Akirill.com

Demons, by Fyodor Dostoevsky Bilingual Book Russian/English

Это не дословный перевод, а книга на двух языках, вышедшие бок о бок. Вы можете прочитать её на русском, английском или на обоих языках.

This is not a word-by-word translation but the books in the two languages put side by side. You can read it in Russian, in English or both.

Бесы. Роман Федора Достоевского

Бесы. Роман Федора ДостоевскогоDemons, by Fyodor Dostoevsky
<<<>>>
Часть 1Part 1
CHAPTER IIIChapitre III
– Только сделайте одолжение, присядьте уж и сами, а то что же я буду сидеть, а вы в таком волнении будете передо мною… бегать. Нескладно выйдет-с.“Only do me the favour to sit down yourself, or how can I sit here when you are running about before me in such excitement. I can’t speak coherently.”
Степан Трофимович сдержал себя и внушительно опустился в кресло. Инженер пасмурно наставился в землю. Липутин с неистовым наслаждением смотрел на них.Stepan Trofimovitch restrained himself and sank impressively into an easy chair. The engineer stared gloomily at the floor. Liputin looked at them with intense enjoyment,
– Да что же начинать… так сконфузили…“How am I to begin?… I’m too overwhelmed.…”
VI.VI
– Вдруг третьего дня, присылают ко мне своего человека: просят дескать побывать вас завтра в двенадцать часов. Можете представить? Я дело бросил, и вчера ровнешенько в полдень звоню. Вводят меня в гостиную; подождал с минутку – вышли; посадили, сами напротив сели. Сижу и верить отказываюсь; сами знаете, как она меня всегда третировала! Начинают прямо без изворотов, по их всегдашней манере: Вы помните, говорит, что четыре года назад Николай Всеволодович, будучи в болезни, сделал несколько странных поступков, так что недоумевал весь город, пока всё объяснилось. Один из этих поступков касался вас лично. Николай Всеволодович тогда к вам заезжал по выздоровлении и по моей просьбе. Мне известно тоже, что он и прежде несколько раз с вами разговаривал. Скажите откровенно и прямодушно, как вы… (тут замялись немного) – как вы находили тогда Николая Всеволодовича… Как вы смотрели на него вообще… какое мнение о нем могли составить и… теперь имеете?..“The day before yesterday a servant was suddenly sent to me: ‘You are asked to call at twelve o’clock,’ said he. Can you fancy such a thing? I threw aside my work, and precisely at midday yesterday I was ringing at the bell. I was let into the drawing room; I waited a minute—she came in; she made me sit down and sat down herself, opposite. I sat down, and I couldn’t believe it; you know how she has always treated me. She began at once without beating about the bush, you know her way. ‘You remember,’ she said, ‘that four years ago when Nikolay Vsyevolodovitch was ill he did some strange things which made all the town wonder till the position was explained. One of those actions concerned you personally. When Nikolay Vsyevolodovitch recovered he went at my request to call on you. I know that he talked to you several times before, too. Tell me openly and candidly what you … (she faltered a little at this point) what you thought of Nikolay Vsyevolodovitch then … what was your view of him altogether … what idea you were able to form of him at that time … and still have?’
Тут уж совершенно замялись, так что даже переждали полную минутку и вдруг покраснели. Я перепугался. Начинают опять не то, чтобы трогательным, к ним это нейдет, а таким внушительным очень тоном:“Here she was completely confused, so that she paused for a whole minute, and suddenly flushed. I was alarmed. She began again—touchingly is not quite the word, it’s not applicable to her—but in a very impressive tone:
– “Я желаю, говорит, чтобы вы меня хорошо и безошибочно, говорит, поняли. Я послала теперь за вами, потому что считаю вас прозорливым и остроумным человеком, способным составить верное наблюдение (каковы комплименты!). Вы, говорит, поймете конечно и то, что с вами говорит мать… Николай Всеволодович испытал в жизни некоторые несчастия и многие повороты. Всё это, говорит, могло повлиять на настроение ума его. Разумеется, говорит, я не говорю про помешательство, этого никогда быть не может! (твердо и с гордостию высказано). Но могло быть нечто странное, особенное, некоторый оборот мыслей, наклонность к некоторому особому воззрению (всё это точные слова их, и я подивился, Степан Трофимович, с какою точностию Варвара Петровна умеет объяснять дело. Высокого ума дама!). По крайней мере, говорит, я сама заметила в нем некоторое постоянное беспокойство и стремление к особенным наклонностям. Но я мать, а вы человек посторонний, значит, способны, при вашем уме, составить более независимое мнение. Умоляю вас, наконец (так и было выговорено: умоляю), сказать мне всю правду, безо всяких ужимок, и если вы при этом дадите мне обещание не забыть потом никогда, что я говорила с вами конфиденциально, то можете ожидать моей совершенной и впредь всегдашней готовности отблагодарить вас при всякой возможности”. Ну-с, каково-с“‘I want you,’ she said, ‘to understand me clearly and without mistake. I’ve sent for you now because I look upon you as a keen-sighted and quick-witted man, qualified to make accurate observations.’ (What compliments!) ‘You’ll understand too,’ she said, ‘that I am a mother appealing to you.… Nikolay Vsyevolodovitch has suffered some calamities and has passed through many changes of fortune in his life. All that,’ she said, ‘might well have affected the state of his mind. I’m not speaking of madness, of course,’ she said, ‘that’s quite out of the question!’ (This was uttered proudly and resolutely.) ‘But there might be something strange, something peculiar, some turn of thought, a tendency to some particular way of looking at things.’ (Those were her exact words, and I admired, Stepan Trofimovitch, the exactness with which Varvara Petrovna can put things. She’s a lady of superior intellect!) ‘I have noticed in him, anyway,’ she said, ‘a perpetual restlessness and a tendency to peculiar impulses. But I am a mother and you are an impartial spectator, and therefore qualified with your intelligence to form a more impartial opinion. I implore you, in fact’ (yes, that word, ‘implore’ was uttered!), ‘to tell me the whole truth, without mincing matters. And if you will give me your word never to forget that I have spoken to you in confidence, you may reckon upon my always being ready to seize every opportunity in the future to show my gratitude.’ Well, what do you say to that?”
– Вы… вы так фрапировали меня… – пролепетал Степан Трофимович, – что я вам не верю…“You have … so amazed me …” faltered Stepan Trofimovitch, “that I don’t believe you.”
– Нет заметьте, заметьте, – подхватил Липутин, как бы и не слыхав Степана Трофимовича, – каково же должно быть волнение и беспокойство, когда с таким вопросом обращаются с такой высоты к такому человеку, как я, да еще снисходят до того, что сами просят секрета. Это что же-с? Уж не получили ли известий каких-нибудь о Николае Всеволодовиче неожиданных?“Yes, observe, observe,” cried Liputin, as though he had not heard Stepan Trofimovitch, “observe what must be her agitation and uneasiness if she stoops from her grandeur to appeal to a man like me, and even condescends to beg me to keep it secret. What do you call that? Hasn’t she received some news of Nikolay Vsyevolodovitch, something unexpected?”
– Я не знаю… известий никаких… я несколько дней не видался, но… но замечу вам… – лепетал Степан Трофимович, видимо едва справляясь со своими мыслями, – но замечу вам, Липутин, что если вам передано конфиденциально, а вы теперь при всех…“I don’t know … of news of any sort … I haven’t seen her for some days, but … but I must say …” lisped Stepan Trofimovitch, evidently hardly able to think clearly, “but I must say, Liputin, that if it was said to you in confidence, and here you’re telling it before every one …”
– Совершенно конфиденциально! Да разрази меня бог, если я… А коли здесь… так ведь что же-с? Разве мы чужие, взять даже хоть бы и Алексея Нилыча?“Absolutely in confidence! But God strike me dead if I … But as for telling it here … what does it matter? Are we strangers, even Alexey Nilitch?”
– Я такого воззрения не разделяю; без сомнения, мы здесь трое сохраним секрет, но вас, четвертого, я боюсь и не верю вам ни в чем!“I don’t share that attitude. No doubt we three here will keep the secret, but I’m afraid of the fourth, you, and wouldn’t trust you in anything.…”
– Да что вы это-с? Да я пуще всех заинтересован, ведь мне вечная благодарность обещана! А вот я именно хотел, по сему же поводу, на чрезвычайно странный случай один указать, более так-сказать психологический, чем просто странный. Вчера вечером, под влиянием разговора у Варвары Петровны (сами можете представить, какое впечатление на меня произвело), обратился я к Алексею Нилычу с отдаленным вопросом: вы, говорю, и за границей, и в Петербурге еще прежде знали Николая Всеволодовича; как вы, говорю, его находите относительно ума и способностей? Они и отвечают этак лаконически, по их манере, что, дескать, тонкого ума и со здравым суждением, говорят, человек. А не заметили ли вы, в течение лет, говорю, некоторого, говорю, как бы уклонения идей, или особенного оборота мыслей, или некоторого, говорю, как бы так-сказать помешательства? Одним словом, повторяю вопрос самой Варвары Петровны. Представьте же себе: Алексей Нилыч вдруг задумались и сморщились вот точно так, как теперь: “Да, говорят, мне иногда казалось нечто странное”. Заметьте при этом, что если уж Алексею Нилычу могло показаться нечто странное, то что же на самом-то деле может оказаться, а?“What do you mean by that? Why it’s more to my interest than anyone’s, seeing I was promised eternal gratitude! What I wanted was to point out in this connection one extremely strange incident, rather to say, psychological than simply strange. Yesterday evening, under the influence of my conversation with Varvara Petrovna—you can fancy yourself what an impression it made on me—I approached Alexey Nilitch with a discreet question: ‘You knew Nikolay Vsyevolodovitch abroad,’ said I, ‘and used to know him before in Petersburg too. What do you think of his mind and his abilities?’ said I. He answered laconically, as his way is, that he was a man of subtle intellect and sound judgment. ‘And have you never noticed in the course of years,’ said I, ‘any turn of ideas or peculiar way of looking at things, or any, so to say, insanity?’ In fact, I repeated Varvara Petrovna’s own question. And would you believe it, Alexey Nilitch suddenly grew thoughtful, and scowled, just as he’s doing now. ‘Yes,’ said he, ‘I have sometimes thought there was something strange.’ Take note, too, that if anything could have seemed strange even to Alexey Nilitch, it must really have been something, mustn’t it?”
– Правда это? – обратился Степан Трофимович к Алексею Нилычу.“Is that true?” said Stepan Trofimovitch, turning to Alexey Nilitch.
– Я желал бы не говорить об этом, – отвечал Алексей Нилыч, вдруг подымая голову и сверкая глазами, – я хочу оспорить ваше право, Липутин. Вы никакого не имеете права на этот случай про меня. Я вовсе не говорил моего всего мнения. Я хоть и знаком был в Петербурге, но это давно, а теперь хоть и встретил, но мало очень знаю Николая Ставрогина. Прошу вас меня устранить и… и всё это похоже на сплетню.“I should prefer not to speak of it,” answered Alexey Nilitch, suddenly raising his head, and looking at him with flashing eyes. “I wish to contest your right to do this, Liputin. You’ve no right to drag me into this. I did not give my whole opinion at all. Though I knew Nikolay Stavrogin in Petersburg that was long ago, and though I’ve met him since I know him very little. I beg you to leave me out and … All this is something like scandal.”
Липутин развел руками в виде угнетенной невинности.Liputin threw up his hands with an air of oppressed innocence.
– Сплетник! Да уж не шпион ли? Хорошо вам, Алексей Нилыч, критиковать, когда вы во всем себя устраняете. А вы вот не поверите, Степан Трофимович, чего уж, кажется-с, капитан Лебядкин, ведь уж кажется глуп как… то-есть стыдно только сказать как глуп; есть такое одно русское сравнение, означающее степень; а ведь и он себя от Николая Всеволодовича обиженным почитает, хотя и преклоняется пред его остроумием: “Поражен, говорит, этим человеком: премудрый змий” (собственные слова). А я ему (всё под тем же вчерашним влиянием и уже после разговора с Алексеем Нилычем): а что, говорю, как вы полагаете с своей стороны: помешан ваш премудрый змий или нет? Так верите ли, точно я его вдруг сзади кнутом охлестнул, без его позволения; просто привскочил с места: “Да, говорит… да, говорит, только это, говорит, не может повлиять…” на что повлиять, – не досказал; да так потом горестно задумался, так задумался, что и хмель соскочил. Мы в Филипповом трактире сидели-с. И только через полчаса разве ударил вдруг кулаком по столу: “да, говорит, пожалуй и помешан, только это не может повлиять…” и опять не досказал, на что повлиять. Я вам, разумеется, только экстракт разговора передаю, но ведь мысль-то понятна; кого ни спроси, всем одна мысль приходит, хотя бы прежде никому и в голову не входила: “да, говорят, помешан; очень умен, но, может быть, и помешан”.“A scandal-monger! Why not say a spy while you’re about it? It’s all very well for you, Alexey Nilitch, to criticise when you stand aloof from everything. But you wouldn’t believe it, Stepan Trofimovitch—take Captain Lebyadkin, he is stupid enough, one may say … in fact, one’s ashamed to say how stupid he is; there is a Russian comparison, to signify the degree of it; and do you know he considers himself injured by Nikolay Vsyevolodovitch, though he is full of admiration for his wit. ‘I’m amazed,’ said he, ‘at that man. He’s a subtle serpent.’ His own words. And I said to him (still under the influence of my conversation, and after I had spoken to Alexey Nilitch), ‘What do you think, captain, is your subtle serpent mad or not?’ Would you believe it, it was just as if I’d given him a sudden lash from behind. He simply leapt up from his seat. ‘Yes,’ said he, ‘ … yes, only that,’ he said, ‘cannot affect …’ ‘Affect what?’ He didn’t finish. Yes, and then he fell to thinking so bitterly, thinking so much, that his drunkenness dropped off him. We were sitting in Filipov’s restaurant. And it wasn’t till half an hour later that he suddenly struck the table with his fist. ‘Yes,’ said he, ‘maybe he’s mad, but that can’t affect it.…’ Again he didn’t say what it couldn’t affect. Of course I’m only giving you an extract of the conversation, but one can understand the sense of it. You may ask whom you like, they all have the same idea in their heads, though it never entered anyone’s head before. ‘Yes,’ they say, ‘he’s mad; he’s very clever, but perhaps he’s mad too.’”
Степан Трофимович сидел в задумчивости и усиленно соображал.Stepan Trofimovitch sat pondering, and thought intently.
– А почему Лебядкин знает?“And how does Lebyadkin know?”
– А об этом не угодно ли у Алексея Нилыча справиться, который меня сейчас здесь шпионом обозвал. Я шпион и – не знаю, а Алексей Нилыч знают всю подноготную и молчат-с.“Do you mind inquiring about that of Alexey Nilitch, who has just called me a spy? I’m a spy, yet I don’t know, but Alexey Nilitch knows all the ins and outs of it, and holds his tongue.”
– Я ничего не знаю, или мало, – с тем же раздражением отвечал инженер, – вы Лебядкина пьяным поите, чтоб узнавать. Вы и меня сюда привели, чтоб узнать, и чтоб я сказал. Стало быть, вы шпион!“I know nothing about it, or hardly anything,” answered the engineer with the same irritation. “You make Lebyadkin drunk to find out. You brought me here to find out and to make me say. And so you must be a spy.”
– Я еще его не поил-с, да и денег таких он не стоит, со всеми его тайнами, вот что они для меня значат, не знаю как для вас. Напротив, это он деньгами сыплет, тогда как двенадцать дней назад ко мне приходил пятнадцать копеек выпрашивать, и это он меня шампанским поит, а не я его. Но вы мне мысль подаете, и коли надо будет, то и я его напою, и именно чтобы разузнать, и может и разузнаю-с… секретики все ваши-с, – злобно огрызнулся Липутин.“I haven’t made him drunk yet, and he’s not worth the money either, with all his secrets. They are not worth that to me. I don’t know what they are to you. On the contrary, he is scattering the money, though twelve days ago he begged fifteen kopecks of me, and it’s he treats me to champagne, not I him. But you’ve given me an idea, and if there should be occasion I will make him drunk, just to get to the bottom of it and maybe I shall find out … all your little secrets,” Liputin snapped back spitefully.
Степан Трофимович в недоумении смотрел на обоих спорщиков. Оба сами себя выдавали и главное не церемонились. Мне подумалось, что Липутин привел к нам этого Алексея Нилыча именно с целью втянуть его в нужный разговор чрез третье лицо, любимый его маневр.Stepan Trofimovitch looked in bewilderment at the two disputants. Both were giving themselves away, and what’s more, were not standing on ceremony. The thought crossed my mind that Liputin had brought this Alexey Nilitch to us with the simple object of drawing him into a conversation through a third person for purposes of his own—his favourite manœuvre.
– Алексей Нилыч слишком хорошо знают Николая Всеволодовича, – раздражительно продолжал он, – но только скрывают-с. А что вы спрашиваете про капитана Лебядкина, то тот раньше всех нас с ним познакомился в Петербурге, лет пять или шесть тому, в ту малоизвестную, если можно так выразиться, эпоху жизни Николая Всеволодовича, когда еще он и не думал нас здесь приездом своим осчастливить. Наш принц, надо заключить, довольно странный тогда выбор знакомства в Петербурге около себя завел. Тогда вот и с Алексеем Нилычем, кажется, познакомились.“Alexey Nilitch knows Nikolay Vsyevolodovitch quite well,” he went on, irritably, “only he conceals it. And as to your question about Captain Lebyadkin, he made his acquaintance before any of us did, six years ago in Petersburg, in that obscure, if one may so express it, epoch in the life of Nikolay Vsyevolodovitch, before he had dreamed of rejoicing our hearts by coming here. Our prince, one must conclude, surrounded himself with rather a queer selection of acquaintances. It was at that time, it seems, that he made acquaintance with this gentleman here.”
– Берегитесь, Липутин, предупреждаю вас, что Николай Всеволодович скоро сам сюда хотел быть, а он умеет за себя постоять.“Take care, Liputin. I warn you, Nikolay Vsyevolodovitch meant to be here soon himself, and he knows how to defend himself.”
– Так меня-то за что же-с? Я первый кричу, что тончайшего и изящнейшего ума человек, и Варвару Петровну вчера в этом смысле совсем успокоил. “Вот в характере его, говорю ей, не могу поручиться”. Лебядкин тоже в одно слово вчера: “от характера его, говорит, пострадал”. Эх, Степан Трофимович, хорошо вам кричать, что сплетни да шпионство, и заметьте, когда уже сами от меня все выпытали, да еще с таким чрезмерным любопытством. А вот Варвара Петровна – так та прямо вчера в самую точку: “вы, говорит, лично заинтересованы были в деле, потому к вам и обращаюсь”. Да еще же бы нет-c! Какие уж тут цели, когда я личную обиду при всем обществе от его превосходительства скушал! Кажется, имею причины и не для одних сплетен поинтересоваться. Сегодня жмет вам руку, а завтра ни с того, ни с сего, за хлеб-соль вашу, вас же бьет по щекам при всем честном обществе, как только ему полюбится. С жиру-с! А главное у них женский пол: мотыльки и храбрые петушки! Помещики с крылушками, как у древних амуров, Печорины-сердцееды! Вам хорошо, Степан Трофимович, холостяку завзятому, так говорить и за его превосходительство меня сплетником называть. А вот женились бы, так как вы и теперь еще такой молодец из себя, на хорошенькой да на молоденькой, так пожалуй от нашего принца двери крючком заложите, да баррикады в своем же доме выстроите! Да чего уж тут: вот только будь эта m-lle Лебядкина, которую секут кнутьями, не сумасшедшая и не кривоногая, так ей богу подумал бы, что она-то и есть жертва страстей нашего генерала, и что от этого самого и пострадал капитан Лебядкин “в своем фамильном достоинстве”, как он сам выражается. Только разве вкусу их изящному противоречит, да для них и то не беда. Всякая ягодка в ход идет, только чтобы попалась под известное их настроение. Вы вот про сплетни, а разве я это кричу, когда уж весь город стучит, а я только слушаю да поддакиваю: поддакивать-то не запрещено-с.“Why warn me? I am the first to cry out that he is a man of the most subtle and refined intelligence, and I quite reassured Varvara Petrovna yesterday on that score. ‘It’s his character,’ I said to her, ‘that I can’t answer for.’ Lebyadkin said the same thing yesterday: ‘A lot of harm has come to me from his character,’ he said. Stepan Trofimovitch, it’s all very well for you to cry out about slander and spying, and at the very time observe that you wring it all out of me, and with such immense curiosity too. Now, Varvara Petrovna went straight to the point yesterday. ‘You have had a personal interest in the business,’ she said, ‘that’s why I appeal to you.’ I should say so! What need to look for motives when I’ve swallowed a personal insult from his excellency before the whole society of the place. I should think I have grounds to be interested, not merely for the sake of gossip. He shakes hands with you one day, and next day, for no earthly reason, he returns your hospitality by slapping you on the cheeks in the face of all decent society, if the fancy takes him, out of sheer wantonness. And what’s more, the fair sex is everything for them, these butterflies and mettlesome cocks! Grand gentlemen with little wings like the ancient cupids, lady-killing Petchorins! It’s all very well for you, Stepan Trofimovitch, a confirmed bachelor, to talk like that, stick up for his excellency and call me a slanderer. But if you married a pretty young wife—as you’re still such a fine fellow—then I dare say you’d bolt your door against our prince, and throw up barricades in your house! Why, if only that Mademoiselle Lebyadkin, who is thrashed with a whip, were not mad and bandy-legged, by Jove, I should fancy she was the victim of the passions of our general, and that it was from him that Captain Lebyadkin had suffered ‘in his family dignity,’ as he expresses it himself. Only perhaps that is inconsistent with his refined taste, though, indeed, even that’s no hindrance to him. Every berry is worth picking if only he’s in the mood for it. You talk of slander, but I’m not crying this aloud though the whole town is ringing with it; I only listen and assent. That’s not prohibited.”
– Город кричит? Об чем же кричит город?“The town’s ringing with it? What’s the town ringing with?”
– То-есть это капитан Лебядкин кричит в пьяном виде на весь город, ну, а ведь это не всё ли равно, что вся площадь кричит? Чем же я виноват? Я интересуюсь только между друзей-с, потому что я всё-таки здесь считаю себя между друзей-с, – с невинным видом обвел он нас глазами. – Тут случай вышел-с, сообразите-ка: выходит, что его превосходительство будто бы выслали еще из Швейцарии с одною благороднейшею девицей, и, так сказать, скромною сиротой, которую я имею честь знать, триста рублей для передачи капитану Лебядкину. А Лебядкин немного спустя получил точнейшее известие, от кого не скажу, но тоже от наиблагороднейшего лица, а стало быть, достовернейшего, что не триста рублей, а тысяча была выслана!.. Стало быть, кричит Лебядкин, девица семьсот рублей у меня утащила, и вытребовать хочет чуть не полицейским порядком, по крайней мере угрожает и на весь город стучит…“That is, Captain Lebyadkin is shouting for all the town to hear, and isn’t that just the same as the market-place ringing with it? How am I to blame? I interest myself in it only among friends, for, after all, I consider myself among friends here.” He looked at us with an innocent air. “Something’s happened, only consider: they say his excellency has sent three hundred roubles from Switzerland by a most honourable young lady, and, so to say, modest orphan, whom I have the honour of knowing, to be handed over to Captain Lebyadkin. And Lebyadkin, a little later, was told as an absolute fact also by a very honourable and therefore trustworthy person, I won’t say whom, that not three hundred but a thousand roubles had been sent!… And so, Lebyadkin keeps crying out ‘the young lady has grabbed seven hundred roubles belonging to me,’ and he’s almost ready to call in the police; he threatens to, anyway, and he’s making an uproar all over the town.”
– Это подло, подло от вас! – вскочил вдруг инженер со стула.“This is vile, vile of you!” cried the engineer, leaping up suddenly from his chair.
– Да ведь вы сами же и есть это наиблагороднейшее лицо, которое подтвердило Лебядкину от имени Николая Всеволодовича, что не триста, а тысяча рублей были высланы. Ведь мне сам капитан сообщил в пьяном виде.“But I say, you are yourself the honourable person who brought word to Lebyadkin from Nikolay Vsyevolodovitch that a thousand roubles were sent, not three hundred. Why, the captain told me so himself when he was drunk.”
– Это… это несчастное недоумение. Кто-нибудь ошибся и вышло… Это вздор, а вы подло!..“It’s … it’s an unhappy misunderstanding. Some one’s made a mistake and it’s led to … It’s nonsense, and it’s base of you.”
– Да и я хочу верить, что вздор, и с прискорбием слушаю, потому что, как хотите, наиблагороднейшая девушка замешана, во-первых, в семистах рублях, а во-вторых, в очевидных интимностях с Николаем Всеволодовичем. Да ведь его превосходительству что стоит девушку благороднейшую осрамить или чужую жену обесславить, подобно тому, как тогда со мной казус вышел-с? Подвернется им полный великодушия человек, они и заставят его прикрыть своим честным именем чужие грехи. Так точно и я ведь вынес-с; я про себя говорю-с…“But I’m ready to believe that it’s nonsense, and I’m distressed at the story, for, take it as you will, a girl of an honourable reputation is implicated first over the seven hundred roubles, and secondly in unmistakable intimacy with Nikolay Vsyevolodovitch. For how much does it mean to his excellency to disgrace a girl of good character, or put to shame another man’s wife, like that incident with me? If he comes across a generous-hearted man he’ll force him to cover the sins of others under the shelter of his honourable name. That’s just what I had to put up with, I’m speaking of myself.…”
– Берегитесь, Липутин! – привстал с кресел Степан Трофимович и побледнел.“Be careful, Liputin.” Stepan Trofimovitch got up from his easy chair and turned pale.
– Не верьте, не верьте! Кто-нибудь ошибся, а Лебядкин пьян… – восклицал инженер в невыразимом волнении, – всё объяснится, а я больше не могу… и считаю низостью… и довольно, довольно!“Don’t believe it, don’t believe it! Somebody has made a mistake and Lebyadkin’s drunk …” exclaimed the engineer in indescribable excitement. “It will all be explained, but I can’t.… And I think it’s low.… And that’s enough, enough!”
Он выбежал из комнаты.He ran out of the room.
– Так что же вы? Да ведь и я с вами! – всполохнулся Липутин, вскочил и побежал вслед за Алексеем Нилычем.“What are you about? Why, I’m going with you!” cried Liputin, startled. He jumped up and ran after Alexey Nilitch.
VII.VII
Степан Трофимович постоял с минуту в раздумьи, как-то не глядя посмотрел на меня, взял свою шляпу, палку и тихо пошел из комнаты. Я опять за ним, как и давеча. Выходя из ворот, он, заметив, что я провожаю его, сказал:Stepan Trofimovitch stood a moment reflecting, looked at me as though he did not see me, took up his hat and stick and walked quietly out of the room. I followed him again, as before. As we went out of the gate, noticing that I was accompanying him, he said:
– Ах да, вы можете служить свидетелем… de l’accident. Vous m’accompanerez n’est-ce pas?“Oh yes, you may serve as a witness … de l’accident. Vous m’accompagnerez, n’est-ce pas?”
– Степан Трофимович, неужели вы опять туда? Подумайте, что может выйти?“Stepan Trofimovitch, surely you’re not going there again? Think what may come of it!”
С жалкою и потерянною улыбкой, – улыбкой стыда и совершенного отчаяния, и в то же время какого-то странного восторга, прошептал он мне, на миг приостанавливаясь:With a pitiful and distracted smile, a smile of shame and utter despair, and at the same time of a sort of strange ecstasy, he whispered to me, standing still for an instant:
– Не могу же я жениться на “чужих грехах”!“I can’t marry to cover ‘another man’s sins’!”
Я только и ждал этого слова. Наконец-то это заветное, скрываемое от меня словцо было произнесено после целой недели виляний и ужимок. Я решительно вышел из себя:These words were just what I was expecting. At last that fatal sentence that he had kept hidden from me was uttered aloud, after a whole week of shuffling and pretence. I was positively enraged.
– И такая грязная, такая… низкая мысль могла появиться у вас, у Степана Верховенского, в вашем светлом уме, в вашем добром сердце и… еще до Липутина!“And you, Stepan Verhovensky, with your luminous mind, your kind heart, can harbour such a dirty, such a low idea … and could before Liputin came!”
Он посмотрел на меня, не ответил и пошел тою же дорогой. Я не хотел отставать. Я хотел свидетельствовать пред Варварой Петровной. Я бы простил ему, если б он поверил только Липутину, по бабьему малодушию своему, но теперь уже ясно было, что он сам всё выдумал еще гораздо прежде Липутина, а Липутин только теперь подтвердил его подозрения и подлил масла в огонь. Он не задумался заподозрить девушку с самого первого дня, еще не имея никаких оснований, даже Липутинских. Деспотические действия Варвары Петровны он объяснил себе только отчаянным желанием ее поскорее замазать свадьбой с почтенным человеком дворянские грешки ее бесценного Nicolas! Мне непременно хотелось, чтоб он был наказан за это.He looked at me, made no answer and walked on in the same direction. I did not want to be left behind. I wanted to give Varvara Petrovna my version. I could have forgiven him if he had simply with his womanish faint-heartedness believed Liputin, but now it was clear that he had thought of it all himself long before, and that Liputin had only confirmed his suspicions and poured oil on the flames. He had not hesitated to suspect the girl from the very first day, before he had any kind of grounds, even Liputin’s words, to go upon. Varvara Petrovna’s despotic behaviour he had explained to himself as due to her haste to cover up the aristocratic misdoings of her precious “Nicolas” by marrying the girl to an honourable man! I longed for him to be punished for it.
– O! Dieu qui est si grand et si bon! О, кто меня успокоит! – воскликнул он, пройдя еще шагов сотню и вдруг остановившись.“Oh, Dieu, qui est si grand et si bon! Oh, who will comfort me!” he exclaimed, halting suddenly again, after walking a hundred paces.
– Пойдемте сейчас домой, и я вам всё объясню! – вскричал я, силой поворачивая его к дому.“Come straight home and I’ll make everything clear to you,” I cried, turning him by force towards home.
– Это он! Степан Трофимович, это вы? Вы? – раздался свежий, резвый, юный голос, как какая-то музыка подле нас.“It’s he! Stepan Trofimovitch, it’s you? You?” A fresh, joyous young voice rang out like music behind us.
Мы ничего не видали, а подле нас вдруг появилась наездница, Лизавета Николаевна, со своим всегдашним провожатым. Она остановила коня.We had seen nothing, but a lady on horseback suddenly made her appearance beside us—Lizaveta Nikolaevna with her invariable companion. She pulled up her horse.
– Идите, идите же скорее! – звала она громко и весело, – я двенадцать лет не видала его и узнала, а он… Неужто не узнаете меня?“Come here, come here quickly!” she called to us, loudly and merrily. “It’s twelve years since I’ve seen him, and I know him, while he.… Do you really not know me?”
Степан Трофимович схватил ее руку, протянутую к нему, и благоговейно поцеловал ее. Он глядел на нее как бы с молитвой и не мог выговорить слова.Stepan Trofimovitch clasped the hand held out to him and kissed it reverently. He gazed at her as though he were praying and could not utter a word.
– Узнал и рад! Маврикий Николаевич, он в восторге, что видит меня! Что же вы не шли все две недели? Тётя убеждала, что вы больны, и что вас нельзя потревожить; но ведь я знаю, тётя лжет. Я всё топала ногами и вас бранила, но я непременно, непременно хотела, чтобы вы сами первый пришли, потому и не посылала. Боже, да он нисколько не переменился! – рассматривала она его, наклоняясь с седла, – он до смешного не переменился! Ах нет, есть морщинки, много морщинок у глаз и на щеках, и седые волосы есть, но глаза те же! А я переменилась? Переменилась? Но что же вы всё молчите?“He knows me, and is glad! Mavriky Nikolaevitch, he’s delighted to see me! Why is it you haven’t been to see us all this fortnight? Auntie tried to persuade me you were ill and must not be disturbed; but I know Auntie tells lies. I kept stamping and swearing at you, but I had made up my mind, quite made up my mind, that you should come to me first, that was why I didn’t send to you. Heavens, why he hasn’t changed a bit!” She scrutinised him, bending down from the saddle. “He’s absurdly unchanged. Oh, yes, he has wrinkles, a lot of wrinkles, round his eyes and on his cheeks some grey hair, but his eyes are just the same. And have I changed? Have I changed? Why don’t you say something?”
Мне вспомнился в это мгновение рассказ о том, что она была чуть не больна, когда ее увезли одиннадцати лет в Петербург; в болезни будто бы плакала и спрашивала Степана Трофимовича.I remembered at that moment the story that she had been almost ill when she was taken away to Petersburg at eleven years old, and that she had cried during her illness and asked for Stepan Trofimovitch.
– Вы… я… – лепетал он теперь обрывавшимся от радости голосом, – я сейчас вскричал: “кто успокоит меня!” и раздался ваш голос… Я считаю это чудом et je commence а croire.“You … I …” he faltered now in a voice breaking with joy. “I was just crying out ‘who will comfort me?’ and I heard your voice. I look on it as a miracle et je commence à croire.”
– En Dieu? En Dieu, qui est lа-haut et qui est si grand et si bon? Видите, я все ваши лекции наизусть помню. Маврикий Николаевич, какую он мне тогда веру преподавал en Dieu, qui est si grand et si bon! А помните ваши рассказы о том, как Колумб открывал Америку, и как все закричали: земля, земля! Няня Алена Фроловна говорит, что я после того ночью бредила и во сне кричала: земля, земля! А помните, как вы мне историю принца Гамлета рассказывали? А помните, как вы мне описывали, как из Европы в Америку бедных эмигрантов перевозят? И всё-то неправда, я потом всё узнала, как перевозят, но как он мне хорошо лгал тогда, Маврикий Николаевич, почти лучше правды! Чего вы так смотрите на Маврикия Николаевича? Это самый лучший и самый верный человек на всем земном шаре, и вы его непременно должны полюбить как меня! Il fait tout се que je veux. Но, голубчик Степан Трофимович, стало быть, вы опять несчастны, коли среди улицы кричите о том, кто вас успокоит? Несчастны, ведь так? Так?“En Dieu! En Dieu qui est là-haut et qui est si grand et si bon! You see, I know all your lectures by heart. Mavriky Nikolaevitch, what faith he used to preach to me then, en Dieu qui est si grand et si bon! And do you remember your story of how Columbus discovered America, and they all cried out, ‘Land! land!’? My nurse Alyona Frolovna says I was light-headed at night afterwards, and kept crying out ‘land! land!’ in my sleep. And do you remember how you told me the story of Prince Hamlet? And do you remember how you described to me how the poor emigrants were transported from Europe to America? And it was all untrue; I found out afterwards how they were transited. But what beautiful fibs he used to tell me then, Mavriky Nikolaevitch! They were better than the truth. Why do you look at Mavriky Nikolaevitch like that? He is the best and finest man on the face of the globe and you must like him just as you do me! Il fait tout ce que je veux. But, dear Stepan Trofimovitch, you must be unhappy again, since you cry out in the middle of the street asking who will comfort you. Unhappy, aren’t you? Aren’t you?”
– Теперь счастлив…“Now I’m happy.…”
– Тётя обижает? – продолжала она не слушая, – всё та же злая, несправедливая и вечно нам бесценная тётя! А помните, как вы бросались ко мне в объятия в саду, а я вас утешала и плакала, – да не бойтесь же Маврикия Николаевича; он про вас всё, всё знает, давно, вы можете плакать на его плече сколько угодно, и он сколько угодно будет стоять!.. Приподнимите шляпу, снимите совсем на минутку, протяните голову, станьте на цыпочки, я вас сейчас поцелую в лоб, как в последний раз поцеловала, когда мы прощались. Видите, та барышня из окна на нас любуется… Ну ближе, ближе. Боже, как он поседел!“Aunt is horrid to you?” she went on, without listening. “She’s just the same as ever, cross, unjust, and always our precious aunt! And do you remember how you threw yourself into my arms in the garden and I comforted you and cried—don’t be afraid of Mavriky Nikolaevitch; he has known all about you, everything, for ever so long; you can weep on his shoulder as long as you like, and he’ll stand there as long as you like! … Lift up your hat, take it off altogether for a minute, lift up your head, stand on tiptoe, I want to kiss you on the forehead as I kissed you for the last time when we parted. Do you see that young lady’s admiring us out of the window? Come closer, closer! Heavens! How grey he is!”
И она, принагнувшись в седле, поцеловала его в лоб.And bending over in the saddle she kissed him on the forehead.
– Ну, теперь к вам домой! Я знаю, где вы живете. Я сейчас, сию минуту буду у вас. Я вам, упрямцу, сделаю первый визит и потом на целый день вас к себе затащу. Ступайте же, приготовьтесь встречать меня.“Come, now to your home! I know where you live. I’ll be with you directly, in a minute. I’ll make you the first visit, you stubborn man, and then I must have you for a whole day at home. You can go and make ready for me.”
И она ускакала с своим кавалером. Мы воротились. Степан Трофимович сел на диван и заплакал.And she galloped off with her cavalier. We returned. Stepan Trofimovitch sat down on the sofa and began to cry.
– Dieu! Dieu! – восклицал он, – enfin une minute de bonheur!“Dieu, Dieu.” he exclaimed, “enfin une minute de bonheur!”
He более как через десять минут она явилась по обещанию, в сопровождении своего Маврикия Николаевича.Not more than ten minutes afterwards she reappeared according to her promise, escorted by her Mavriky Nikolaevitch.
– Vous et le bonheur, vous arrivez en même temps! – поднялся он ей навстречу.“Vous et le bonheur, vous arrivez en même temps!” He got up to meet her.
– Вот вам букет; сейчас ездила к m-me Шевалье, у ней всю зиму для именинниц букеты будут. Вот вам и Маврикий Николаевич, прошу познакомиться. Я хотела-было пирог вместо букета, но Маврикий Николаевич уверяет, что это не в русском духе.“Here’s a nosegay for you; I rode just now to Madame Chevalier’s, she has flowers all the winter for name-days. Here’s Mavriky Nikolaevitch, please make friends. I wanted to bring you a cake instead of a nosegay, but Mavriky Nikolaevitch declares that is not in the Russian spirit.”
Этот Маврикий Николаевич был артиллерийский капитан, лет тридцати трех, высокого росту господин, красивый и безукоризненно порядочной наружности, с внушительною и на первый взгляд даже строгою физиономией, несмотря на его удивительную и деликатнейшую доброту, о которой всякий получал понятие чуть не с первой минуты своего с ним знакомства. Он, впрочем, был молчалив, казался очень хладнокровен и на дружбу не напрашивался. Говорили потом у нас многие, что он недалек; это было не совсем справедливо.Mavriky Nikolaevitch was an artillery captain, a tall and handsome man of thirty-three, irreproachably correct in appearance, with an imposing and at first sight almost stern countenance, in spite of his wonderful and delicate kindness which no one could fail to perceive almost the first moment of making his acquaintance. He was taciturn, however, seemed very self-possessed and made no efforts to gain friends. Many of us said later that he was by no means clever; but this was not altogether just.
Akirill.com
Я не стану описывать красоту Лизаветы Николаевны. Весь город уже кричал об ее красоте, хотя некоторые наши дамы и девицы с негодованием не соглашались с кричавшими. Были из них и такие, которые уже возненавидели Лизавету Николаевну, и во-первых, за гордость: Дроздовы почти еще не начинали делать визитов, что оскорбляло, хотя виной задержки действительно было болезненное состояние Прасковьи Ивановны. Во-вторых, ненавидели ее за то, что она родственница губернаторши; в-третьих, за то, что она ежедневно прогуливается верхом. У нас до сих пор никогда еще не бывало амазонок; естественно, что появление Лизаветы Николаевны, прогуливавшейся верхом и еще не сделавшей визитов, должно было оскорблять общество. Впрочем, все уже знали, что она ездит верхом по приказанию докторов, и при этом едко говорили об ее болезненности. Она действительно была больна. Что выдавалось в ней с первого взгляда – это ее болезненное, нервное, беспрерывное беспокойство. Увы! бедняжка очень страдала, и всё объяснилось впоследствии. Теперь, вспоминая прошедшее, я уже не скажу, что она была красавица, какою казалась мне тогда. Может быть, она была даже и совсем нехороша собой. Высокая, тоненькая, но гибкая и сильная, она даже поражала неправильностью линий своего лица. Глаза ее были поставлены как-то по-калмыцки, криво; была бледна, скулиста, смугла и худа лицом; но было же нечто в этом лице побеждающее и привлекающее! Какое-то могущество сказывалось в горящем взгляде ее темных глаз; она являлась “как победительница и чтобы победить”. Она казалась гордою, а иногда даже дерзкою; не знаю, удавалось ли ей быть доброю; но я знаю, что она ужасно хотела и мучилась тем, чтобы заставить себя быть несколько доброю. В этой натуре, конечно, было много прекрасных стремлений и самых справедливых начинаний; но всё в ней как бы вечно искало своего уровня и не находило его, всё было в хаосе, в волнении, в беспокойстве. Может быть, она уже со слишком строгими требованиями относилась к себе, никогда не находя в себе силы удовлетворить этим требованиям.I won’t attempt to describe the beauty of Lizaveta Nikolaevna. The whole town was talking of it, though some of our ladies and young girls indignantly differed on the subject. There were some among them who already detested her, and principally for her pride. The Drozdovs had scarcely begun to pay calls, which mortified them, though the real reason for the delay was Praskovya Ivanovna’s invalid state. They detested her in the second place because she was a relative of the governor’s wife, and thirdly because she rode out every day on horseback. We had never had young ladies who rode on horseback before; it was only natural that the appearance of Lizaveta Nikolaevna on horseback and her neglect to pay calls was bound to offend local society. Yet every one knew that riding was prescribed her by the doctor’s orders, and they talked sarcastically of her illness. She really was ill. What struck me at first sight in her was her abnormal, nervous, incessant restlessness. Alas, the poor girl was very unhappy, and everything was explained later. To-day, recalling the past, I should not say she was such a beauty as she seemed to me then. Perhaps she was really not pretty at all. Tall, slim, but strong and supple, she struck one by the irregularities of the lines of her face. Her eyes were set somewhat like a Kalmuck’s, slanting; she was pale and thin in the face with high cheek-bones, but there was something in the face that conquered and fascinated! There was something powerful in the ardent glance of her dark eyes. She always made her appearance “like a conquering heroine, and to spread her conquests.” She seemed proud and at times even arrogant. I don’t know whether she succeeded in being kind, but I know that she wanted to, and made terrible efforts to force herself to be a little kind. There were, no doubt, many fine impulses and the very best elements in her character, but everything in her seemed perpetually seeking its balance and unable to find it; everything was in chaos, in agitation, in uneasiness. Perhaps the demands she made upon herself were too severe, and she was never able to find in herself the strength to satisfy them.
Она села на диван и оглядывала комнату.She sat on the sofa and looked round the room.
– Почему мне в эдакие минуты всегда становится грустно, разгадайте, ученый человек? Я всю жизнь думала, что и бог знает, как буду рада, когда вас увижу, и всё припомню, и вот совсем как будто не рада, несмотря на то, что вас люблю… Ах, боже, у него висит мой портрет! Дайте сюда, я его помню, помню!“Why do I always begin to feel sad at such moments; explain that mystery, you learned person? I’ve been thinking all my life that I should be goodness knows how pleased at seeing you and recalling everything, and here I somehow don’t feel pleased at all, although I do love you.… Ach, heavens! He has my portrait on the wall! Give it here. I remember it! I remember it!”
Превосходный миниатюрный портрет акварелью двенадцатилетней Лизы был выслан Дроздовыми Степану Трофимовичу из Петербурга еще лет девять назад. С тех пор он постоянно висел у него на стене.An exquisite miniature in water-colour of Liza at twelve years old had been sent nine years before to Stepan Trofimovitch from Petersburg by the Drozdovs. He had kept it hanging on his wall ever since.
– Неужто я была таким хорошеньким ребенком? Неужто это мое лицо?“Was I such a pretty child? Can that really have been my face?”
Она встала и с портретом в руках посмотрелась в зеркало.She stood up, and with the portrait in her hand looked in the looking-glass.
– Поскорей, возьмите!-воскликнула она, отдавая портрет, – не вешайте теперь, после, не хочу и смотреть на него. – Она села опять на диван. – Одна жизнь прошла, началась другая, потом другая прошла – началась третья, и всё без конца. Все концы точно как ножницами обрезывает. Видите, какие я старые вещи рассказываю, а ведь сколько правды!“Make haste, take it!” she cried, giving back the portrait. “Don’t hang it up now, afterwards. I don’t want to look at it.” She sat down on the sofa again. “One life is over and another is begun, then that one is over—a third begins, and so on, endlessly. All the ends are snipped off as it were with scissors. See what stale things I’m telling you. Yet how much truth there is in them!”
Akirill.com
Она усмехнувшись посмотрела на меня; уже несколько раз она на меня взглядывала, но Степан Трофимович в своем волнении и забыл, что обещал меня представить.She looked at me, smiling; she had glanced at me several times already, but in his excitement Stepan Trofimovitch forgot that he had promised to introduce me.
– А зачем мой портрет висит у вас под кинжалами? И зачем у вас столько кинжалов и сабель?“And why have you hung my portrait under those daggers? And why have you got so many daggers and sabres?”
У него, действительно, висели на стене, не знаю для чего, два ятагана накрест, а над ними настоящая черкесская шашка. Спрашивая, она так прямо на меня посмотрела, что я хотел было что-то ответить, но осекся. Степан Трофимович догадался наконец и меня представил.He had as a fact hanging on the wall, I don’t know why, two crossed daggers and above them a genuine Circassian sabre. As she asked this question she looked so directly at me that I wanted to answer, but hesitated to speak. Stepan Trofimovitch grasped the position at last and introduced me.
– Знаю, знаю, – сказала она, – я очень рада. Мама об вас тоже много слышала. Познакомьтесь и с Маврикием Николаевичем, это прекрасный человек. Я об вас уже составила смешное понятие: ведь вы конфидент Степана Трофимовича?“I know, I know,” she said, “I’m delighted to meet you. Mother has heard a great deal about you, too. Let me introduce you to Mavriky Nikolaevitch too, he’s a splendid person. I had formed a funny notion of you already. You’re Stepan Trofimovitch’s confidant, aren’t you?”
Я покраснел.I turned rather red.
– Ах, простите пожалуста, я совсем не то слово сказала? вовсе не смешное, а так… (Она покраснела и сконфузилась.)-Впрочем, что же стыдиться того, что вы прекрасный человек? Ну, пора нам, Маврикий Николаевич! Степан Трофимович, через полчаса чтобы вы у нас были. Боже, сколько мы будем говорить! Теперь уж я ваш конфидент, и обо всем, обо всем, понимаете?“Ach, forgive me, please. I used quite the wrong word: not funny at all, but only …” She was confused and blushed. “Why be ashamed though at your being a splendid person? Well, it’s time we were going, Mavriky Nikolaevitch! Stepan Trofimovitch, you must be with us in half an hour. Mercy, what a lot we shall talk! Now I’m your confidante, and about everything, everything, you understand?”
Степан Трофимович тотчас же испугался.Stepan Trofimovitch was alarmed at once.
– О, Маврикий Николаевич всё знает, его не конфузьтесь!“Oh, Mavriky Nikolaevitch knows everything, don’t mind him!”
– Что же знает?“What does he know?”
– Да чего вы! – вскричала она в изумлении. – Ба, да ведь и правда, что они скрывают! Я верить не хотела. Дашу тоже скрывают. Тётя давеча меня не пустила к Даше, говорит, что у ней голова болит.“Why, what do you mean?” she cried in astonishment. “Bah, why it’s true then that they’re hiding it! I wouldn’t believe it! And they’re hiding Dasha, too. Aunt wouldn’t let me go in to see Dasha to-day. She says she’s got a headache.”
– Но… но как вы узнали?“But … but how did you find out?”
– Ах, боже, так же, как и все. Эка мудрость!“My goodness, like every one else. That needs no cunning!”
– Да разве все?..“But does every one else …?”
– Ну да как же? Мамаша, правда, сначала узнала через Алену Фроловну, мою няню; ей ваша Настасья прибежала сказать. Ведь вы говорили же Настасье? Она говорит, что вы ей сами говорили.“Why, of course. Mother, it’s true, heard it first through Alyona Frolovna, my nurse; your Nastasya ran round to tell her. You told Nastasya, didn’t you? She says you told her yourself.”
– Я… я говорил однажды… – пролепетал Степан Трофимович, весь покраснев, – но… я лишь намекнул… j’étais si nerveux et malade et puis…“I … I did once speak,” Stepan Trofimovitch faltered, crimsoning all over, “but … I only hinted … j’étais si nerveux et malade, et puis …”
Она захохотала.She laughed.
– А конфидента под рукой не случилось, а Настасья подвернулась, – ну и довольно! А у той целый город кумушек! Ну да полноте, ведь это всё равно; ну пусть знают, даже лучше. Скорее же приходите, мы обедаем рано… Да, забыла, – уселась она опять, – слушайте, что такое Шатов?“And your confidant didn’t happen to be at hand, and Nastasya turned up. Well that was enough! And the whole town’s full of her cronies! Come, it doesn’t matter, let them know; it’s all the better. Make haste and come to us, we dine early.… Oh, I forgot,” she added, sitting down again; “listen, what sort of person is Shatov?”
– Шатов? Это брат Дарьи Павловны…
Akirill.com
“Shatov? He’s the brother of Darya Pavlovna.”
– Знаю, что брат, какой вы, право! – перебила она в нетерпении. – Я хочу знать, что он такое, какой человек?“I know he’s her brother! What a person you are, really,” she interrupted impatiently. “I want to know what he’s like; what sort of man he is.”
– C’est un pense-creux d’ici. C’est le meilleur et le plus irascible homme du monde.“C’est un pense-creux d’ici. C’est le meilleur et le plus irascible homme du monde.”
– Я сама слышала, что он какой-то странный. Впрочем, не о том. Я слышала, что он знает три языка, и английский и может литературною работой заниматься. В таком случае, у меня для него много работы; мне нужен помощник и чем скорее, тем лучше. Возьмет он работу или нет? Мне его рекомендовали…“I’ve heard that he’s rather queer. But that wasn’t what I meant. I’ve heard that he knows three languages, one of them English, and can do literary work. In that case I’ve a lot of work for him. I want someone to help me and the sooner the better. Would he take the work or not? He’s been recommended to me.…”
– О, непременно, et vous ferez un bienfait…“Oh, most certainly he will. Et vous ferez un bienfait.…”
– Я вовсе не для bienfait, мне самой нужен помощник.“I’m not doing it as a bienfait. I need someone to help me.”
– Я довольно хорошо знаю Шатова, – сказал я, – и если вы мне поручите передать ему, то я сию минуту схожу.“I know Shatov pretty well,” I said, “and if you will trust me with a message to him I’ll go to him this minute.”
– Передайте ему, чтоб он завтра утром пришел в двенадцать часов. Чудесно! Благодарю вас. Маврикий Николаевич, готовы?“Tell him to come to me at twelve o’clock to-morrow morning. Capital! Thank you. Mavriky Nikolaevitch, are you ready?”
Они уехали. Я, разумеется, тотчас же побежал к Шатову.They went away. I ran at once, of course, to Shatov.
– Mon ami! – догнал меня на крыльце Степан Трофимович. – непременно будьте у меня в десять или в одиннадцать часов, когда я вернусь. О, я слишком, слишком виноват пред вами и… пред всеми, пред всеми.“Mon ami!” said Stepan Trofimovitch, overtaking me on the steps. “Be sure to be at my lodging at ten or eleven o’clock when I come back. Oh, I’ve acted very wrongly in my conduct to you and to every one.”
VIII.VIII
Шатова я не Застал дома; забежал через два часа – опять нет. Наконец уже в восьмом часу, я направился к нему, чтоб или застать его, или оставить записку; опять не застал. Квартира его была заперта, а он жил один безо всякой прислуги. Мне-было подумалось, не толкнуться ли вниз к капитану Лебядкину, чтобы спросить о Шатове; но тут было тоже заперто и ни слуху, ни свету оттуда, точно пустое место. Я с любопытством прошел мимо дверей Лебядкина, под влиянием давешних рассказов. В конце концов я решил зайти завтра пораньше. Да и на записку, правда, я не очень надеялся; Шатов мог пренебречь, он был такой упрямый, застенчивый. Проклиная неудачу и уже выходя из ворот, я вдруг наткнулся на господина Кириллова; он входил в дом и первый узнал меня. Так как он сам начал расспрашивать, то я и рассказал ему всё в главных чертах и что у меня есть записка.I did not find Shatov at home. I ran round again, two hours later. He was still out. At last, at eight o’clock I went to him again, meaning to leave a note if I did not find him; again I failed to find him. His lodging was shut up, and he lived alone without a servant of any sort. I did think of knocking at Captain Lebyadkin’s down below to ask about Shatov; but it was all shut up below, too, and there was no sound or light as though the place were empty. I passed by Lebyadkin’s door with curiosity, remembering the stories I had heard that day. Finally, I made up my mind to come very early next morning. To tell the truth I did not put much confidence in the effect of a note. Shatov might take no notice of it; he was so obstinate and shy. Cursing my want of success, I was going out of the gate when all at once I stumbled on Mr. Kirillov. He was going into the house and he recognised me first. As he began questioning me of himself, I told him how things were, and that I had a note.
– Пойдемте, – сказал он, – я всё сделаю.“Let us go in,” said he, “I will do everything.”
Я вспомнил, что он, по словам Липутина, занял с утра деревянный флигель на дворе. В этом флигеле, слишком для него просторном, квартировала с ним вместе какая-то старая, глухая баба, которая ему и прислуживала. Хозяин дома в другом новом доме своем и в другой улице содержал трактир, а эта старуха, кажется, родственница его, осталась смотреть за всем старым домом. Комнаты во флигеле были довольно чисты, но обои грязны. В той, куда мы вошли, мебель была сборная, разнокалиберная и совершенный брак: два ломберных стола, комод ольхового дерева, большой тесовый стол из какой-нибудь избы или кухни, стулья и диван с решетчатыми спинками и с твердыми кожаными подушками. В углу помещался старинный образ, пред которым баба еще до нас затеплила лампадку, а на стенах висели два больших, тусклых, масляных портрета, один покойного императора Николая Павловича, снятый, судя по виду, еще в двадцатых годах столетия; другой изображал какого-то архиерея.I remembered that Liputin had told us he had taken the wooden lodge in the yard that morning. In the lodge, which was too large for him, a deaf old woman who waited upon him was living too. The owner of the house had moved into a new house in another street, where he kept a restaurant, and this old woman, a relation of his, I believe, was left behind to look after everything in the old house. The rooms in the lodge were fairly clean, though the wall-papers were dirty. In the one we went into the furniture was of different sorts, picked up here and there, and all utterly worthless. There were two card-tables, a chest of drawers made of elder, a big deal table that must have come from some peasant hut or kitchen, chairs and a sofa with trellis-work back and hard leather cushions. In one corner there was an old-fashioned ikon, in front of which the old woman had lighted a lamp before we came in, and on the walls hung two dingy oil-paintings, one, a portrait of the Tsar Nikolas I, painted apparently between 1820 and 1830; the other the portrait of some bishop.
Господин Кириллов, войдя, засветил свечу и из своего чемодана, стоявшего в углу и еще не разобранного, достал конверт, сургуч и хрустальную печатку.Mr. Kirillov lighted a candle and took out of his trunk, which stood not yet unpacked in a corner, an envelope, sealing-wax, and a glass seal.
– Запечатайте вашу записку и надпишите конверт.“Seal your note and address the envelope.”
Я было возразил, что не надо, но он настоял. Надписав конверт, я взял фуражку.I would have objected that this was unnecessary, but he insisted. When I had addressed the envelope I took my cap.
– А я думал, вы чаю, – сказал он, – я чай купил. Хотите?“I was thinking you’d have tea,” he said. “I have bought tea. Will you?”
Я не отказался. Баба скоро внесла чай, то-есть большущий чайник горячей воды, маленький чайник с обильно заваренным чаем, две большие каменные, грубо разрисованные чашки, калач и целую глубокую тарелку колотого сахару.I could not refuse. The old woman soon brought in the tea, that is, a very large tea-pot of boiling water, a little tea-pot full of strong tea, two large earthenware cups, coarsely decorated, a fancy loaf, and a whole deep saucer of lump sugar.
– Я чай люблю, – сказал он, – ночью, много; хожу и пью; до рассвета. За границей чай ночью неудобно.“I love tea at night,” said he. “I walk much and drink it till daybreak. Abroad tea at night is inconvenient.”
– Вы ложитесь на рассвете?“You go to bed at daybreak?”
– Всегда; давно. Я мало ем; всё чай. Липутин хитер, но нетерпелив.“Always; for a long while. I eat little; always tea. Liputin’s sly, but impatient.”
Меня удивило, что он хотел разговаривать; я решился воспользоваться минутой.I was surprised at his wanting to talk; I made up my mind to take advantage of the opportunity.
– Давеча вышли неприятные недоразумения, – заметил я.“There were unpleasant misunderstandings this morning,” I observed.
Он очень нахмурился.He scowled.
– Это глупость; это большие пустяки. Тут всё пустяки, потому что Лебядкин пьян. Я Липутину не говорил, а только объяснил пустяки; потому что тот переврал. У Липутина много фантазии, вместо пустяков горы выстроил. Я вчера Липутину верил.“That’s foolishness; that’s great nonsense. All this is nonsense because Lebyadkin is drunk. I did not tell Liputin, but only explained the nonsense, because he got it all wrong. Liputin has a great deal of fantasy, he built up a mountain out of nonsense. I trusted Liputin yesterday.”
– А сегодня мне? – засмеялся я.“And me to-day?” I said, laughing.
– Да ведь вы уже про всё знаете давеча. Липутин или слаб, или нетерпелив, или вреден, или… завидует. Последнее словцо меня поразило.“But you see, you knew all about it already this morning; Liputin is weak or impatient, or malicious or … he’s envious.”
The last word struck me.
– Впрочем, вы столько категорий наставили, не мудрено, что под которую-нибудь и подойдет.“You’ve mentioned so many adjectives, however, that it would be strange if one didn’t describe him.”
– Или ко всем вместе.“Or all at once.”
– Да, и это правда. Липутин – это хаос! Правда, он врал давеча, что вы хотите какое-то сочинение писать?“Yes, and that’s what Liputin really is—he’s a chaos. He was lying this morning when he said you were writing something, wasn’t he?
– Почему же врал? – нахмурился он опять уставившись в землю.“Why should he?” he said, scowling again and staring at the floor.
Я извинился и стал уверять, что не выпытываю. Он покраснел.I apologised, and began assuring him that I was not inquisitive. He flushed.
– Он правду говорил; я пишу. Только это все равно. С минуту помолчали; он вдруг улыбнулся давешнею детскою улыбкой.“He told the truth; I am writing. Only that’s no matter.”
We were silent for a minute. He suddenly smiled with the childlike smile I had noticed that morning
– Он это про головы сам выдумал из книги и сам сначала мне говорил, и понимает худо, а я только ищу причины, почему люди не смеют убить себя; вот и всё. И это всё равно.“He invented that about heads himself out of a book, and told me first himself, and understands badly. But I only seek the causes why men dare not kill themselves; that’s all. And it’s all no matter.”
– Как не смеют? Разве мало самоубийств?“How do you mean they don’t dare? Are there so few suicides?”
– Очень мало.“Very few.”
– Неужели вы так находите?“Do you really think so?”
Он не ответил, встал и в задумчивости начал ходить взад и вперед.He made no answer, got up, and began walking to and fro lost in thought.
– Что же удерживает людей, по-вашему, от самоубийства? – спросил я.“What is it restrains people from suicide, do you think?” I asked.
Он рассеянно посмотрел, как бы припоминая, об чем мы говорили.He looked at me absent-mindedly, as though trying to remember what we were talking about.
– Я… я еще мало знаю… два предрассудка удерживают, две вещи; только две; одна очень маленькая, другая очень большая. Но и маленькая тоже очень большая.“I … I don’t know much yet.… Two prejudices restrain them, two things; only two, one very little, the other very big.”
– Какая же маленькая-то?“What is the little thing?”
– Боль.“Pain.”
– Боль? Неужто это так важно… в этом случае?“Pain? Can that be of importance at such a moment?”
– Самое первое. Есть два рода: те которые убивают себя или с большой грусти, или со злости, или сумасшедшие, или там всё равно… те вдруг. Те мало о боли думают, а вдруг. А которые с рассудка – те много думают.“Of the greatest. There are two sorts: those who kill themselves either from great sorrow or from spite, or being mad, or no matter what … they do it suddenly. They think little about the pain, but kill themselves suddenly. But some do it from reason—they think a great deal.”
– Да разве есть такие, что с рассудка?“Why, are there people who do it from reason?”
– Очень много. Если б предрассудка не было, было бы больше; очень много; все.“Very many. If it were not for superstition there would be more, very many, all.”
– Ну уж и все?“What, all?”
Он промолчал.He did not answer.
– Да разве нет способов умирать без боли?“But aren’t there means of dying without pain?”
– Представьте, – остановился он предо мною, – представьте камень такой величины, как с большой дом; он висит, а вы под ним; если он упадет на вас, на голову – будет вам больно?“Imagine”—he stopped before me—“imagine a stone as big as a great house; it hangs and you are under it; if it falls on you, on your head, will it hurt you?”
– Камень с дом? Конечно, страшно.“A stone as big as a house? Of course it would be fearful.”
– Я не про страх; будет больно?“I speak not of the fear. Will it hurt?”
– Камень с гору, миллион пудов? Разумеется, ничего не больно.“A stone as big as a mountain, weighing millions of tons? Of course it wouldn’t hurt.”
– А станьте вправду, и пока висит, вы будете очень бояться, что больно. Всякий первый ученый, первый доктор, все, все будут очень бояться. Всякий будет знать, что не больно, и всякий будет очень бояться, что больно.“But really stand there and while it hangs you will fear very much that it will hurt. The most learned man, the greatest doctor, all, all will be very much frightened. Every one will know that it won’t hurt, and every one will be afraid that it will hurt.”
<<<>>>
Двуязычные тексты книг, подготовленные Akirill.com , размещенные на сайте Akirill.com 11 июня, 2022. Каждую из книг (на французском или русском языках) можно забрать отдельно и повторно использовать в личных и некоммерческих целях. Они свободны от авторского права.

При любом совместном использовании двух книг должно быть указано их происхождение Akirill.com		Bilingual text prepared by Akirill.com , deposited on the site Akirill.com on June 11, 2022. Each of the books (English or French) can be taken back separately and reused for personal and non-commercial purposes. They are free of copyright.
Any use of the two books side by side must mention their origin https://www.Akirill.com

Demons, by Fyodor Dostoevsky

If you liked this page, don’t forget to like and share.
Si vous avez aimé cette page, n’oublier pas d’aimer et de partager.
Subscribe to not miss anything
Abonnez-vous pour ne rien manquer

Check out our latest posts
Découvrez nos derniers articles