most generous and legitimate indignation was glowing in her soul, when, as she put on her shawl, she caught fixed upon her the embarrassed and mistrustful eyes of her protégée. She had genuinely loved the girl from her childhood upwards. Praskovya Ivanovna had with justice called Darya Pavlovna her favourite. Long ago Varvara Petrovna had made up her mind once for all that “Darya’s disposition was not like her brother’s” (not, that is, like Ivan Shatov’s), that she was quiet and gentle, and capable of great self-sacrifice; that she was distinguished by a power of devotion, unusual modesty, rare reasonableness, and, above all, by gratitude. Till that time Dasha had, to all appearances, completely justified her expectations. “In that life there will be no mistakes,” said Varvara Petrovna when the girl was only twelve years old, and as it was characteristic of her to attach herself doggedly and passionately to any dream that fascinated her, any new design, any idea that struck her as noble, she made up her mind at once to educate Dasha as though she were her own daughter. She at once set aside a sum of money for her, and sent for a governess, Miss Criggs, who lived with them until the girl was sixteen, but she was for some reason suddenly dismissed. Teachers came for her from the High School, among them a real Frenchman, who taught Dasha French. He, too, was suddenly dismissed, almost turned out of the house. A poor lady, a widow of good family, taught her to play the piano. Yet her chief tutor was Stepan Trofimovitch. In reality he first discovered Dasha. He began teaching the quiet child even before Varvara Petrovna had begun to think about her. I repeat again, it was wonderful how children took to him. Lizaveta Nikolaevna Tushin had been taught by him from the age of eight till eleven (Stepan Trofimovitch took no fees, of course, for his lessons, and would not on any account have taken payment from the Drozdovs). But he fell in love with the charming child and used to tell her poems of a sort about the creation of the world, about the earth, and the history of humanity. His lectures about the primitive peoples and primitive man were more interesting than the Arabian Nights. Liza, who was ecstatic over these stories, used to mimic Stepan Trofimovitch very funnily at home. He heard of this and once peeped in on her unawares. Liza, overcome with confusion, flung herself into his arms and shed tears; Stepan Trofimovitch wept too with delight. But Liza soon after went away, and only Dasha was left. When Dasha began to have other teachers, Stepan Trofimovitch gave up his lessons with her, and by degrees left off noticing her. Things went on like this for a long time. Once when she was seventeen he was struck by her prettiness. It happened at Varvara Petrovna’s table. He began to talk to the young girl, was much pleased with her answers, and ended by offering to give her a serious and comprehensive course of lessons on the history of Russian literature. Varvara Petrovna approved, and thanked him for his excellent idea, and Dasha was delighted. Stepan Trofimovitch proceeded to make special preparations for the lectures, and at last they began. They began with the most ancient period. The first lecture went off enchantingly. Varvara Petrovna was present. When Stepan Trofimovitch had finished, and as he was going informed his pupil that the next time he would deal with “The Story of the Expedition of Igor,” Varvara Petrovna suddenly got up and announced that there would be no more lessons. Stepan Trofimovitch winced, but said nothing, and Dasha flushed crimson. It put a stop to the scheme, however. This had happened just three years before Varvara Petrovna’s unexpected fancy. |
| Бедный Степан Трофимович сидел один и ничего не предчувствовал. В грустном раздумьи давно уже поглядывал он в окно, не подойдет ли кто из знакомых. Но никто не хотел подходить. На дворе моросило, становилось холодно; надо было протопить печку; он вздохнул. Вдруг страшное видение предстало его очам: Варвара Петровна в такую погоду и в такой неурочный час к нему! И пешком! Он до того был поражен, что забыл переменить костюм и принял ее как был, в своей всегдашней, розовой ватной фуфайке. | Poor Stepan Trofimovitch was sitting alone free from all misgivings. Plunged in mournful reveries he had for some time been looking out of the window to see whether any of his friends were coming. But nobody would come. It was drizzling. It was turning cold, he would have to have the stove heated. He sighed. Suddenly a terrible apparition flashed upon his eyes: Varvara Petrovna in such weather and at such an unexpected hour to see him! And on foot! He was so astounded that he forgot to put on his coat, and received her as he was, in his everlasting pink-wadded dressing-jacket. |
| – Ма bonne amie!.. – слабо крикнул он ей навстречу. | “Ma bonne amie!” he cried faintly, to greet her. |
| – Вы одни, я рада: терпеть не могу ваших друзей! Как вы всегда накурите; господи, что за воздух! Вы и чай не допили, а на дворе двенадцатый час! Ваше блаженство – беспорядок! Ваше наслаждение – сор! Что это за разорванные бумажки на полу? Настасья, Настасья! Что делает ваша Настасья? Отвори, матушка, окна, форточки, двери, всё настежь. А мы в залу пойдемте; я к вам за делом. Да подмети ты хоть раз в жизни, матушка! | “You’re alone; I’m glad; I can’t endure your friends. How you do smoke! Heavens, what an atmosphere! You haven’t finished your morning tea and it’s nearly twelve o’clock. It’s your idea of bliss—disorder! You take pleasure in dirt. What’s that torn paper on the floor? Nastasya, Nastasya! What is your Nastasya about? Open the window, the casement, the doors, fling everything wide open. And we’ll go into the drawing-room. I’ve come to you on a matter of importance. And you sweep up, my good woman, for once in your life.” |
| – Сорят-с! – раздражительно-жалобным голоском пропищала Настасья. | “They make such a muck!” Nastasya whined in a voice of plaintive exasperation. |
| – А ты мети, пятнадцать раз в день мети! Дрянная у вас зала (когда вышли в залу). Затворите крепче двери, она станет подслушивать. Непременно надо обои переменить. Я ведь вам присылала обойщика с образчиками, что же вы не выбрали? Садитесь и слушайте. Садитесь же, наконец, прошу вас. Куда же вы? Куда же вы? Куда же вы! | “Well, you must sweep, sweep it up fifteen times a day! You’ve a wretched drawing-room” (when they had gone into the drawing-room). “Shut the door properly. She’ll be listening. You must have it repapered. Didn’t I send a paperhanger to you with patterns? Why didn’t you choose one? Sit down, and listen. Do sit down, I beg you. Where are you off to? Where are you off to? Where are you off to?” |
| – Я… сейчас, – крикнул из другой комнаты Степан Трофимович, – вот я и опять! | “I’ll be back directly,” Stepan Trofimovitch cried from the next room. “Here I am again.” |
| – А, вы переменили костюм! – насмешливо оглядела она его. (Он накинул сюртук сверх фуфайки.) Этак действительно будет более подходить… к нашей речи. Садитесь же, наконец, прошу вас. | “Ah,—you’ve changed your coat.” She scanned him mockingly. (He had flung his coat on over the dressing-jacket.) “Well, certainly that’s more suited to our subject. Do sit down, I entreat you.” |
| Она объяснила ему всё сразу, резко и убедительно. Намекнула и о восьми тысячах, которые были ему до зарезу нужны. Подробно рассказала о приданом. Степан Трофимович таращил глаза и трепетал. Слышал всё, но ясно не мог сообразить. Хотел заговорить, но всё обрывался голос. Знал только, что всё так и будет, как она говорит, что возражать и не соглашаться дело пустое, а он женатый человек безвозвратно. | She told him everything at once, abruptly and impressively. She hinted at the eight thousand of which he stood in such terrible need. She told him in detail of the dowry. Stepan Trofimovitch sat trembling, opening his eyes wider and wider. He heard it all, but he could not realise it clearly. He tried to speak, but his voice kept breaking. All he knew was that everything would be as she said, that to protest and refuse to agree would be useless, and that he was a married man irrevocably. |
| – Mais, ma bonne amie, в третий раз и в моих летах… и с таким ребенком! – проговорил он наконец. – Mais c’est une enfant! | “Mais, ma bonne amie! … for the third time, and at my age … and to such a child.” He brought out at last, “Mais, c’est une enfant!” |
| – Ребенок, которому двадцать лет, слава богу! Не вертите пожалуста зрачками, прошу вас, вы не на театре. Вы очень умны и учены, но ничего не понимаете в жизни, за вами постоянно должна нянька ходить. Я умру, и что с вами будет? А она будет вам хорошею нянькой; это девушка скромная, твердая, рассудительная; к тому же я сама буду тут, не сейчас же умру. Она домоседка, она ангел кротости. Эта счастливая мысль мне еще в Швейцарии приходила. Понимаете ли вы, если я сама вам говорю, что она ангел кротости! – вдруг яростно вскричала она. – У вас сор, она заведет чистоту, порядок, всё будет как зеркало… Э, да неужто же вы мечтаете, что я еще кланяться вам должна с таким сокровищем, исчислять все выгоды, сватать! Да вы должны бы на коленях… О, пустой, пустой, малодушный человек! | “A child who is twenty years old, thank God. Please don’t roll your eyes, I entreat you, you’re not on the stage. You’re very clever and learned, but you know nothing at all about life. You will always want a nurse to look after you. I shall die, and what will become of you? She will be a good nurse to you; she’s a modest girl, strong-willed, reasonable; besides, I shall be here too, I shan’t die directly. She’s fond of home, she’s an angel of gentleness. This happy thought came to me in Switzerland. Do you understand if I tell you myself that she is an angel of gentleness!” she screamed with sudden fury. “Your house is dirty, she will bring in order, cleanliness. Everything will shine like a mirror. Good gracious, do you expect me to go on my knees to you with such a treasure, to enumerate all the advantages, to court you! Why, you ought to be on your knees.… Oh, you shallow, shallow, faint-hearted man!” |
| – Но… я уже старик! | “But … I’m an old man!” |
| – Что значат ваши пятьдесят три года? Пятьдесят лет не конец, а половина жизни. Вы красивый мужчина, и сами это знаете. Вы знаете тоже, как она вас уважает. Умри я, что с нею будет? А за вами она спокойна, и я спокойна. У вас значение, имя, любящее сердце; вы получаете пенсион, который я считаю своею обязанностию. Вы, может быть, спасете ее, спасете! Во всяком случае честь доставите. Вы сформируете ее к жизни, разовьете ее сердце, направите мысли. Нынче сколько погибают оттого, что дурно направлены мысли! К тому времени поспеет ваше сочинение, и вы разом о себе напомните. | “What do your fifty-three years matter! Fifty is the middle of life, not the end of it. You are a handsome man and you know it yourself. You know, too, what a respect she has for you. If I die, what will become of her? But married to you she’ll be at peace, and I shall be at peace. You have renown, a name, a loving heart. You receive a pension which I look upon as an obligation. You will save her perhaps, you will save her! In any case you will be doing her an honour. You will form her for life, you will develop her heart, you will direct her ideas. How many people come to grief nowadays because their ideas are wrongly directed. By that time your book will be ready, and you will at once set people talking about you again.” |
| – Я именно, – пробормотал он уже польщенный ловкою лестью Варвары Петровны, – я именно собираюсь теперь присесть за мои Рассказы из испанской истории… | “I am, in fact,” he muttered, at once flattered by Varvara Petrovna’s adroit insinuations. “I was just preparing to sit down to my ‘Tales from Spanish History.’” |
| – Ну, вот видите, как раз и сошлось. | “Well, there you are. It’s just come right.” |
| – Но… она? Вы ей говорили? | “But … she? Have you spoken to her?” |
| – О ней не беспокойтесь, да и нечего вам любопытствовать. Конечно вы должны ее сами просить, умолять сделать вам честь, понимаете? Но не беспокойтесь, я сама буду тут. К тому же вы ее любите… | “Don’t worry about her. And there’s no need for you to be inquisitive. Of course, you must ask her yourself, entreat her to do you the honour, you understand? But don’t be uneasy. I shall be here. Besides, you love her.” |
| У Степана Трофимовича закружилась голова; стены пошли кругом. Тут была одна страшная идея, с которою он никак не мог сладить. | Stepan Trofimovitch felt giddy. The walls were going round. There was one terrible idea underlying this to which he could not reconcile himself. |
| – Excellente amie! – задрожал вдруг его голос, – я… я никогда не мог вообразить, что вы решитесь выдать меня… за другую… женщину! | “Excellente amie,” his voice quivered suddenly. “I could never have conceived that you would make up your mind to give me in marriage to another … woman.” |
| – Вы не девица, Степан Трофимович; только девиц выдают, а вы сами женитесь, – ядовито прошипела Варвара Петровна. | “You’re not a girl, Stepan Trofimovitch. Only girls are given in marriage. You are taking a wife,” Varvara Petrovna hissed malignantly. |
| – Oui, j’ai pris un mot pour un autre. Mais… c’est égal, – уставился он на нее с потерянным видом. | “Oui, j’ai pris un mot pour un autre. Mais c’est égal.” He gazed at her with a hopeless air. |
| – Вижу, что c’est égal, – презрительно процедила она, – господи! да с ним обморок! Настасья, Настасья! воды! | “I see that c’est égal,” she muttered contemptuously through her teeth. “Good heavens! Why he’s going to faint. Nastasya, Nastasya, water!” |
| Но до воды не дошло. Он очнулся. Варвара Петровна взяла свой зонтик. | But water was not needed. He came to himself. Varvara Petrovna took up her umbrella. |
| – Я вижу, что с вами теперь нечего говорить… | “I see it’s no use talking to you now.…” |
| – Oui, oui, je suis incapable. | “Oui, oui, je suis incapable.” |
| – Но к завтраму вы отдохнете и обдумаете. Сидите дома.. если что случится, дайте знать, хотя бы ночью. Писем не пишите, и читать не буду. Завтра же в это время приду сама, одна, за окончательным ответом, и надеюсь, что он будет удовлетворителен. Постарайтесь, чтобы никого не было,. и чтобы copy не было, а это на что похоже? Настасья, Настасья! | “But by to-morrow you’ll have rested and thought it over. Stay at home. If anything happens let me know, even if it’s at night. Don’t write letters, I shan’t read them. To-morrow I’ll come again at this time alone, for a final answer, and I trust it will be satisfactory. Try to have nobody here and no untidiness, for the place isn’t fit to be seen. Nastasya, Nastasya!” |
| Разумеется, назавтра он согласился; да и не мог не согласиться. Тут было одно особое обстоятельство… | The next day, of course, he consented, and, indeed, he could do nothing else. There was one circumstance … |
| VIII. | VIII |
| Так “называемое у нас имение Степана Трофимовича (душ пятьдесят по старинному счету, и смежное со Скворешниками) было вовсе не его, а принадлежало первой его супруге, а стало быть теперь их сыну, Петру Степановичу Верховенскому. Степан Трофимович только опекунствовал, а потому, когда птенец оперился, действовал по формальной от него доверенности на управление имением. Сделка для молодого человека была выгодная: он получал с отца в год до тысячи рублей в виде дохода с имения, тогда как оно при новых порядках не давало и пятисот (а может быть и того менее). Бог знает как установились подобные отношения. Впрочем, всю эту тысячу целиком высылала Варвара Петровна, а Степан Трофимович ни единым рублем в ней не участвовал. Напротив, весь доход с землицы оставлял у себя в кармане, и кроме того разорил ее в конец, сдав ее в аренду какому-то промышленнику и, тихонько от Варвары Петровны, продав на сруб рощу, то-есть главную ее ценность. Эту рощицу он уже давно продавал урывками. Вся она стоила по крайней мере тысяч восемь, а он взял за нее только пять. Но он иногда слишком много проигрывал в клубе, а просить у Варвары Петровны боялся. Она скрежетала зубами, когда, наконец, обо всем узнала. И вдруг теперь сынок извещал, что приедет сам продать свои владения во что бы ни стало, а отцу поручал неотлагательно позаботиться о продаже. Ясное дело, что при благородстве и бескорыстии Степана Трофимовича ему стало совестно пред се cher enfant (которого он в последний раз видел целых девять лет тому назад, в Петербурге, студентом). Первоначально всё имение могло стоить тысяч тринадцать или четырнадцать, теперь вряд ли кто бы дал за него и пять. Без сомнения, Степан Трофимович имел полное право, по смыслу формальной доверенности, продать лес и, поставив в счет тысячерублевый невозможный ежегодный доход, столько лет высылавшийся аккуратно, сильно оградить себя при расчете. Но Степан Трофимович был благороден, со стремлениями высшими. В голове его мелькнула одна удивительно красивая мысль: когда приедет Петруша, вдруг благородно выложить на стол самый высший maximum цены, то-есть даже пятнадцать тысяч, без малейшего намека на высылавшиеся до сих пор суммы, и крепко-крепко, со слезами, прижать к груди се cher fils, чем и покончить все счеты. Отдаленно и осторожно начал он развертывать эту картинку пред Варварой Петровной. Он намекал, что это даже придаст какой-то особый, благородный оттенок их дружеской связи… их “идее”. Это выставило бы в таком бескорыстном и великодушном виде прежних отцов и вообще прежних людей, сравнительно с новою легкомысленною и социальною молодежью. Много еще он говорил, но Варвара Петровна все отмалчивалась. Наконец сухо объявила ему, что согласна купить их землю и даст за нее maximum цены, то-есть тысяч шесть, семь (и за четыре можно было купить). Об остальных же восьми тысячах, улетевших с рощей, не сказала ни слова. | Stepan Trofimovitch’s estate, as we used to call it (which consisted of fifty souls, reckoning in the old fashion, and bordered on Skvoreshniki), was not really his at all, but his first wife’s, and so belonged now to his son Pyotr Stepanovitch Verhovensky. Stepan Trofimovitch was simply his trustee, and so, when the nestling was full-fledged, he had given his father a formal authorisation to manage the estate. This transaction was a profitable one for the young man. He received as much as a thousand roubles a year by way of revenue from the estate, though under the new regime it could not have yielded more than five hundred, and possibly not that. God knows how such an arrangement had arisen. The whole sum, however, was sent the young man by Varvara Petrovna, and Stepan Trofimovitch had nothing to do with a single rouble of it. On the other hand, the whole revenue from the land remained in his pocket, and he had, besides, completely ruined the estate, letting it to a mercenary rogue, and without the knowledge of Varvara Petrovna selling the timber which gave the estate its chief value. He had some time before sold the woods bit by bit. It was worth at least eight thousand, yet he had only received five thousand for it. But he sometimes lost too much at the club, and was afraid to ask Varvara Petrovna for the money. She clenched her teeth when she heard at last of everything. And now, all at once, his son announced that he was coming himself to sell his property for what he could get for it, and commissioned his father to take steps promptly to arrange the sale. It was clear that Stepan Trofimovitch, being a generous and disinterested man, felt ashamed of his treatment of ce cher enfant (whom he had seen for the last time nine years before as a student in Petersburg). The estate might originally have been worth thirteen or fourteen thousand. Now it was doubtful whether anyone would give five for it. No doubt Stepan Trofimovitch was fully entitled by the terms of the trust to sell the wood, and taking into account the incredibly large yearly revenue of a thousand roubles which had been sent punctually for so many years, he could have put up a good defence of his management. But Stepan Trofimovitch was a generous man of exalted impulses. A wonderfully fine inspiration occurred to his mind: when Petrusha returned, to lay on the table before him the maximum price of fifteen thousand roubles without a hint at the sums that had been sent him hitherto, and warmly and with tears to press ce cher fils to his heart, and so to make an end of all accounts between them. He began cautiously and indirectly unfolding this picture before Varvara Petrovna. He hinted that this would add a peculiarly noble note to their friendship … to their “idea.” This would set the parents of the last generation—and people of the last generation generally—in such a disinterested and magnanimous light in comparison with the new frivolous and socialistic younger generation. He said a great deal more, but Varvara Petrovna was obstinately silent. At last she informed him airily that she was prepared to buy their estate, and to pay for it the maximum price, that is, six or seven thousand (though four would have been a fair price for it). Of the remaining eight thousand which had vanished with the woods she said not a word. |
| Это случилось за месяц до сватовства. Степан Трофимович был поражен и начал задумываться. Прежде еще могла быть надежда, что сынок пожалуй и совсем не приедет, – то-есть надежда, судя со стороны, по мнению кого-нибудь постороннего. Степан же Трофимович, как отец, с негодованием отверг бы самую мысль о подобной надежде. Как бы там ни было, но до сих пор о Петруше доходили к нам всё такие странные слухи. Сначала, кончив курс в университете, лет шесть тому назад, он слонялся в Петербурге без дела. Вдруг получилось у нас известие, что он участвовал в составлении какой-то подметной прокламации и притянут к делу. Потом, что он очутился вдруг за границей, в Швейцарии, в Женеве, – бежал, чего доброго. | This conversation took place a month before the match was proposed to him. Stepan Trofimovitch was overwhelmed, and began to ponder. There might in the past have been a hope that his son would not come, after all—an outsider, that is to say, might have hoped so. Stepan Trofimovitch as a father would have indignantly rejected the insinuation that he could entertain such a hope. Anyway queer rumours had hitherto been reaching us about Petrusha. To begin with, on completing his studies at the university six years before, he had hung about in Petersburg without getting work. Suddenly we got the news that he had taken part in issuing some anonymous manifesto and that he was implicated in the affair. Then he suddenly turned up abroad in Switzerland at Geneva—he had escaped, very likely. |
| – Удивительно мне это, – проповедывал нам тогда Степан Трофимович, сильно сконфузившийся, – Петруша c’est une si pauvre tête! Он добр, благороден, очень чувствителен, и я так тогда, в Петербурге, порадовался, сравнив его с современною молодежью, но c’est un pauvre sire tout de même… И знаете, всё от той же недосиженности, сентиментальности! Их пленяет не реализм, а чувствительная, идеальная сторона социализма, так сказать, религиозный оттенок его, поэзия его… с чужого голоса, разумеется. И однако мне-то, мне каково! У меня здесь столько врагов, там еще более, припишут влиянию отца… Боже! Петруша двигателем! В какие времена мы живем! | “It’s surprising to me,” Stepan Trofimovitch commented, greatly disconcerted. “Petrusha, c’est une si pauvre tête! He’s good, noble-hearted, very sensitive, and I was so delighted with him in Petersburg, comparing him with the young people of to-day. But c’est un pauvre sire, tout de même.… And you know it all comes from that same half-bakedness, that sentimentality. They are fascinated, not by realism, but by the emotional ideal side of socialism, by the religious note in it, so to say, by the poetry of it … second-hand, of course. And for me, for me, think what it means! I have so many enemies here and more still there, they’ll put it down to the father’s influence. Good God! Petrusha a revolutionist! What times we live in!” |
| <<< | >>> |
| Двуязычные тексты книг, подготовленные Akirill.com , размещенные на сайте Akirill.com 11 июня, 2022. Каждую из книг (на французском или русском языках) можно забрать отдельно и повторно использовать в личных и некоммерческих целях. Они свободны от авторского права. При любом совместном использовании двух книг должно быть указано их происхождение Akirill.com | Bilingual text prepared by Akirill.com , deposited on the site Akirill.com on June 11, 2022. Each of the books (English or French) can be taken back separately and reused for personal and non-commercial purposes. They are free of copyright. Any use of the two books side by side must mention their origin https://www.Akirill.com |
Demons, by Fyodor Dostoevsky
| If you liked this page, don’t forget to like and share. Si vous avez aimé cette page, n’oublier pas d’aimer et de partager. |
| Subscribe to not miss anything Abonnez-vous pour ne rien manquer |
| Check out our latest posts |
| Découvrez nos derniers articles |
AKirill, Learn, apprenez, translation, traduction, livres bilingues, bilingual books 