Akirill.com

Demons, by Fyodor Dostoevsky Bilingual Book Russian/English Page 6

Это не дословный перевод, а книга на двух языках, вышедшие бок о бок. Вы можете прочитать его на русском, английском или на обоих языках.

This is not a word-by-word translation but the books in the two languages put side by side. You can read it in Russian, in English or both.

Бесы. Роман Федора Достоевского

Бесы. Роман Федора ДостоевскогоDemons, by Fyodor Dostoevsky
<<<>>>
Часть 1Part 1
CHAPTER IVChapitre IV
– Почем же вы знаете, что я в состоянии план выдумать?“How do you know that I am capable of thinking out the plan?”
– Мне о вас говорили, и здесь я слышала… я знаю, что вы очень умны и… занимаетесь делом и… думаете много; мне о вас Петр Степанович Верховенский в Швейцарии говорил, – торопливо прибавила она. – Он очень умный человек, не правда ли?“People have talked about you to me, and here I’ve heard … I know that you are very clever and … are working for the cause … and think a great deal. Pyotr Stepanovitch Verhovensky spoke about you in Switzerland,” she added hurriedly. “He’s a very clever man, isn’t he?”
Шатов мгновенным, едва скользнувшим взглядом посмотрел на нее, но тотчас же опустил глаза.Shatov stole a fleeting, momentary glance at her, but dropped his eyes again.
– Мне и Николай Всеволодович о вас тоже много говорил… Шатов вдруг покраснел.“Nikolay Vsyevolodovitch told me a great deal about you, too.” Shatov suddenly turned red.
– Впрочем, вот газеты, – торопливо схватила Лиза со стула приготовленную и перевязанную пачку газет, – я здесь попробовала на выбор отметить факты, подбор сделать и нумера поставила… вы увидите.“But here are the newspapers.” Liza hurriedly picked up from a chair a bundle of newspapers that lay tied up ready. “I’ve tried to mark the facts here for selection, to sort them, and I have put the papers together … you will see.”
Шатов взял сверток.Shatov took the bundle.
– Возьмите домой, посмотрите, вы ведь где живете?“Take them home and look at them. Where do you live?”
– В Богоявленской улице, в доме Филиппова.“In Bogoyavlensky Street, Filipov’s house.”
– Я знаю. Там тоже, говорят, кажется, какой-то капитан живет подле вас, господин Лебядкин? – всё попрежнему торопилась Лиза.“I know. I think it’s there, too, I’ve been told, a captain lives, beside you, Mr. Lebyadkin,” said Liza in the same hurried manner.
Шатов с пачкой в руке, на отлете, как взял, так и просидел целую минуту без ответа, смотря в землю.Shatov sat for a full minute with the bundle in his outstretched hand, making no answer and staring at the floor.
– На эти дела вы бы выбрали другого, а я вам вовсе не годен буду, – проговорил он наконец, как-то ужасно странно понизив голос, почти шепотом.“You’d better find someone else for these jobs. I shouldn’t suit you at all,” he brought out at last, dropping his voice in an awfully strange way, almost to a whisper.
Akirill.com
Лиза вспыхнула.Liza flushed crimson.
– Про какие дела вы говорите? Маврикий Николаевич! – крикнула она, – пожалуйте сюда давешнее письмо.“What jobs are you speaking of? Mavriky Nikolaevitch,” she cried, “please bring that letter here.”
Я тоже за Маврикием Николаевичем подошел к столу.I too followed Mavriky Nikolaevitch to the table
– Посмотрите это, – обратилась она вдруг ко мне, в большом волнении развертывая письмо. – Видали ли вы когда что-нибудь похожее? Пожалуста прочтите вслух; мне надо, чтоб и господин Шатов слышал.“Look at this,” she turned suddenly to me, unfolding the letter in great excitement. “Have you ever seen anything like it. Please read it aloud. I want Mr. Shatov to hear it too.”
С немалым изумлением прочел я вслух следующее послание:With no little astonishment I read aloud the following missive:
Совершенству девицы Тушиной.“To the Perfection, Miss Tushin.
Милостивая государыня Елизавета Николаевна!“Gracious Lady
“Lizaveta Nikolaevna!
О как мила она,Oh, she’s a sweet queen,
Елизавета Тушина,Lizaveta Tushin!
Когда с родственником на дамском седле летает,When on side-saddle she gallops by,
А локон ее с ветрами играет,And in the breeze her fair tresses fly!
Или когда с матерью в церкви падает ниц,Or when with her mother in church she bows low
И зрится румянец благоговейных лиц!And on devout faces a red flush doth flow!
Тогда брачных и законных наслаждений желаюThen for the joys of lawful wedlock I aspire,
И вслед ей, вместе с матерью, слезу посылаю.And follow her and her mother with tears of desire.
Составил неученый за спором.“Composed by an unlearned man in the midst of a discussion.
“Милостивая государыня!“Gracious Lady!
“Всех более жалею себя, что в Севастополе не лишился руки для славы, не быв там вовсе, а служил всю компанию по сдаче подлого провианта, считая низостью. Вы богиня в древности, а я ничто и догадался о беспредельности. Смотрите как на стихи, но не более, ибо стихи всё-таки вздор и оправдывают то, что в прозе считается дерзостью. Может ли солнце рассердиться на инфузорию, если та сочинит ему из капли воды, где их множество, если в микроскоп? Даже самый клуб человеколюбия к крупным скотам в Петербурге при высшем обществе, сострадая по праву собаке и лошади, презирает кроткую инфузорию, не упоминая о ней вовсе, потому что не доросла. Не дорос и я. Мысль о браке показалась бы уморительною; но скоро буду иметь бывшие двести душ чрез человеконенавистника, которого презирайте. Могу многое сообщить и вызываюсь по документам даже в Сибирь. Не презирайте предложения. Письмо от инфузории разуметь в стихах.“I pity myself above all men that I did not lose my arm at Sevastopol,
not having been there at all, but served all the campaign delivering
paltry provisions, which I look on as a degradation. You are a goddess
of antiquity, and I am nothing, but have had a glimpse of infinity.
Look on it as a poem and no more, for, after all, poetry is nonsense and
justifies what would be considered impudence in prose. Can the sun be
angry with the infusoria if the latter composes verses to her from the
drop of water, where there is a multitude of them if you look through
the microscope? Even the club for promoting humanity to the larger
animals in tip-top society in Petersburg, which rightly feels compassion
for dogs and horses, despises the brief infusoria making no reference
to it whatever, because it is not big enough. I’m not big enough either.
The idea of marriage might seem droll, but soon I shall have property
worth two hundred souls through a misanthropist whom you ought to
despise. I can tell a lot and I can undertake to produce documents
that would mean Siberia. Don’t despise my proposal. A letter from an
infusoria is of course in verse.
“Капитан Лебядкин, покорнейший друг и имеет досуг”.“Captain Lebyadkin your most humble friend.
And he has time no end.”
– Это писал человек в пьяном виде и негодяй! – вскричал я в негодовании, – я его знаю!“That was written by a man in a drunken condition, a worthless fellow,” I cried indignantly. “I know him.”
– Это письмо я получила вчера, – покраснев и торопясь стала объяснять нам Лиза, – я тотчас же и сама поняла, что от какого-нибудь глупца, и до сих пор еще не показала maman, чтобы не расстроить ее еще более. Но если он будет опять продолжать, то я не знаю, как сделать. Маврикий Николаевич хочет сходить запретить ему. Так как я на вас смотрела, как на сотрудника, – обратилась она к Шатову, – и так как вы там живете, то я и хотела вас расспросить, чтобы судить, чего еще от него ожидать можно.“That letter I received yesterday,” Liza began to explain, flushing and speaking hurriedly. “I saw myself, at once, that it came from some foolish creature, and I haven’t yet shown it to maman, for fear of upsetting her more. But if he is going to keep on like that, I don’t know how to act. Mavriky Nikolaevitch wants to go out and forbid him to do it. As I have looked upon you as a colleague,” she turned to Shatov, “and as you live there, I wanted to question you so as to judge what more is to be expected of him.”
– Пьяный человек и негодяй, – пробормотал как бы нехотя Шатов.“He’s a drunkard and a worthless fellow,” Shatov muttered with apparent reluctance.
– Что ж, он всё такой глупый?“Is he always so stupid?”
– И, нет, о, не глупый совсем, когда не пьяный.“No, he’s not stupid at all when he’s not drunk.”
– Я знал одного генерала, который писал точь-в-точь такие стихи, – заметил я смеясь.“I used to know a general who wrote verses exactly like that,” I observed, laughing.
– Даже и по этому письму видно, что себе на уме, – неожиданно ввернул молчаливый Маврикий Николаевич.“One can see from the letter that he is clever enough for his own purposes,” Mavriky Nikolaevitch, who had till then been silent, put in unexpectedly.
– Он, говорят, с какой-то сестрой?-спросила Лиза.“He lives with some sister?” Liza queried.
– Да, с сестрой.“Yes, with his sister.”
– Он, говорят, ее тиранит, правда это?“They say he tyrannises over her, is that true?”
Шатов опять поглядел на Лизу, насупился, и проворчав: “какое мне дело!” подвинулся к дверям.Shatov looked at Liza again, scowled, and muttering, “What business is it of mine?” moved towards the door.
– Ах, постойте, – тревожно вскричала Лиза, – куда же вы? Нам так много еще остается переговорить…“Ah, stay!” cried Liza, in a flutter. “Where are you going? We have so much still to talk over.…”
– О чем же говорить? Я завтра дам знать…“What is there to talk over? I’ll let you know to-morrow.”
– Да о самом главном, о типографии! Поверьте же, что я не в шутку, а серьезно хочу дело делать, – уверяла Лиза все в возрастающей тревоге. – Если решим издавать, то где же печатать? Ведь это самый важный вопрос, потому что в Москву мы для этого не поедем, а в здешней типографии невозможно для такого издания. Я давно решилась завести свою типографию, на ваше хоть имя, и мама, я знаю, позволит, если только на ваше имя…“Why, the most important thing of all—the printing-press! Do believe me that I am not in jest, that I really want to work in good earnest!” Liza assured him in growing agitation. “If we decide to publish it, where is it to be printed? You know it’s a most important question, for we shan’t go to Moscow for it, and the printing-press here is out of the question for such a publication. I made up my mind long ago to set up a printing-press of my own, in your name perhaps—and I know maman will allow it so long as it is in your name.…”
– Почему же вы знаете, что я могу быть типографщиком? – угрюмо спросил Шатов.“How do you know that I could be a printer?” Shatov asked sullenly.
– Да мне еще Петр Степанович в Швейцарии именно на вас указал, что вы можете вести типографию и знакомы с делом. Даже записку хотел от себя к вам дать, да я забыла.“Why, Pyotr Stepanovitch told me of you in Switzerland, and referred me to you as one who knows the business and able to set up a printing-press. He even meant to give me a note to you from himself, but I forgot it.”
Шатов, как припоминаю теперь, изменился в лице. Он постоял еще несколько секунд и вдруг вышел из комнаты.Shatov’s face changed, as I recollect now. He stood for a few seconds longer, then went out of the room.
Лиза рассердилась.Liza was angry.
– Он всегда так выходит? – повернулась она ко мне. Я пожал было плечами, но Шатов вдруг воротился, прямо подошел к столу и положил взятый им сверток газет:“Does he always go out like that?” she asked, turning to me. I was just shrugging my shoulders when Shatov suddenly came back, went straight up to the table and put down the roll of papers he had taken.
– Я не буду сотрудником, не имею времени…“I’m not going to be your helper, I haven’t the time.…”
– Почему же, почему же? Вы, кажется, рассердились? – огорченным и умоляющим голосом спрашивала Лиза.“Why? Why? I think you are angry!” Liza asked him in a grieved and imploring voice.
Звук ее голоса как будто поразил его; несколько мгновений он пристально в нее всматривался, точно желая проникнуть в самую ее душу.The sound of her voice seemed to strike him; for some moments he looked at her intently, as though trying to penetrate to her very soul.
– Всё равно, – пробормотал он тихо, – я не хочу…“No matter,” he muttered, softly, “I don’t want to.…”
И ушел совсем. Лиза была совершенно поражена, даже как-то совсем и не в меру; так показалось мне.And he went away altogether. Liza was completely overwhelmed, quite disproportionately in fact, so it seemed to me.
– Удивительно странный человек! – громко заметил Маврикий Николаевич.“Wonderfully queer man,” Mavriky Nikolaevitch observed aloud.
III.III
Конечно “странный”, но во всем этом было чрезвычайно много неясного. Тут что-то подразумевалось. Я решительно не верил этому изданию; потом это глупое письмо, но в котором слишком ясно предлагался какой-то донос “по документам” и о чем все они промолчали, а говорили совсем о другом, наконец эта типография и внезапный уход Шатова именно потому, что заговорили о типографии. Всё это навело меня на мысль, что тут еще прежде меня что-то произошло и о чем я не знаю; что стало быть я лишний и что всё это не мое дело. Да и пора было уходить, довольно было для первого визита. Я подошел откланяться Лизавете Николаевне.He certainly was queer, but in all this there was a very great deal not clear to me. There was something underlying it all. I simply did not believe in this publication; then that stupid letter, in which there was an offer, only too barefaced, to give information and produce “documents,” though they were all silent about that, and talked of something quite different; finally that printing-press and Shatov’s sudden exit, just because they spoke of a printing-press. All this led me to imagine that something had happened before I came in of which I knew nothing; and, consequently, that it was no business of mine and that I was in the way. And, indeed, it was time to take leave, I had stayed long enough for the first call. I went up to say good-bye to Lizaveta Nikolaevna.
Она, кажется, и забыла, что я в комнате, и стояла всё на том же месте у стола, очень задумавшись, склонив голову и неподвижно смотря в одну выбранную на ковре точку.She seemed to have forgotten that I was in the room, and was still standing in the same place by the table with her head bowed, plunged in thought, gazing fixedly at one spot on the carpet.
– Ах и вы, до свидания, – пролепетала она привычно-ласковым тоном. – Передайте мой поклон Степану Трофимовичу и уговорите его придти ко мне поскорей. Маврикий Николаевич, Антон Лаврентьевич уходит. Извините, мама не может выйти с вами проститься…“Ah, you, too, are going, good-bye,” she murmured in an ordinary friendly tone. “Give my greetings to Stepan Trofimovitch, and persuade him to come and see me as soon as he can. Mavriky Nikolaevitch, Anton Lavrentyevitch is going. Excuse maman’s not being able to come out and say good-bye to you.…”
Я вышел и даже сошел уже с лестницы, как вдруг лакей догнал меня на крыльце:I went out and had reached the bottom of the stairs when a footman suddenly overtook me at the street door.
– Барыня очень просили воротиться…“My lady begs you to come back.…”
– Барыня или Лизавета Николаевна?“The mistress, or Lizaveta Nikolaevna?”
– Оне-с.“The young lady.”
Я нашел Лизу уже не в той большой зале, где мы сидели, а в ближайшей приемной комнате. В ту залу, в которой остался теперь Маврикий Николаевич один, дверь была притворена наглухо.I found Liza not in the big room where we had been sitting, but in the reception-room next to it. The door between it and the drawing-room, where Mavriky Nikolaevitch was left alone, was closed.
Лиза улыбнулась мне, но была бледна. Она стояла посреди комнаты в видимой нерешимости, в видимой борьбе; но вдруг взяла меня за руку и молча, быстро подвела к окну.Liza smiled to me but was pale. She was standing in the middle of the room in evident indecision, visibly struggling with herself; but she suddenly took me by the hand, and led me quickly to the window.
– Я немедленно хочу ее видеть, – прошептала она, устремив на меня горячий, сильный, нетерпеливый взгляд, не допускающий и тени противоречия; – я должна ее видеть собственными глазами и прошу вашей помощи.“I want to see her at once,” she whispered, bending upon me a burning, passionate, impatient glance, which would not admit a hint of opposition. “I must see her with my own eyes, and I beg you to help me.”
Она была в совершенном исступлении и – в отчаянии.She was in a perfect frenzy, and—in despair.
– Кого вы желаете видеть, Лизавета Николаевна?-осведомился я в испуге.“Who is it you want to see, Lizaveta Nikolaevna?” I inquired in dismay.
– Эту Лебядкину, эту хромую… Правда, что она хромая?“That Lebyadkin’s sister, that lame girl.… Is it true that she’s lame?”
Я был поражен.I was astounded.
– Я никогда не видал ее, но я слышал, что она хромая, вчера еще слышал, – лепетал я с торопливою готовностию и тоже шепотом.“I have never seen her, but I’ve heard that she’s lame. I heard it yesterday,” I said with hurried readiness, and also in a whisper.
– Я должна ее видеть непременно. Могли бы вы это устроить сегодня же?“I must see her, absolutely. Could you arrange it to-day?”
Мне стало ужасно ее жалко.I felt dreadfully sorry for her.
– Это невозможно и к тому же я совершенно не понимал бы, как это сделать, – начал было я уговаривать, – я пойду к Шатову…“That’s utterly impossible, and, besides, I should not know at all how to set about it,” I began persuading her. “I’ll go to Shatov.…”
– Если вы не устроите к завтраму, то я сама к ней пойду, одна, потому что Маврикий Николаевич отказался. Я надеюсь только на вас, и больше у меня нет никого; я глупо говорила с Шатовым… Я уверена, что вы совершенно честный и, может быть, преданный мне человек, только устройте. У меня явилось страстное желание помочь ей во всем.“If you don’t arrange it by to-morrow I’ll go to her by myself, alone, for Mavriky Nikolaevitch has refused. I rest all my hopes on you and I’ve no one else; I spoke stupidly to Shatov.… I’m sure that you are perfectly honest and perhaps ready to do anything for me, only arrange it.” I felt a passionate desire to help her in every way.
– Вот что я сделаю, – подумал я капельку, – я пойду сам и сегодня наверно, наверно ее увижу! Я так сделаю, что увижу, даю вам честное слово; но только – позвольте мне ввериться Шатову.“This is what I’ll do,” I said, after a moment’s thought. “I’ll go myself to-day and will see her for sure, for sure. I will manage so as to see her. I give you my word of honour. Only let me confide in Shatov.”
– Скажите ему, что у меня такое желание и что я больше ждать не могу, но что я его сейчас не обманывала. Он может быть ушел потому, что он очень честный и ему не понравилось, что я как будто обманывала. Я не обманывала; я в самом деле хочу издавать и основать типографию…“Tell him that I do desire it, and that I can’t wait any longer, but that I wasn’t deceiving him just now. He went away perhaps because he’s very honest and he didn’t like my seeming to deceive him. I wasn’t deceiving him, I really do want to edit books and found a printing-press.…”
– Он честный, честный, – подтверждал я с жаром.“He is honest, very honest,” I assented warmly.
– Впрочем, если к завтраму не устроится, то я сама пойду, что бы ни вышло и хотя бы все узнали.“If it’s not arranged by to-morrow, though, I shall go myself whatever happens, and even if every one were to know.”
– Я раньше как к трем часам не могу у вас завтра быть, – заметил я несколько опомнившись.“I can’t be with you before three o’clock to-morrow,” I observed, after a moment’s deliberation.
– Стало быть в три часа. Стало быть правду я предположила вчера у Степана Трофимовича, что вы – несколько преданный мне человек? – улыбнулась она, торопливо пожимая мне на прощанье руку и спеша к оставленному Маврикию Николаевичу.“At three o’clock then. Then it was true what I imagined yesterday at Stepan Trofimovitch’s, that you—are rather devoted to me?” she said with a smile, hurriedly pressing my hand to say good-bye, and hurrying back to the forsaken Mavriky Nikolaevitch.
Я вышел подавленный моим обещанием и не понимал, что такое произошло. Я видел женщину в настоящем отчаянии, не побоявшуюся скомпрометировать себя доверенностию почти к незнакомому ей человеку. Ее женственная улыбка в такую трудную для нее минуту и намек, что она уже заметила вчера мои чувства, точно резнул меня по сердцу; но мне было жалко, жалко, – вот и всё! Секреты ее стали для меня вдруг чем-то священным, и если бы даже мне стали открывать их теперь, то я бы, кажется, заткнул уши и не захотел слушать ничего дальше. Я только нечто предчувствовал… И однако ж я совершенно не понимал, каким образом я что-нибудь тут устрою. Мало того, я всё-таки и теперь не знал, что именно надо устроить: свиданье, но какое свиданье? Да и как их свести? Вся надежда была на Шатова, хотя я и мог знать заранее, что он ни в чем не поможет. Но я всё-таки бросился к нему.I went out weighed down by my promise, and unable to understand what had happened. I had seen a woman in real despair, not hesitating to compromise herself by confiding in a man she hardly knew. Her womanly smile at a moment so terrible for her and her hint that she had noticed my feelings the day before sent a pang to my heart; but I felt sorry for her, very sorry—that was all! Her secrets became at once something sacred for me, and if anyone had begun to reveal them to me now, I think I should have covered my ears, and should have refused to hear anything more. I only had a presentiment of something … yet I was utterly at a loss to see how I could do anything. What’s more I did not even yet understand exactly what I had to arrange; an interview, but what sort of an interview? And how could I bring them together? My only hope was Shatov, though I could be sure that he wouldn’t help me in any way. But all the same, I hurried to him.
IV.IV
Только вечером, уже в восьмом часу, я застал его дома. К удивлению моему, у него сидели гости – Алексей Нилыч и еще один полузнакомый мне господин, некто Шигалев, родной брат жены Виргинского.I did not find him at home till past seven o’clock that evening. To my surprise he had visitors with him—Alexey Nilitch, and another gentleman I hardly knew, one Shigalov, the brother of Virginsky’s wife.
Этот Шигалев должно быть уже месяца два как гостил у нас в городе; не знаю, откуда приехал; я слышал про него только, что он напечатал в одном прогрессивном петербургском журнале какую-то статью. Виргинский познакомил меня с ним случайно, на улице. В жизнь мою я не видал в лице человека такой мрачности, нахмуренности и пасмурности. Он смотрел так, как будто ждал разрушения мира, и не то чтобы когда-нибудь, по пророчествам, которые могли бы и не состояться, а совершенно определенно, так-этак послезавтра утром, ровно в двадцать пять минут одиннадцатого. Мы впрочем тогда почти ни слова и не сказали, а только пожали друг другу руки с видом двух заговорщиков. Всего более поразили меня его уши неестественной величины, длинные, широкие и толстые, как-то особенно врознь торчавшие. Движения его были неуклюжи и медленны. Если Липутин и мечтал когда-нибудь, что фаланстера могла бы осуществиться в нашей губернии, то этот наверное знал день и час, когда это сбудется. Он произвел на меня впечатление зловещее; встретив же его у Шатова теперь, я подивился, тем более, что Шатов и вообще был до гостей не охотник.This gentleman must, I think, have been staying about two months in the town; I don’t know where he came from. I had only heard that he had written some sort of article in a progressive Petersburg magazine. Virginsky had introduced me casually to him in the street. I had never in my life seen in a man’s face so much despondency, gloom, and moroseness. He looked as though he were expecting the destruction of the world, and not at some indefinite time in accordance with prophecies, which might never be fulfilled, but quite definitely, as though it were to be the day after to-morrow at twenty-five minutes past ten. We hardly said a word to one another on that occasion, but had simply shaken hands like two conspirators. I was most struck by his ears, which were of unnatural size, long, broad, and thick, sticking out in a peculiar way. His gestures were slow and awkward. If Liputin had imagined that a phalanstery might be established in our province, this gentleman certainly knew the day and the hour when it would be founded. He made a sinister impression on me. I was the more surprised at finding him here, as Shatov was not fond of visitors.
Akirill.com
Еще с лестницы слышно было, что они разговаривают очень громко, все трое разом, и, кажется, спорят; но только что я появился, все замолчали. Они спорили стоя, а теперь вдруг все сели, так что и я должен был сесть. Глупое молчание не нарушалось минуты три полных. Шигалев хотя и узнал меня, но сделал вид, что не знает, и наверно не по вражде, а так. С Алексеем Нилычем мы слегка раскланялись, но молча и почему-то не пожали друг другу руки. Шигалев начал наконец смотреть на меня строго и нахмуренно, с самою наивною уверенностию, что я вдруг встану и уйду. Наконец Шатов привстал со стула, и все тоже вдруг вскочили. Они вышли не прощаясь, только Шигалев уже в дверях сказал провожавшему Шатову:I could hear from the stairs that they were talking very loud, all three at once, and I fancy they were disputing; but as soon as I went in, they all ceased speaking. They were arguing, standing up, but now they all suddenly sat down, so that I had to sit down too. There was a stupid silence that was not broken for fully three minutes. Though Shigalov knew me, he affected not to know me, probably not from hostile feelings, but for no particular reason. Alexey Nilitch and I bowed to one another in silence, and for some reason did not shake hands. Shigalov began at last looking at me sternly and frowningly, with the most naïve assurance that I should immediately get up and go away. At last Shatov got up from his chair and the others jumped up at once. They went out without saying good-bye. Shigalov only said in the doorway to Shatov, who was seeing him out:
– Помните, что вы обязаны отчетом.“Remember that you are bound to give an explanation.”
– Наплевать на ваши отчеты и никакому чорту я не обязан, – проводил его Шатов и запер дверь на крюк.“Hang your explanation, and who the devil am I bound to?” said Shatov. He showed them out and fastened the door with the latch.
– Кулики! – сказал он, поглядев на меня и как-то криво усмехнувшись.“Snipes!” he said, looking at me, with a sort of wry smile.
Лицо у него было сердитое, и странно мне было, что он сам заговорил. Обыкновенно случалось прежде, всегда, когда я заходил к нему (впрочем очень редко), что он нахмуренно садился в угол, сердито отвечал и только после долгого времени совершенно оживлялся и начинал говорить с удовольствием. Зато, прощаясь, опять всякий раз, непременно нахмуривался и выпускал вас, точно выживал от себя своего личного неприятеля.His face looked angry, and it seemed strange to me that he spoke first. When I had been to see him before (which was not often) it had usually happened that he sat scowling in a corner, answered ill-humouredly and only completely thawed and began to talk with pleasure after a considerable time. Even so, when he was saying good-bye he always scowled, and let one out as though he were getting rid of a personal enemy.
– Я у этого Алексея Нилыча вчера чай пил, – заметил я; – он, кажется, помешан на атеизме.“I had tea yesterday with that Alexey Nilitch,” I observed. “I think he’s mad on atheism.”
– Русский атеизм никогда дальше каламбура не заходил, – проворчал Шатов, вставляя новую свечу вместо прежнего огарка.“Russian atheism has never gone further than making a joke,” growled Shatov, putting up a new candle in place of an end that had burnt out.
– Нет, этот, мне показалось, не каламбурщик; он и просто говорить, кажется, не умеет, не то что каламбурить.“No, this one doesn’t seem to me a joker, I think he doesn’t know how to talk, let alone trying to make jokes.”
– Люди из бумажки; от лакейства мысли всё это, – спокойно заметил Шатов, присев в углу на стуле и упершись обеими ладонями в колени.“Men made of paper! It all comes from flunkeyism of thought,” Shatov observed calmly, sitting down on a chair in the corner, and pressing the palms of both hands on his knees.
– Ненависть тоже тут есть, – произнес он, помолчав с минуту; – они первые были бы страшно несчастливы, если бы Россия как-нибудь вдруг перестроилась, хотя бы даже на их лад, и как-нибудь вдруг стала безмерно богата и счастлива. Некого было бы им тогда ненавидеть, не на кого плевать, не над чем издеваться! Тут одна только животная, бесконечная ненависть к России, в организм въевшаяся… И никаких невидимых миру слез из-под видимого смеха тут нету! Никогда еще не было сказано на Руси более фальшивого слова, как про эти незримые слезы! – вскричал он почти с яростью.“There’s hatred in it, too,” he went on, after a minute’s pause. “They’d be the first to be terribly unhappy if Russia could be suddenly reformed, even to suit their own ideas, and became extraordinarily prosperous and happy. They’d have no one to hate then, no one to curse, nothing to find fault with. There is nothing in it but an immense animal hatred for Russia which has eaten into their organism.… And it isn’t a case of tears unseen by the world under cover of a smile! There has never been a falser word said in Russia than about those unseen tears,” he cried, almost with fury.
– Ну уж это вы бог знает что! – засмеялся я.“Goodness only knows what you’re saying,” I laughed.
– А вы – “умеренный либерал”, – усмехнулся и Шатов. – Знаете, – подхватил он вдруг, – я, может, и сморозил про “лакейство мысли”; вы верно мне тотчас же скажете: “Это ты родился от лакея, а я не лакей”.“Oh, you’re a ‘moderate liberal,’” said Shatov, smiling too. “Do you know,” he went on suddenly, “I may have been talking nonsense about the ‘flunkeyism of thought.’ You will say to me no doubt directly, ‘it’s you who are the son of a flunkey, but I’m not a flunkey.’”
– Вовсе я не хотел сказать… что вы!“I wasn’t dreaming of such a thing.… What are you saying!”
– Да вы не извиняйтесь, я вас не боюсь. Тогда я только от лакея родился, а теперь и сам стал лакеем, таким же как и вы. Наш русский либерал прежде всего лакей и только и смотрит, как бы кому-нибудь сапоги вычистить.“You need not apologise. I’m not afraid of you. Once I was only the son of a flunkey, but now I’ve become a flunkey myself, like you. Our Russian liberal is a flunkey before everything, and is only looking for someone whose boots he can clean.”
– Какие сапоги? Что за аллегория?What allegory is this?”
– Какая тут аллегория! Вы, я вижу, смеетесь… Степан Трофимович правду сказал, что я под камнем лежу, раздавлен, да не задавлен, и только корчусь; это он хорошо сравнил.“Allegory, indeed! You are laughing, I see.… Stepan Trofimovitch said truly that I lie under a stone, crushed but not killed, and do nothing but wriggle. It was a good comparison of his.”
– Степан Трофимович уверяет, что вы помешались на немцах, – смеялся я, – мы с немцев всё же что-нибудь да стащили себе в карман.“Stepan Trofimovitch declares that you are mad over the Germans,” I laughed. “We’ve borrowed something from them anyway.”
– Двугривенный взяли, а сто рублей своих отдали.“We took twenty kopecks, but we gave up a hundred roubles of our own.”
С минуту мы помолчали.We were silent a minute.
– А это он в Америке себе належал.“He got that sore lying in America.”
– Кто? Что належал?“Who? What sore?”
– Я про Кириллова. Мы с ним там четыре месяца в избе на полу пролежали.“I mean Kirillov. I spent four months with him lying on the floor of a hut.”
– Да разве вы ездили в Америку? – удивился я; – вы никогда не говорили.“Why, have you been in America?” I asked, surprised. “You never told me about it.”
– Чего рассказывать. Третьего года мы отправились втроем на эмигрантском пароходе в Американские Штаты на последние деньжишки, “чтобы испробовать на себе жизнь американского рабочего и таким образом личным опытом проверить на себе состояние человека в самом тяжелом его общественном положении”. Вот с какою целью мы отправились.“What is there to tell? The year before last we spent our last farthing, three of us, going to America in an emigrant steamer, to test the life of the American workman on ourselves, and to verify by personal experiment the state of a man in the hardest social conditions. That was our object in going there.”
– Господи! – засмеялся я, – да вы бы лучше для этого куда-нибудь в губернию нашу отправились в страдную пору, “чтоб испытать личным опытом”, а то понесло в Америку!“Good Lord!” I laughed. “You’d much better have gone somewhere in our province at harvest-time if you wanted to ‘make a personal experiment’ instead of bolting to America.”
– Мы там нанялись в работники к одному эксплуататору; всех нас русских собралось у него человек шесть, – студенты, даже помещики из своих поместий, даже офицеры были, и всё с тою же величественною целью. Ну и работали, мокли, мучились, уставали, наконец я и Кириллов ушли – заболели, не выдержали. Эксплуататор-хозяин нас при расчете обсчитал, вместо тридцати долларов по условию заплатил мне восемь, а ему пятнадцать; тоже и бивали нас там не раз. Ну тут-то без работы мы и пролежали с Кирилловым в городишке на полу четыре месяца рядом; он об одном думал, а я о другом.“We hired ourselves out as workmen to an exploiter; there were six of us Russians working for him—students, even landowners coming from their estates, some officers, too, and all with the same grand object. Well, so we worked, sweated, wore ourselves out; Kirillov and I were exhausted at last; fell ill—went away—we couldn’t stand it. Our employer cheated us when he paid us off; instead of thirty dollars, as he had agreed, he paid me eight and Kirillov fifteen; he beat us, too, more than once. So then we were left without work, Kirillov and I, and we spent four months lying on the floor in that little town. He thought of one thing and I thought of another.”
– Неужто хозяин вас бил, это в Америке-то? Ну как должно быть вы ругали его!“You don’t mean to say your employer beat you? In America? How you must have sworn at him!”
– Ничуть. Мы, напротив, тотчас решили с Кирилловым, что “мы, русские, пред американцами маленькие ребятишки, и нужно родиться в Америке или по крайней мере сжиться долгими годами с американцами, чтобы стать с ними в уровень”. Да что: когда с нас за копеечную вещь спрашивали по доллару, то мы платили не только с удовольствием, но даже с увлечением. Мы всё хвалили: спиритизм, закон Линча, револьверы, бродяг. Раз мы едем, а человек полез в мой карман, вынул мою головную щетку и стал причесываться; мы только переглянулись с Кирилловым и решили, что это хорошо и что это нам очень нравится…“Not a bit of it. On the contrary, Kirillov and I made up our minds from the first that we Russians were like little children beside the Americans, and that one must be born in America, or at least live for many years with Americans to be on a level with them. And do you know, if we were asked a dollar for a thing worth a farthing, we used to pay it with pleasure, in fact with enthusiasm. We approved of everything: spiritualism, lynch-law, revolvers, tramps. Once when we were travelling a fellow slipped his hand into my pocket, took my brush, and began brushing his hair with it. Kirillov and I only looked at one another, and made up our minds that that was the right thing and that we liked it very much.…”
– Странно, что это у нас не только заходит в голову, но и исполняется, – заметил я.“The strange thing is that with us all this is not only in the brain but is carried out in practice,” I observed.
– Люди из бумажки, – повторил Шатов.“Men made of paper,” Shatov repeated.
– Но однако ж переплывать океан на эмигрантском пароходе, в неизвестную землю, хотя бы и с целью “узнать личным опытом” и т. д. – в этом ей богу есть как будто какая-то великодушная твердость… Да как же вы оттуда выбрались?“But to cross the ocean in an emigrant steamer, though, to go to an unknown country, even to make a personal experiment and all that—by Jove … there really is a large-hearted staunchness about it.… But how did you get out of it?”
– Я к одному человеку в Европу написал, и он мне прислал сто рублей.
Akirill.com
“I wrote to a man in Europe and he sent me a hundred roubles.”
Шатов, разговаривая, всё время по обычаю своему упорно смотрел в землю, даже когда и горячился. Тут же вдруг поднял голову:As Shatov talked he looked doggedly at the ground as he always did, even when he was excited. At this point he suddenly raised his head.
– А хотите знать имя человека?“Do you want to know the man’s name?”
– Кто же таков?“Who was it?”
– Николай Ставрогин.“Nikolay Stavrogin.”
Он вдруг встал, повернулся к своему липовому письменному столу и начал на нем что-то шарить. У нас ходил неясный, но достоверный слух, что жена его некоторое время находилась в связи с Николаем Ставрогиным в Париже и именно года два тому назад, значит, когда Шатов был в Америке, – правда, уже давно после того как оставила его в Женеве. “Если так, то зачем же его дернуло теперь с именем вызваться и размазывать?” подумалось мне.He got up suddenly, turned to his limewood writing-table and began searching for something on it. There was a vague, though well-authenticated rumour among us that Shatov’s wife had at one time had a liaison with Nikolay Stavrogin, in Paris, and just about two years ago, that is when Shatov was in America. It is true that this was long after his wife had left him in Geneva. “If so, what possesses him now to bring his name forward and to lay stress on it?” I thought.
– Я еще ему по сих пор не отдал, – оборотился он ко мне вдруг опять и, поглядев на меня пристально, уселся на прежнее место в углу и отрывисто спросил совсем уже другим голосом:“I haven’t paid him back yet,” he said, turning suddenly to me again, and looking at me intently he sat down in the same place as before in the corner, and asked abruptly, in quite a different voice:
– Вы конечно зачем-то пришли; что вам надо?“You have come no doubt with some object. What do you want?”
Я тотчас же рассказал всё, в точном историческом порядке, и прибавил, что хоть я теперь и успел одуматься после давешней горячки, но еще более спутался: понял, что тут что-то очень важное для Лизаветы Николаевны, крепко желал бы помочь, но вся беда в том, что не только не знаю, как сдержать данное ей обещание, но даже не понимаю теперь, что именно ей обещал. Затем внушительно подтвердил ему еще раз, что она не хотела и не думала его обманывать, что тут вышло какое-то недоразумение и что она очень огорчена его необыкновенным давешним уходом.I told him everything immediately, in its exact historical order, and added that though I had time to think it over coolly after the first excitement was over, I was more puzzled than ever. I saw that it meant something very important to Lizaveta Nikolaevna. I was extremely anxious to help her, but the trouble was that I didn’t know how to keep the promise I had made her, and didn’t even quite understand now what I had promised her. Then I assured him impressively once more that she had not meant to deceive him, and had had no thought of doing so; that there had been some misunderstanding, and that she had been very much hurt by the extraordinary way in which he had gone off that morning.
Он очень внимательно выслушал.He listened very attentively.
– Может быть, я, по моему обыкновению, действительно давеча глупость сделал… Ну, если она сама не поняла, отчего я так ушел, так… ей же лучше.“Perhaps I was stupid this morning, as I usually am.… Well, if she didn’t understand why I went away like that … so much the better for her.”
Он встал, подошел к двери, приотворил ее и стал слушать на лестницу.He got up, went to the door, opened it, and began listening on the stairs.
– Вы желаете эту особу сами увидеть?Do you want to see that person yourself?”
– Этого-то и надо, да как это сделать? – вскочил я обрадовавшись.“That’s just what I wanted, but how is it to be done?” I cried, delighted.
– А просто пойдемте, пока одна сидит. Он придет, так изобьет ее, коли узнает, что мы приходили. Я часто хожу потихоньку. Я его давеча прибил, когда он опять ее бить начал.“Let’s simply go down while she’s alone. When he comes in he’ll beat her horribly if he finds out we’ve been there. I often go in on the sly. I went for him this morning when he began beating her again.”
– Что вы это?“What do you mean?”
– Именно; за волосы от нее отволок; он было хотел меня за это отколотить, да я испугал его, тем и кончилось. Боюсь, пьяный воротится, припомнит – крепко ее за то исколотит.“I dragged him off her by the hair. He tried to beat me, but I frightened him, and so it ended. I’m afraid he’ll come back drunk, and won’t forget it—he’ll give her a bad beating because of it.”
Мы тотчас же сошли вниз.We went downstairs at once.
V.
Дверь к Лебядкиным была только притворена, а не заперта, и мы вошли свободно. Всё помещение их состояло из двух гаденьких небольших комнаток, с закоптелыми стенами, на которых буквально висели клочьями грязные обои. Тут когда-то несколько лет содержалась харчевня, пока хозяин Филиппов не перенес ее в новый дом. Остальные, бывшие под харчевней комнаты, были теперь заперты, а эти две достались Лебядкину. Мебель состояла из простых лавок и тесовых столов, кроме одного лишь старого кресла без ручки. Во второй комнате в углу стояла кровать под ситцевым одеялом, принадлежавшая m-lle Лебядкиной, сам же капитан, ложась на ночь, валился каждый раз на пол, нередко в чем был. Везде было накрошено, насорено, намочено; большая, толстая, вся мокрая тряпка лежала в первой комнате посреди пола и тут же в той же луже старый истоптанный башмак. Видно было, что тут никто ничем не занимается; печи не топятся, кушанье не готовится; самовара даже у них не было, как подробнее рассказал Шатов. Капитан приехал с сестрой совершенно нищим и, как говорил Липутин, действительно сначала ходил по иным домам побираться; но получив неожиданно деньги, тотчас же запил и совсем ошалел от вина, так что ему было уже не до хозяйства.The Lebyadkins’ door was shut but not locked, and we were able to go in. Their lodging consisted of two nasty little rooms, with smoke-begrimed walls on which the filthy wall-paper literally hung in tatters. It had been used for some years as an eating-house, until Filipov, the tavern-keeper, moved to another house. The other rooms below what had been the eating-house were now shut up, and these two were all the Lebyadkins had. The furniture consisted of plain benches and deal tables, except for an old arm-chair that had lost its arms. In the second room there was the bedstead that belonged to Mlle. Lebyadkin standing in the corner, covered with a chintz quilt; the captain himself went to bed anywhere on the floor, often without undressing. Everything was in disorder, wet and filthy; a huge soaking rag lay in the middle of the floor in the first room, and a battered old shoe lay beside it in the wet. It was evident that no one looked after anything here. The stove was not heated, food was not cooked; they had not even a samovar as Shatov told me. The captain had come to the town with his sister utterly destitute, and had, as Liputin said, at first actually gone from house to house begging. But having unexpectedly received some money, he had taken to drinking at once, and had become so besotted that he was incapable of looking after things.
M-lle Лебядкина, которую я так желал видеть, смирно и неслышно сидела во второй комнате в углу, за тесовым кухонным столом, на лавке. Она нас не окликнула, когда мы отворяли дверь, не двинулась даже с места. Шатов говорил, что у них и дверь не запирается, а однажды так настежь в сени всю ночь и простояла. При свете тусклой тоненькой свечки в железном подсвечнике, я разглядел женщину лет может быть тридцати, болезненно-худощавую, одетую в темное старенькое ситцевое платье, с ничем не прикрытою длинною шеей и с жиденькими темными волосами, свернутыми на затылке в узелок, толщиной в кулачек двухлетнего ребенка. Она посмотрела на нас довольно весело; кроме подсвечника, пред нею на столе находилось маленькое деревенское зеркальце, старая колода карт, истрепанная книжка какого-то песенника и немецкая белая булочка, от которой было уже раз или два откушено. Заметно было, что m-lle Лебядкина белится и румянится и губы чем-то мажет. Сурмит тоже брови и без того длинные, тонкие и темные. На узком и высоком лбу ее, несмотря на белила, довольно резко обозначались три длинные морщинки. Я уже знал, что она хромая, но в этот раз при нас она не вставала и не ходила. Когда-нибудь, в первой молодости, это исхудавшее лицо могло быть и недурным; но тихие, ласковые, серые глаза ее были и теперь еще замечательны; что-то мечтательное и искреннее светилось в ее тихом, почти радостном взгляде. Эта тихая, спокойная радость, выражавшаяся и в улыбке ее, удивила меня после всего, что я слышал о казацкой нагайке и о всех бесчинствах братца. Странно, что вместо тяжелого и даже боязливого отвращения, ощущаемого обыкновенно в присутствии всех подобных, наказанных богом существ – мне стало почти приятно смотреть на нее, с первой же минуты, и только разве жалость, но отнюдь не отвращение, овладела мною потом.Mlle. Lebyadkin, whom I was so anxious to see, was sitting quietly at a deal kitchen table on a bench in the corner of the inner room, not making a sound. When we opened the door she did not call out to us or even move from her place. Shatov said that the door into the passage would not lock and it had once stood wide open all night. By the dim light of a thin candle in an iron candlestick, I made out a woman of about thirty, perhaps, sickly and emaciated, wearing an old dress of dark cotton material, with her long neck uncovered, her scanty dark hair twisted into a knot on the nape of her neck, no larger than the fist of a two-year-old child. She looked at us rather cheerfully. Besides the candlestick, she had on the table in front of her a little peasant looking-glass, an old pack of cards, a tattered book of songs, and a white roll of German bread from which one or two bites had been taken. It was noticeable that Mlle. Lebyadkin used powder and rouge, and painted her lips. She also blackened her eyebrows, which were fine, long, and black enough without that. Three long wrinkles stood sharply conspicuous across her high, narrow forehead in spite of the powder on it. I already knew that she was lame, but on this occasion she did not attempt to get up or walk. At some time, perhaps in early youth, that wasted face may have been pretty; but her soft, gentle grey eyes were remarkable even now. There was something dreamy and sincere in her gentle, almost joyful, expression. This gentle serene joy, which was reflected also in her smile, astonished me after all I had heard of the Cossack whip and her brother’s violence. Strange to say, instead of the oppressive repulsion and almost dread one usually feels in the presence of these creatures afflicted by God, I felt it almost pleasant to look at her from the first moment, and my heart was filled afterwards with pity in which there was no trace of aversion.
– Вот так и сидит, и буквально по целым дням одна одинешенька, и не двинется, гадает или в зеркальце смотрится, – указал мне на нее с порога Шатов, – он ведь ее и не кормит. Старуха из флигеля принесет иной раз чего-нибудь Христа ради; как это со свечей ее одну оставляют!“This is how she sits literally for days together, utterly alone, without moving; she tries her fortune with the cards, or looks in the looking-glass,” said Shatov, pointing her out to me from the doorway. “He doesn’t feed her, you know. The old woman in the lodge brings her something sometimes out of charity; how can they leave her all alone like this with a candle!”
К удивлению моему, Шатав говорил громко, точно бы ее и не было в комнате.To my surprise Shatov spoke aloud, just as though she were not in the room.
– Здравствуй, Шатушка! – приветливо проговорила m-lle Лебядкина.“Good day, Shatushka!” Mlle. Lebyadkin said genially.
– Я тебе, Марья Тимофеевна, гостя привел, – сказал Шатов.“I’ve brought you a visitor, Marya Timofyevna,” said Shatov.
– Ну гостю честь и будет. Не знаю, кого ты привел, чтой-то не помню этакого, – поглядела она на меня пристально из-за свечки и тотчас же опять обратилась к Шатову (а мною уже больше совсем не занималась во всё время разговора, точно бы меня и не было подле нее).“The visitor is very welcome. I don’t know who it is you’ve brought, I don’t seem to remember him.” She scrutinised me intently from behind the candle, and turned again at once to Shatov (and she took no more notice of me for the rest of the conversation, as though I had not been near her).
– Соскучилось что ли одному по светелке шагать? – засмеялась она, при чем открылись два ряда превосходных зубов ее.“Are you tired of walking up and down alone in your garret?” she laughed, displaying two rows of magnificent teeth.
– И соскучилось и тебя навестить захотелось.“I was tired of it, and I wanted to come and see you.”
Шатов подвинул к столу скамейку, сел и меня посадил с собой рядом.Shatov moved a bench up to the table, sat down on it and made me sit beside him.
<<<>>>
Двуязычный текст, подготовленный Akirill.com , размещенные на сайте Akirill.com 11 июня 2022 года. Каждую из книг (на английском или русском языках) можно забрать отдельно и повторно использовать в личных и некоммерческих целях. Они свободны от авторского права.

При любом совместном использовании двух книг должно быть указано их происхождение
https://www.Akirill.com		Bilingual text prepared by Akirill.com , deposited on the site Akirill.com on June 11, 2022. Each of the books (English or French) can be taken back separately and reused for personal and non-commercial purposes. They are free of copyright.
Any use of the two books side by side must mention their origin https://www.Akirill.com

Demons, by Fyodor Dostoevsky

If you liked this page, don’t forget to like and share.
Si vous avez aimé cette page, n’oublier pas d’aimer et de partager.
Subscribe to not miss anything
Abonnez-vous pour ne rien manquer

Check out our latest posts
Découvrez nos derniers articles