Это не дословный перевод, а книга на двух языках, вышедшие бок о бок. Вы можете прочитать его на русском, английском или на обоих языках.
This is not a word-by-word translation but the books in the two languages put side by side. You can read it in Russian, in English or both.
Бедные люди – Федор Достоевский
| Бедные люди – Федор Достоевский | Poor People, by Fyodor Dostoyevsky |
| < < < BILINGUAL BOOKS | > > > |
| Ох уж эти мне сказочники! Нет чтобы написать что-нибудь полезное, приятное, усладительное, а то всю подноготную в земле вырывают!.. Вот уж запретил бы им писать! Ну, на что это похоже: читаешь… невольно задумываешься,а там всякая дребедень и пойдет в голову; право бы, запретил им писать; так-таки просто вовсе бы запретил. | |
| Кн. В. Ф. Одоевский | |
| Апреля 6. | April 8th |
| Бесценная моя Варвара Алексеевна! | MY DEAREST BARBARA ALEXIEVNA, |
| Вчера я был счастлив, чрезмерно счастлив, донельзя счастлив! Вы хоть раз в жизни, упрямица, меня послушались. Вечером, часов в восемь, просыпаюсь (вы знаете, маточка, что я часочек-другой люблю поспать после должности), свечку достал, приготовляю бумаги, чиню перо, вдруг, невзначай, подымаю глаза, – право, у меня сердце вот так и запрыгало! Так вы-таки поняли, чего мне хотелось, чего сердчишку моему хотелось! Вижу, уголочек занавески у окна вашего загнут и прицеплен к горшку с бальзамином, точнехонько так, как я вам тогда намекал; тут же показалось мне, что и личико ваше мелькнуло у окна, что и вы ко мне из комнатки вашей смотрели, что и вы обо мне думали. И как же мне досадно было, голубчик мой, что миловидного личика-то вашего я не мог разглядеть хорошенько! Было время, когда и мы светло видели, маточка. Не радость старость, родная моя! Вот и теперь все как-то рябит в глазах; чуть поработаешь вечером, попишешь что-нибудь, наутро и глаза раскраснеются, и слезы текут так, что даже совестно перед чужими бывает. Однако же в воображении моем так и засветлела ваша улыбочка, ангельчик, ваша добренькая, приветливая улыбочка; и на сердце моем было точно такое ощущение, как тогда, как я поцеловал вас, Варенька, – помните ли, ангельчик? Знаете ли, голубчик мой, мне даже показалось, что вы там мне пальчиком погрозили? Так ли, шалунья? Непременно вы это все опишите подробнее в вашем письме. Akirill.com | —How happy I was last night—how immeasurably, how impossibly happy! That was because for once in your life you had relented so far as to obey my wishes. At about eight o’clock I awoke from sleep (you know, my beloved one, that I always like to sleep for a short hour after my work is done)—I awoke, I say, and, lighting a candle, prepared my paper to write, and trimmed my pen. Then suddenly, for some reason or another, I raised my eyes—and felt my very heart leap within me! For you had understood what I wanted, you had understood what my heart was craving for. Yes, I perceived that a corner of the curtain in your window had been looped up and fastened to the cornice as I had suggested should be done; and it seemed to me that your dear face was glimmering at the window, and that you were looking at me from out of the darkness of your room, and that you were thinking of me. Yet how vexed I felt that I could not distinguish your sweet face clearly! For there was a time when you and I could see one another without any difficulty at all. Ah me, but old age is not always a blessing, my beloved one! At this very moment everything is standing awry to my eyes, for a man needs only to work late overnight in his writing of something or other for, in the morning, his eyes to be red, and the tears to be gushing from them in a way that makes him ashamed to be seen before strangers. However, I was able to picture to myself your beaming smile, my angel—your kind, bright smile; and in my heart there lurked just such a feeling as on the occasion when I first kissed you, my little Barbara. Do you remember that, my darling? Yet somehow you seemed to be threatening me with your tiny finger. Was it so, little wanton? You must write and tell me about it in your next letter. |
| Ну, а какова наша придумочка насчет занавески вашей, Варенька? Премило, не правда ли? Сижу ли за работой, ложусь ли спать, просыпаюсь ли, уж знаю, что и вы там обо мне думаете, меня помните, да и сами-то здоровы и веселы. Опустите занавеску – значит, прощайте, Макар Алексеевич, спать пора! Подымете – значит, с добрым утром, Макар Алексеевич, каково-то вы спали, или: каково-то вы в вашем здоровье, Макар Алексеевич? Что же до меня касается, то я, слава творцу, здорова и благополучна! Видите ли, душечка моя, как это ловко придумано; и писем не нужно! Хитро, не правда ли? А ведь придумочка-то моя! А что, каков я на эти дела, Варвара Алексеевна? | But what think you of the plan of the curtain, Barbara? It is a charming one, is it not? No matter whether I be at work, or about to retire to rest, or just awaking from sleep, it enables me to know that you are thinking of me, and remembering me—that you are both well and happy. Then when you lower the curtain, it means that it is time that I, Makar Alexievitch, should go to bed; and when again you raise the curtain, it means that you are saying to me, “Good morning,” and asking me how I am, and whether I have slept well. “As for myself,” adds the curtain, “I am altogether in good health and spirits, glory be to God!” Yes, my heart’s delight, you see how easy a plan it was to devise, and how much writing it will save us! It is a clever plan, is it not? And it was my own invention, too! Am I not cunning in such matters, Barbara Alexievna? Akirill.com |
| Доложу я вам, маточка моя, Варвара Алексеевна, что спал я сию ночь добрым порядком, вопреки ожиданий, чем и весьма доволен; хотя на новых квартирах, с новоселья, и всегда как-то не спится; все что-то так, да не так! Встал я сегодня таким ясным соколом – любо-весело! Что это какое утро сегодня хорошее, маточка! У нас растворили окошко; солнышко светит, птички чирикают, воздух дышит весенними ароматами, и вся природа оживляется – ну, и остальное там все было тоже соответственное; все в порядке, по-весеннему. Я даже и помечтал сегодня довольно приятно, и все об вас были мечтания мои, Варенька. Сравнил я вас с птичкой небесной, на утеху людям и для украшения природы созданной. Тут же подумал я, Варенька, что и мы, люди, живущие в заботе и треволнении, должны тоже завидовать беззаботному и невинному счастию небесных птиц, – ну, и остальное все такое же, сему же подобное; то есть я все такие сравнения отдаленные делал. У меня там книжка есть одна, Варенька, так в ней то же самое, все такое же весьма подробно описано. Я к тому пишу, что ведь разные бывают мечтания, маточка. А вот теперь весна, так и мысли все такие приятные, острые, затейливые, и мечтания приходят нежные; все в розовом цвете. Я к тому и написал это все; а впрочем, я это все взял из книжки. Там сочинитель обнаруживает такое же желание в стишках и пишет – | Well, next let me tell you, dearest, that last night I slept better and more soundly than I had ever hoped to do, and that I am the more delighted at the fact in that, as you know, I had just settled into a new lodging—a circumstance only too apt to keep one from sleeping! This morning, too, I arose (joyous and full of love) at cockcrow. How good seemed everything at that hour, my darling! When I opened my window I could see the sun shining, and hear the birds singing, and smell the air laden with scents of spring. In short, all nature was awaking to life again. Everything was in consonance with my mood; everything seemed fair and spring-like. Moreover, I had a fancy that I should fare well today. But my whole thoughts were bent upon you. “Surely,” thought I, “we mortals who dwell in pain and sorrow might with reason envy the birds of heaven which know not either!” And my other thoughts were similar to these. In short, I gave myself up to fantastic comparisons. A little book which I have says the same kind of thing in a variety of ways. For instance, it says that one may have many, many fancies, my Barbara—that as soon as the spring comes on, one’s thoughts become uniformly pleasant and sportive and witty, for the reason that, at that season, the mind inclines readily to tenderness, and the world takes on a more roseate hue. From that little book of mine I have culled the following passage, and written it down for you to see. In particular does the author express a longing similar to my own, where he writes: Akirill.com |
| Зачем я не птица, не хищная птица! | “Why am I not a bird free to seek its quest?” |
| Ну и т. д. Там и еще есть разные мысли, да бог с ними! А вот куда это вы утром ходили сегодня, Варвара Алексеевна? Я еще и в должность не сбирался, а вы, уж подлинно как пташка весенняя, порхнули из комнаты и по двору прошли такая веселенькая. Как мне-то было весело, на вас глядя! Ах, Варенька, Варенька! вы не грустите; слезами горю помочь нельзя; это я знаю, маточка моя, это я на опыте знаю. Теперь же вам так покойно, да и здоровьем вы немного поправились. Ну, что ваша Федора? Ах, какая же она добрая женщина! Вы мне, Варенька, напишите, как вы с нею там живете теперь и всем ли вы довольны? Федора-то немного ворчлива; да вы на это не смотрите, Варенька. Бог с нею! Она такая добрая. | And he has written much else, God bless him! But tell me, my love—where did you go for your walk this morning? Even before I had started for the office you had taken flight from your room, and passed through the courtyard—yes, looking as vernal-like as a bird in spring. What rapture it gave me to see you! Ah, little Barbara, little Barbara, you must never give way to grief, for tears are of no avail, nor sorrow. I know this well—I know it of my own experience. So do you rest quietly until you have regained your health a little. But how is our good Thedora? What a kind heart she has! You write that she is now living with you, and that you are satisfied with what she does. True, you say that she is inclined to grumble, but do not mind that, Barbara. God bless her, for she is an excellent soul! |
| Я уже вам писал о здешней Терезе, – тоже и добрая и верная женщина. А уж как я беспокоился об наших письмах! Как они передаваться-то будут? А вот как тут послал господь на наше счастье Терезу. Она женщина добрая, кроткая, бессловесная. Но наша хозяйка просто безжалостная. Затирает ее в работу словно ветошку какую-нибудь. | But what sort of an abode have I lighted upon, Barbara Alexievna? What sort of a tenement, do you think, is this? Formerly, as you know, I used to live in absolute stillness—so much so that if a fly took wing it could plainly be heard buzzing. |
| Ну, в какую же я трущобу попал, Варвара Алексеевна! Ну, уж квартира! Прежде ведь я жил таким глухарем, сами знаете: смирно, тихо; у меня, бывало, муха летит, так и муху слышно. А здесь шум, крик, гвалт! Да ведь вы еще и не знаете, как это все здесь устроено. Вообразите, примерно, длинный коридор, совершенно темный и нечистый. По правую его руку будет глухая стена, а по левую все двери да двери, точно нумера, все так в ряд простираются. Ну, вот и нанимают эти нумера, а в них по одной комнатке в каждом; живут в одной и по двое, и по трое. Порядку не спрашивайте – Ноев ковчег! Впрочем, кажется, люди хорошие, все такие образованные, ученые. Чиновник один есть (он где-то по литературной части), человек начитанный: и о Гомере, и о Брамбеусе, и о разных у них там сочинителях говорит, обо всем говорит, – умный человек! Два офицера живут и все в карты играют. Мичман живет; англичанин-учитель живет. Постойте, я вас потешу, маточка; опишу их в будущем письме сатирически, то есть как они там сами по себе, со всею подробностию. Хозяйка наша, – очень маленькая и нечистая старушонка,целый день в туфлях да в шлафроке ходит и целый день все кричит на Терезу. Я живу в кухне, или гораздо правильнее будет сказать вот как: тут подле кухни есть одна комната (а у нас, нужно вам заметить, кухня чистая, светлая, очень хорошая), комнатка небольшая, уголок такой скромный… то есть, или еще луч5 ше сказать, кухня большая в три окна, так у меня вдоль поперечной стены перегородка, так что и выходит как бы еще комната, нумер сверхштатный; все просторное, удобное, и окно есть, и все, – одним словом, все удобное. Ну, вот это мой уголочек. Ну, так вы и не думайте, маточка, чтобы тут что-нибудь такое иное и таинственный смысл какой был; что вот, дескать, кухня! – то есть я, пожалуй, и в самой этой комнате за перегородкой живу, но это ничего; я себе ото всех особняком, помаленьку живу, втихомолочку живу. Поставил я у себя кровать, стол, комод, стульев парочку, образ повесил. Правда, есть квартиры и лучше, – может быть, есть и гораздо лучшие, – да удобство-то главное; ведь это я все для удобства, и вы не думайте, что для другого чего-нибудь. Ваше окошко напротив, через двор; и двор-то узенький, вас мимоходом увидишь – все веселее мне, горемычному, да и дешевле. У нас здесь самая последняя комната, со столом, тридцать пять рублей ассигнациями стоит. Не по карману! А моя квартира стоит мне семь рублей ассигнациями, да стол пять целковых: вот двадцать четыре с полтиною, а прежде ровно тридцать платил, зато во многом себе отказывал; чай пивал не всегда, а теперь вот и на чай и на сахар выгадал. Оно, знаете ли, родная моя, чаю не пить как-то стыдно; здесь все народ достаточный, так и стыдно. Ради чужих и пьешь его, Варенька, для вида, для тона; а по мне все равно, я не прихотлив. Положите так, для карманных денег – все сколько-нибудь требуется – ну, сапожишки какие-нибудь, платьишко – много ль останется? Вот и все мое жалованье. Я-то не ропщу и доволен. Оно достаточно. Вот уже несколько лет достаточно; награждения тоже бывают. Ну, прощайте, мой ангельчик. Я там купил парочку горшков с бальзаминчиком и гераньку – недорого. А вы, может быть, и резеду любите? Так и резеда есть, вы наиишите; да, знаете ли, все как можно подробнее напишите. Вы, впрочем, не думайте чего-нибудь и не сомневайтесь, маточка, обо мне, что я такую комнату нанял. Нет, это удобство заставило, и одно удобство соблазнило меня. Я ведь, маточка, деньги коплю, откладываю: у меня денежка водится. Вы не смотрите на то, что я такой тихонький, что, кажется, муха меня крылом перешибет. Нет, маточка, я про себя не промах, и характера совершенно такого, как прилично твердой и безмятежной души человеку. Прощайте, мой ангельчик! Расписался я вам чуть не на двух листах, а на службу давно пора. Целую ваши пальчики, маточка, и пребываю | Here, however, all is turmoil and shouting and clatter. The PLAN of the tenement you know already. Imagine a long corridor, quite dark, and by no means clean. To the right a dead wall, and to the left a row of doors stretching as far as the line of rooms extends. These rooms are tenanted by different people—by one, by two, or by three lodgers as the case may be, but in this arrangement there is no sort of system, and the place is a perfect Noah’s Ark. Most of the lodgers are respectable, educated, and even bookish people. In particular they include a tchinovnik (one of the literary staff in some government department), who is so well-read that he can expound Homer or any other author—in fact, anything, such a man of talent is he! Also, there are a couple of officers (for ever playing cards), a midshipman, and an English tutor. But, to amuse you, dearest, let me describe these people more categorically in my next letter, and tell you in detail about their lives. As for our landlady, she is a dirty little old woman who always walks about in a dressing-gown and slippers, and never ceases to shout at Theresa. I myself live in the kitchen—or, rather, in a small room which forms part of the kitchen. The latter is a very large, bright, clean, cheerful apartment with three windows in it, and a partition-wall which, running outwards from the front wall, makes a sort of little den, a sort of extra room, for myself. Everything in this den is comfortable and convenient, and I have, as I say, a window to myself. So much for a description of my dwelling-place. Do not think, dearest, that in all this there is any hidden intention. The fact that I live in the kitchen merely means that I live behind the partition wall in that apartment—that I live quite alone, and spend my time in a quiet fashion compounded of trifles. For furniture I have provided myself with a bed, a table, a chest of drawers, and two small chairs. Also, I have suspended an ikon. True, better rooms may exist in the world than this—much better rooms; yet comfort is the chief thing. In fact, I have made all my arrangements for comfort’s sake alone; so do not for a moment imagine that I had any other end in view. And since your window happens to be just opposite to mine, and since the courtyard between us is narrow and I can see you as you pass,—why, the result is that this miserable wretch will be able to live at once more happily and with less outlay. The dearest room in this house costs, with board, thirty-five roubles—more than my purse could well afford; whereas MY room costs only twenty-four, though formerly I used to pay thirty, and so had to deny myself many things (I could drink tea but seldom, and never could indulge in tea and sugar as I do now). But, somehow, I do not like having to go without tea, for everyone else here is respectable, and the fact makes me ashamed. After all, one drinks tea largely to please one’s fellow men, Barbara, and to give oneself tone and an air of gentility (though, of myself, I care little about such things, for I am not a man of the finicking sort). Yet think you that, when all things needful—boots and the rest—have been paid for, much will remain? Yet I ought not to grumble at my salary,—I am quite satisfied with it; it is sufficient. It has sufficed me now for some years, and, in addition, I receive certain gratuities. Well good-bye, my darling. I have bought you two little pots of geraniums—quite cheap little pots, too—as a present. Perhaps you would also like some mignonette? Mignonette it shall be if only you will write to inform me of everything in detail. Also, do not misunderstand the fact that I have taken this room, my dearest. Convenience and nothing else, has made me do so. The snugness of the place has caught my fancy. Also, I shall be able to save money here, and to hoard it against the future. Already I have saved a little money as a beginning. Nor must you despise me because I am such an insignificant old fellow that a fly could break me with its wing. True, I am not a swashbuckler; but perhaps there may also abide in me the spirit which should pertain to every man who is at once resigned and sure of himself. Good-bye, then, again, my angel. I have now covered close upon a whole two sheets of notepaper, though I ought long ago to have been starting for the office. I kiss your hands, and remain ever |
| вашим нижайшим слугою и вернейшим другом | your devoted slave, your faithful friend, |
| Макаром Девушкиным. | MAKAR DIEVUSHKIN. |
| P. S. Об одном прошу: отвечайте мне, ангельчик мой, как можно подробнее. Я вам при сем посылаю, Варенька, фунтик конфет; так вы их скушайте на здоровье, да, ради бога, обо мне не заботьтесь и не будьте в претензии. Ну, так прощайте же, маточка. | P.S.—One thing I beg of you above all things—and that is, that you will answer this letter as fully as possible. With the letter I send you a packet of bonbons. Eat them for your health’s sake, nor, for the love of God, feel any uneasiness about me. Once more, dearest one, good-bye. |
| Апреля 8. | April 8th |
| Милостивый государь, Макар Алексеевич! | MY BELOVED MAKAR ALEXIEVITCH, |
| Знаете ли, что придется наконец совсем поссориться с вами? Клянусь вам, добрый Макар Алексеевич, что мне даже тяжело принимать ваши подарки. Я знаю, чего они вам стоят, каких лишений и отказов в необходимейшем себе самому. Сколько раз я вам говорила, что мне не нужно ничего, совершенно ничего; что я не в силах вам воздать и за те благодеяния, которыми вы доселе осыпали меня. И зачем мне эти горшки? Ну, бальзаминчики еще ничего, а геранька зачем? Одно словечко стоит неосторожно сказать, как например об этой герани, уж вы тотчас и купите; ведь, верно, дорого? Что за прелесть на ней цветы! Пунсовые крестиками. Где это вы достали такую хорошенькую гераньку? Я ее посредине окна поставила, на самом видном месте; на полу же поставлю скамейку, а на скамейку еще цветов поставлю; вот только дайте мне самой разбогатеть! Федора не нарадуется; у нас теперь словно рай в комнате, – -чисто, светло! Ну, а конфеты зачем? И право, я сейчас же по письму угадала, что у вас что-нибудь да не так – и рай, и весна, и благоухания летают, и птички чирикают. Что это, я думаю, уж нет ли тут и стихов? Ведь, право, одних стихов и недостает в письме вашем, Макар Алексеевич! И ощущения нежные, и мечтания в розовом цвете – все здесь есть! Про занавеску и не думала; она, верно, сама зацепилась, когда я горшки переставляла; вот вам! | —Do you know, I must quarrel with you. Yes, good Makar Alexievitch, I really cannot accept your presents, for I know what they must have cost you—I know to what privations and self-denial they must have led. How many times have I not told you that I stand in need of nothing, of absolutely nothing, as well as that I shall never be in a position to recompense you for all the kindly acts with which you have loaded me? Why, for instance, have you sent me geraniums? A little sprig of balsam would not have mattered so much—but geraniums! Only have I to let fall an unguarded word—for example, about geraniums—and at once you buy me some! How much they must have cost you! Yet what a charm there is in them, with their flaming petals! Wherever did you get these beautiful plants? I have set them in my window as the most conspicuous place possible, while on the floor I have placed a bench for my other flowers to stand on (since you are good enough to enrich me with such presents). Unfortunately, Thedora, who, with her sweeping and polishing, makes a perfect sanctuary of my room, is not over-pleased at the arrangement. But why have you sent me also bonbons? Your letter tells me that something special is afoot with you, for I find in it so much about paradise and spring and sweet odours and the songs of birds. Surely, thought I to myself when I received it, this is as good as poetry! Indeed, verses are the only thing that your letter lacks, Makar Alexievitch. And what tender feelings I can read in it—what roseate-coloured fancies! To the curtain, however, I had never given a thought. The fact is that when I moved the flower-pots, it looped itself up. There now! |
| Ах, Макар Алексеевич! Что вы там ни говорите, как ни рассчитывайте свои доходы, чтоб обмануть меня, что-бы показать, что они все сплошь идут на вас одного, но от меня не утаите и не скроете ничего. Ясно, что вы необходимого лишаетесь из-за меня. Что это вам вздумалось, например, такую квартиру нанять? Ведь вас беспокоят, тревожат; вам тесно, неудобно. Вы любите уединение, а тут и чего-чего нет около вас! А вы бы могли гораздо лучше жить, судя по жалованию вашему. Федора говорит, что вы прежде и не в пример лучше теперешнего жили. Неужели ж вы так всю свою жизнь прожили, в одиночестве, в лишениях, без радости, без дружеского приветливого слова, у чужих людей углы нанимая? Ах, добрый друг, как мне жаль вас! Щадите хоть здоровье свое, Макар Алексеевич! Вы говорите, что у вас глаза слабеют, так не пишите при свечах; зачем писать? Ваша ревность к службе и без того, вероятно, известна начальникам вашим. | Ah, Makar Alexievitch, you neither speak of nor give any account of what you have spent upon me. You hope thereby to deceive me, to make it seem as though the cost always falls upon you alone, and that there is nothing to conceal. Yet I know that for my sake you deny yourself necessaries. For instance, what has made you go and take the room which you have done, where you will be worried and disturbed, and where you have neither elbow-space nor comfort—you who love solitude, and never like to have any one near you? To judge from your salary, I should think that you might well live in greater ease than that. Also, Thedora tells me that your circumstances used to be much more affluent than they are at present. Do you wish, then, to persuade me that your whole existence has been passed in loneliness and want and gloom, with never a cheering word to help you, nor a seat in a friend’s chimney-corner? Ah, kind comrade, how my heart aches for you! But do not overtask your health, Makar Alexievitch. For instance, you say that your eyes are over-weak for you to go on writing in your office by candle-light. Then why do so? I am sure that your official superiors do not need to be convinced of your diligence! |
| Еще раз умоляю вас, не тратьте на меня столько денег. Знаю, что вы меня любите, да сами-то вы не богаты… Сегодня я тоже весело встала. Мне было так хорошо; Федора давно уже работала, да и мне работу достала. Я так обрадовалась; сходила только шелку купить, да и принялась за работу. Целое утро мне было так легко на душе, я так была весела! А теперь опять все черные мысли, грустно; все сердце изныло. | Once more I implore you not to waste so much money upon me. I know how much you love me, but I also know that you are not rich…. This morning I too rose in good spirits. Thedora had long been at work; and it was time that I too should bestir myself. Indeed I was yearning to do so, so I went out for some silk, and then sat down to my labours. All the morning I felt light-hearted and cheerful. Yet now my thoughts are once more dark and sad—once more my heart is ready to sink. |
| Ах, что-то будет со мною, какова-то будет моя судьба! Тяжело то, что я в такой неизвестности, что я не имею будущности, что я и предугадывать не могу о том, что со мной станется. Назад и посмотреть страшно. Там все такое горе, что сердце пополам рвется при одном воспоминании. Век буду я плакаться на злых людей, меня погубивших! | Ah, what is going to become of me? What will be my fate? To have to be so uncertain as to the future, to have to be unable to foretell what is going to happen, distresses me deeply. Even to look back at the past is horrible, for it contains sorrow that breaks my very heart at the thought of it. Yes, a whole century in tears could I spend because of the wicked people who have wrecked my life! |
| Смеркается. Пора за работу. Я вам о многом хотела бы написать, да некогда, к сроку работа. Нужно спешить. Конечно, письма хорошее дело; все не так скучно. А зачем вы сами к нам никогда не зайдете? Отчего это, Макар Алексеевич? Ведь теперь вам близко, да и время иногда у вас выгадывается свободное. Зайдите, пожалуйста! Я видела вашу Терезу. Она, кажется, такая больная; жалко было ее; я ей дала двадцать копеек. Да! чуть было не забыла: непременно напишите все, как можно подробнее, о вашем житье-бытье. Что за люди такие кругом вас, и ладно ли вы с ними живете? Мне очень хочется все это знать. Смотрите же,непременно напишите! Сегодня уж я нарочно угол загну. Ложитесь пораньше; вчера я до полночи у вас огонь видела. Ну, прощайте. Сегодня и тоска, и скучно, и грустно! Знать, уж день такой! Прощайте. | But dusk is coming on, and I must set to work again. Much else should I have liked to write to you, but time is lacking, and I must hasten. Of course, to write this letter is a pleasure enough, and could never be wearisome; but why do you not come to see me in person? Why do you not, Makar Alexievitch? You live so close to me, and at least some of your time is your own. I pray you, come. I have just seen Theresa. She was looking so ill, and I felt so sorry for her, that I gave her twenty kopecks. I am almost falling asleep. Write to me in fullest detail, both concerning your mode of life, and concerning the people who live with you, and concerning how you fare with them. I should so like to know! Yes, you must write again. Tonight I have purposely looped the curtain up. Go to bed early, for, last night, I saw your candle burning until nearly midnight. Goodbye! I am now feeling sad and weary. Ah that I should have to spend such days as this one has been. Again good-bye. |
| Ваша | —Your friend, |
| Варвара Доброселова. | BARBARA DOBROSELOVA. |
| Апреля 8. | April 8th |
| Милостивая государыня, | MY DEAREST |
| Варвара Алексеевна! | BARBARA ALEXIEVNA, |
| Да, маточка, да, родная моя, знать, уж денек такой на мою долю горемычную выдался! Да; подшутили вы надо мной, стариком, Варвара Алексеевна! Впрочем, сам виноват, кругом виноват! Не пускаться бы на старости лет с клочком волос в амуры да в экивоки… И еще скажу, маточка: чуден иногда человек, очень чуден. И, святые вы мои! о чем заговорит, занесет подчас! А что выходит-то, что следует-то из этого? Да ровно ничего не следует, а выходит такая дрянь, что убереги меня, господи! Я, маточка, я не сержусь, а так досадно только очень вспоминать обо всем, досадно, что я вам написал так фигурно и глупо. И в должность-то я пошел сегодня таким гоголем-щеголем; сияние такое было на сердце. На душе ни с того ни с сего такой праздник был; весело было! За бумаги принялся рачительно – да что вышло-то потом из этого! Уж потом только как осмотрелся, так все стало по-прежнему – и серенько и темненько. Все те же чернильные пятна, все те же столы и бумаги, да и я все такой же; так, каким был, совершенно таким же и остался, – так чего уж тут было на Пегасе-то ездить? Да из чего это вышло-то все? Что солнышко проглянуло да небо полазоревело! от этого, что ли? Да и что за ароматы такие, когда на нашем дворе под окнами и чему-чему не случается быть! Знать, это мне все сдуру так показалось. А ведь случается же иногда заблудиться так человеку в собственных чувствах своих да занести околесную. Это ни от чего иного происходит, как от излишней, глупой горячности сердца. Домой-то я не пришел, а приплелся; ни с того ни с сего голова у меня разболелась; уж это, знать, все одно к одному. (В спину, что ли, надуло мне.) Я весне-то обрадовался, дурак дураком, да в холодной шинели пошел. И в чувствах-то вы моих ошиблись, родная моя! Излияние-то их совершенно в другую сторону приняли. Отеческая приязнь одушевляла меня, единственно чистая отеческая приязнь, Варвара Алексеевна; ибо я занимаю у вас место отца родного, по горькому сиротству вашему; говорю это от души, от чистого сердца, по-родственному. Уж как бы там ни было, а я вам хоть дальний родной, хоть по пословице, и седьмая вода на киселе, а все-таки родственник, и теперь ближайший родственник и покровитель; ибо там, где вы ближе всего имели право искать покровительства и защиты, нашли вы предательство и обиду. А насчет стишков скажу я вам, маточка, что неприлично мне на старости лет в составлении стихов упражняться. Стихи вздор! За стишки и в школах теперь ребятишек секут… вот оно что, родная моя. | —To think that a day like this should have fallen to my miserable lot! Surely you are making fun of an old man?… However, it was my own fault—my own fault entirely. One ought not to grow old holding a lock of Cupid’s hair in one’s hand. Naturally one is misunderstood…. Yet man is sometimes a very strange being. By all the Saints, he will talk of doing things, yet leave them undone, and remain looking the kind of fool from whom may the Lord preserve us!… Nay, I am not angry, my beloved; I am only vexed to think that I should have written to you in such stupid, flowery phraseology. Today I went hopping and skipping to the office, for my heart was under your influence, and my soul was keeping holiday, as it were. Yes, everything seemed to be going well with me. Then I betook myself to my work. But with what result? I gazed around at the old familiar objects, at the old familiar grey and gloomy objects. They looked just the same as before. Yet were those the same inkstains, the same tables and chairs, that I had hitherto known? Yes, they WERE the same, exactly the same; so why should I have gone off riding on Pegasus’ back? Whence had that mood arisen? It had arisen from the fact that a certain sun had beamed upon me, and turned the sky to blue. But why so? Why is it, sometimes, that sweet odours seem to be blowing through a courtyard where nothing of the sort can be? They must be born of my foolish fancy, for a man may stray so far into sentiment as to forget his immediate surroundings, and to give way to the superfluity of fond ardour with which his heart is charged. On the other hand, as I walked home from the office at nightfall my feet seemed to lag, and my head to be aching. Also, a cold wind seemed to be blowing down my back (enraptured with the spring, I had gone out clad only in a thin overcoat). Yet you have misunderstood my sentiments, dearest. They are altogether different to what you suppose. It is a purely paternal feeling that I have for you. I stand towards you in the position of a relative who is bound to watch over your lonely orphanhood. This I say in all sincerity, and with a single purpose, as any kinsman might do. For, after all, I AM a distant kinsman of yours—the seventh drop of water in the pudding, as the proverb has it—yet still a kinsman, and at the present time your nearest relative and protector, seeing that where you had the right to look for help and protection, you found only treachery and insult. As for poetry, I may say that I consider it unbecoming for a man of my years to devote his faculties to the making of verses. Poetry is rubbish. Even boys at school ought to be whipped for writing it. |
| Что это вы пишете мне, Варвара Алексеевна, про удобства, про покой и про разные разности? Маточка моя, я не брюзглив и не требователен, никогда лучше теперешнего не жил; так чего же на старости-то лет привередничать? Я сыт, одет, обут; да и куда нам затеи затевать! Не графского рода! Родитель мой был не из дворянского звания и со всей-то семьей своей был беднее меня по доходу. Я не неженка! Впрочем, если на правду пошло, то на старой квартире моей все было не в пример лучше; попривольнее было, маточка. Конечно, и теперешняя моя квартира хороша, даже в некотором отношении веселее и, если хотите, разнообразнее; я против этого ничего не говорю, да все старой жаль. Мы, старые, то есть пожилые люди, к старым вещам, как к родному чему привыкаем. Квартирка-то была, знаете, маленькая такая; стены были… ну, да что говорить!стены были, как и все стены, не в них и дело, а вот воспоминания-то обо всем моем прежнем на меня тоску нагоняют… Странное дело – тяжело, а воспоминания как будто приятные. Даже что дурно было, на что подчас и досадовал, и то в воспоминаниях как-то очищается от дурного и предстает воображению моему в привлекательном виде. Тихо жили мы, Варенька; я да хозяйка моя, старушка, покойница. Вот и старушку-то мою с грустным чувством припоминаю теперь! Хорошая была она женщина и недорого брала за квартиру. Она, бывало, все вязала из лоскутков разных одеяла на аршинных спицах; только этим и занималась. Огонь-то мы с нею вместе держали, так за одним столом и работали. Внучка у ней Маша была – ребенком еще помню ее – лет тринадцати теперь будет девочка. Такая шалунья была, веселенькая, все нас смешила; вот мы втроем так и жили. Бывало, в длинный зимний вечер присядем к круглому столу, выпьем чайку, а потом и за дело примемся. А старушка, чтоб Маше не скучно было да чтоб не шалила шалунья, сказки, бывало, начнет сказывать. И какие сказки-то были! Не то что дитя, и толковый и умный человек заслушается. Чего! сам я, бывало, закурю себе трубочку, да так заслушаюсь, что и про дело забуду. А дитя-то, шалунья-то наша, призадумается; подопрет ручонкой розовую щечку, ротик свой раскроет хорошенький и, чуть страшная сказка, так жмется, жмется к старушке. А нам-то любо было смотреть на нее; и не увидишь, как свечка нагорит, не слышишь, как на дворе подчас и вьюга злится и метель метет. Хорошо было нам жить, Варенька; и вот так-то мы чуть ли не двадцать лет вместе прожили. Да что я тут заболтался! Вам, может быть, такая материя не нравится, да и мне вспоминать не так-то легко, особливо теперь: время сумерки. Тереза с чем-то возится, у меня болит голова, да и спина немного болит, да и мысли-то такие чудные, как будто и они тоже болят; грустно мне сегодня, Варенька! Что же это вы пишете, родная моя? Как же я к вам приду? Голубчик мой, что люди-то скажут? Ведь вот через двор перейти нужно будет, наши заметят, расспрашивать станут, – толки пойдут, сплетни пойдут, делу дадут другой смысл. Нет, ангельчик мой, я уж вас лучше завтра у всенощной увижу; это будет благоразумнее и для обоих нас безвреднее. Да не взыщите на мне, маточка, за то, что я вам такое письмо написал; как перечел, так и вижу, что все такое бессвязное. Я, Варенька, старый, неученый человек; смолоду не выучился, а теперь и в ум ничего не пойдет, коли снова учиться начинать. Сознаюсь, маточка, не мастер описывать, и знаю, без чужого иного указания и пересмеивания, что если захочу что-нибудь написать позатейливее, так вздору нагорожу. Видел вас у окна сегодня, видел, как вы стору опустили. Прощайте, прощайте, храни вас господь! Прощайте, Варвара Алексеевна. | Why do you write thus about “comfort” and “peace” and the rest? I am not a fastidious man, nor one who requires much. Never in my life have I been so comfortable as now. Why, then, should I complain in my old age? I have enough to eat, I am well dressed and booted. Also, I have my diversions. You see, I am not of noble blood. My father himself was not a gentleman; he and his family had to live even more plainly than I do. Nor am I a milksop. Nevertheless, to speak frankly, I do not like my present abode so much as I used to like my old one. Somehow the latter seemed more cosy, dearest. Of course, this room is a good one enough; in fact, in some respects it is the more cheerful and interesting of the two. I have nothing to say against it—no. Yet I miss the room that used to be so familiar to me. Old lodgers like myself soon grow as attached to our chattels as to a kinsman. My old room was such a snug little place! True, its walls resembled those of any other room—I am not speaking of that; the point is that the recollection of them seems to haunt my mind with sadness. Curious that recollections should be so mournful! Even what in that room used to vex me and inconvenience me now looms in a purified light, and figures in my imagination as a thing to be desired. We used to live there so quietly—I and an old landlady who is now dead. How my heart aches to remember her, for she was a good woman, and never overcharged for her rooms. Her whole time was spent in making patchwork quilts with knitting-needles that were an arshin [An ell.] long. Oftentimes we shared the same candle and board. Also she had a granddaughter, Masha—a girl who was then a mere baby, but must now be a girl of thirteen. This little piece of mischief, how she used to make us laugh the day long! We lived together, a happy family of three. Often of a long winter’s evening we would first have tea at the big round table, and then betake ourselves to our work; the while that, to amuse the child and to keep her out of mischief, the old lady would set herself to tell stories. What stories they were!—though stories less suitable for a child than for a grown-up, educated person. My word! Why, I myself have sat listening to them, as I smoked my pipe, until I have forgotten about work altogether. And then, as the story grew grimmer, the little child, our little bag of mischief, would grow thoughtful in proportion, and clasp her rosy cheeks in her tiny hands, and, hiding her face, press closer to the old landlady. Ah, how I loved to see her at those moments! As one gazed at her one would fail to notice how the candle was flickering, or how the storm was swishing the snow about the courtyard. Yes, that was a goodly life, my Barbara, and we lived it for nearly twenty years…. How my tongue does carry me away! Maybe the subject does not interest you, and I myself find it a not over-easy subject to recall—especially at the present time. Darkness is falling, and Theresa is busying herself with something or another. My head and my back are aching, and even my thoughts seem to be in pain, so strangely do they occur. Yes, my heart is sad today, Barbara…. What is it you have written to me?——“Why do you not come in person to see me?” Dear one, what would people say? I should have but to cross the courtyard for people to begin noticing us, and asking themselves questions. Gossip and scandal would arise, and there would be read into the affair quite another meaning than the real one. No, little angel, it were better that I should see you tomorrow at Vespers. That will be the better plan, and less hurtful to us both. Nor must you chide me, beloved, because I have written you a letter like this (reading it through, I see it to be all odds and ends); for I am an old man now, dear Barbara, and an uneducated one. Little learning had I in my youth, and things refuse to fix themselves in my brain when I try to learn them anew. No, I am not skilled in letter-writing, Barbara, and, without being told so, or any one laughing at me for it, I know that, whenever I try to describe anything with more than ordinary distinctness, I fall into the mistake of talking sheer rubbish…. I saw you at your window today—yes, I saw you as you were drawing down the blind! Good-bye, goodbye, little Barbara, and may God keep you! Good-bye, my own Barbara Alexievna! |
| Ваш бескорыстный друг | —Your sincere friend, |
| Макар Девушкин. | MAKAR DIEVUSHKIN. |
| P.S. Я, родная моя, сатиры-то ни об ком не пишу теперь. Стар я стал, матушка, Варвара Алексеевна, чтоб 11 попусту :-,убы скалить! и надо мной засмеются, по русской пословице: кто, дескать, другому яму роет, так тот… и сам туда же. | P.S.—Do not think that I could write to you in a satirical vein, for I am too old to show my teeth to no purpose, and people would laugh at me, and quote our Russian proverb: “Who diggeth a pit for another one, the same shall fall into it himself.” |
| Апреля 9. | April 9th |
| Милостивый государь, | MY DEAREST |
| Макар Алексеевич! | MAKAR ALEXIEVITCH, |
| Ну, как вам не стыдно, друг мой и благодетель, Макар Алексеевич, так закручиниться и закапризничать. Неужели вы обиделись! Ах, я часто бываю неосторожна. но не думала, что вы слова мои примете за колкую шутку. Будьте уверены, что я никогда не осмелюсь шутить над вашими годами и над вашим характером. Случилось же это все по моей ветрености, а более потому, что ужасно скучно, а от скуки и за что не возьмешься? Я же полагала, что вы сами в своем письме хотели посмеяться. Мне ужасно грустно стало, когда я увидела, что вы недовольны мною. Нет, добрый друг мой и благодетель, вы ошибетесь, если будете подозревать меня в нечувствительности и неблагодарности. Я умею оценить в моем сердце все, что вы для меня сделали, защитив меня от злых людей, от их гонения и ненависти. Я вечно буду за вас бога молить, и если моя молитва доходна к богу и небо внемлет ей, то вы будете счастливы. | —Are not you, my friend and benefactor, just a little ashamed to repine and give way to such despondency? And surely you are not offended with me? Ah! Though often thoughtless in my speech, I never should have imagined that you would take my words as a jest at your expense. Rest assured that never should I make sport of your years or of your character. Only my own levity is at fault; still more, the fact that I am so weary of life. What will such a feeling not engender? To tell you the truth, I had supposed that YOU were jesting in your letter; wherefore, my heart was feeling heavy at the thought that you could feel so displeased with me. Kind comrade and helper, you will be doing me an injustice if for a single moment you ever suspect that I am lacking in feeling or in gratitude towards you. My heart, believe me, is able to appraise at its true worth all that you have done for me by protecting me from my enemies, and from hatred and persecution. Never shall I cease to pray to God for you; and, should my prayers ever reach Him and be received of Heaven, then assuredly fortune will smile upon you! |
| Я сегодня чувствую себя очень нездоровою. Во мне жар и озноб попеременно. Федора за меня очень беспокоится. Вы напрасно стыдитесь ходить к нам, Макар Алексеевич. Какое другим дело! Вы с нами знакомы, и дело с концом!.. Прощайте, Макар Алексеевич. Более писать теперь не о чем, да и не могу: ужасно нездоровится. Прошу вас еще раз не сердиться на меня и быть уверену в том всегдашнем почтении и в той привязанности, с каковыми честь имею пребывать наипреданнейшею и покорнейшею услужницей вашей | Today I am not well. By turns I shiver and flush with heat, and Thedora is greatly disturbed about me…. Do not scruple to come and see me, Makar Alexievitch. How can it concern other people what you do? You and I are well enough acquainted with each other, and one’s own affairs are one’s own affairs. Goodbye, Makar Alexievitch, for I have come to the end of all I had to say, and am feeling too unwell to write more. Again I beg of you not to be angry with me, but to rest assured of my constant respect and attachment. —Your humble, devoted servant, |
| Варварой Доброселовой. | BARBARA DOBROSELOVA. |
| Апреля 12. | April 12th |
| Милостивая государыня, | DEAREST MISTRESS |
| Варвара Алексеевна! | BARBARA ALEXIEVNA, |
| Ах, маточка моя, что это с вами! Ведь вот каждыйто раз вы меня так пугаете. Пишу вам в каждом письме, чтоб вы береглись, чтоб вы кутались, чтоб не выходили в дурную погоду, осторожность во всем наблюдали бы, – а вы, ангельчик мой, меня и не слушаетесь. Ах, голубчик мой, ну, словно вы дитя какое-нибудь! Ведь вы слабенькие, как соломинка слабенькие, это я знаю. Чуть ветерочек какой, так уж вы и хвораете. Так остерегаться нужно, самой о себе стараться, опасностей избегать и друзей своих в горе и в уныние не вводить. | —I pray you, my beloved, to tell me what ails you. Every one of your letters fills me with alarm. On the other hand, in every letter I urge you to be more careful of yourself, and to wrap up yourself warmly, and to avoid going out in bad weather, and to be in all things prudent. Yet you go and disobey me! Ah, little angel, you are a perfect child! I know well that you are as weak as a blade of grass, and that, no matter what wind blows upon you, you are ready to fade. But you must be careful of yourself, dearest; you MUST look after yourself better; you MUST avoid all risks, lest you plunge your friends into desolation and despair. |
| Изъявляете желание, маточка, в подробности узнать о моем житье-бытье и обо всем меня окружающем. С радостию спешу исполнить ваше желание, родная моя. Начну сначала, маточка: больше порядку будет. Вопервых, в доме у нас, на чистом входе, лестницы весьма посредственные; особливо парадная – чистая, светлая, широкая, все чугун да красное дерево. Зато уж про черную и не спрашивайте: винтовая, сырая, грязная, ступеньки поломаны, и стены такие жирные, что рука прилипает, когда на них опираешься. На каждой площадке стоят сундуки, стулья и шкафы поломанные, ветошки развешаны, окна повыбиты; лоханки стоят со всякою нечистью, с грязью, с сором, с яичною скорлупою да с рыбьими пузырями; запах дурной… одним словом, нехорошо. | Dearest, you also express a wish to learn the details of my daily life and surroundings. That wish I hasten to satisfy. Let me begin at the beginning, since, by doing so, I shall explain things more systematically. In the first place, on entering this house, one passes into a very bare hall, and thence along a passage to a mean staircase. The reception room, however, is bright, clean, and spacious, and is lined with redwood and metal-work. But the scullery you would not care to see; it is greasy, dirty, and odoriferous, while the stairs are in rags, and the walls so covered with filth that the hand sticks fast wherever it touches them. Also, on each landing there is a medley of boxes, chairs, and dilapidated wardrobes; while the windows have had most of their panes shattered, and everywhere stand washtubs filled with dirt, litter, eggshells, and fish-bladders. The smell is abominable. In short, the house is not a nice one. |
| Я уже описывал вам расположение комнат; оно, нечего сказать, удобно, это иравда, но как-то в них душно, то есть не то чтобы оно пахло дурно, а так, если можно выразиться, немного гнилой остро-услащенный запах какой-то. На первый раз впечатление невыгодное, но это все ничего; стоит только минуты две побыть у нас, так и пройдет, и не почувствуешь, как все пройдет, потому что и сам как-то дурно пропахиешь, и платье пропахнет, и руки пропахнут, и все пропахнет, – ну, и привыкнешь. У нас чижики так и мрут. Мичман уж пятого покупает, – не живут в нашем воздухе, да и только. Кухня у нас большая, обширная, светлая. Правда, по утрам чадно немного, когда рыбу или говядину жарят, да и нальют и намочат везде, зато уж вечером 13 рай. В кухне у нас на веревках всегда белье висит старое; а так как моя комната недалеко, то есть почти примыкает к кухне, то запах от белья меня беспокоит немного; но ничего: поживешь и попривыкнешь. | As to the disposition of the rooms, I have described it to you already. True, they are convenient enough, yet every one of them has an ATMOSPHERE. I do not mean that they smell badly so much as that each of them seems to contain something which gives forth a rank, sickly-sweet odour. At first the impression is an unpleasant one, but a couple of minutes will suffice to dissipate it, for the reason that EVERYTHING here smells—people’s clothes, hands, and everything else—and one grows accustomed to the rankness. Canaries, however, soon die in this house. A naval officer here has just bought his fifth. Birds cannot live long in such an air. Every morning, when fish or beef is being cooked, and washing and scrubbing are in progress, the house is filled with steam. Always, too, the kitchen is full of linen hanging out to dry; and since my room adjoins that apartment, the smell from the clothes causes me not a little annoyance. However, one can grow used to anything. |
| С самого раннего утра, Варенька, у нас возня начинается, встают, ходят, стучат, – это поднимаются все, кому надо, кто-в службе или так, сам по себе; все пить чай начинают. Самовары у нас хозяйские, большею частию, мало их, ну так мы все очередь держим; а кто попадет не в очередь со своим чайником, так сейчас тому голову вымоют. Вот я было попал в первый раз, да… впрочем, что же писать! Тут-то я со всеми и познакомился. С мичманом с первым познакомился; откровенный такой, все мне рассказал: про батюшку, про матушку, про сестрицу, что за тульским заседателем, и про город Кронштадт. Обещал мне во всем покровительствовать и тут же меня к себе на чай пригласил. Отыскал я его в той самой комнате, где у нас обыкновенно в карты играют. Там мне дали чаю и непременно хотели, чтоб я в азартную игру с ними играл. Смеялись ли они, нет ли надо мною, не знаю; только сами они всю ночь напролет проиграли, и когда я вошел, так тоже играли. Мел, карты, дым такой ходил по всей комнате, что глаза ело. Играть я не стал, и мне сейчас заметили, что я про философию говорю. Потом уж никто со мною и не говорил все время; да я, по правде, рад был тому. Не пойду к ним теперь; азарт у них, чистый азарт! Вот у чиновника по литературной части бывают также собрания по вечерам. Ну, у того хорошо, скромно, невинно и деликатно; все на тонкой ноге. | From earliest dawn the house is astir as its inmates rise, walk about, and stamp their feet. That is to say, everyone who has to go to work then gets out of bed. First of all, tea is partaken of. Most of the tea-urns belong to the landlady; and since there are not very many of them, we have to wait our turn. Anyone who fails to do so will find his teapot emptied and put away. On the first occasion, that was what happened to myself. Well, is there anything else to tell you? Already I have made the acquaintance of the company here. The naval officer took the initiative in calling upon me, and his frankness was such that he told me all about his father, his mother, his sister (who is married to a lawyer of Tula), and the town of Kronstadt. Also, he promised me his patronage, and asked me to come and take tea with him. I kept the appointment in a room where card-playing is continually in progress; and, after tea had been drunk, efforts were made to induce me to gamble. Whether or not my refusal seemed to the company ridiculous I cannot say, but at all events my companions played the whole evening, and were playing when I left. The dust and smoke in the room made my eyes ache. I declined, as I say, to play cards, and was, therefore, requested to discourse on philosophy, after which no one spoke to me at all—a result which I did not regret. In fact, I have no intention of going there again, since every one is for gambling, and for nothing but gambling. Even the literary tchinovnik gives such parties in his room—though, in his case, everything is done delicately and with a certain refinement, so that the thing has something of a retiring and innocent air. |
| Ну, Варенька, замечу вам еще мимоходом, что прегадкая женщина наша хозяйка, к тому же сущая ведьма. Вы видели Терезу. Ну, что она такое на самом-то деле? Худая, как общипанный, чахлый цыпленок. В доме и людей-то всего двое: Тереза да Фальдони, хозяйский слуга. Я не знаю, может быть, у него есть и другое какое имя, только он и на это откликается; все его так зовут. Он рыжий, чухна какая-то, кривой, курносый, грубиян: все с Терезой бранится, чуть не дерутся. Вообще сказать, жить мне здесь не так чтобы совсем было хорошо… Чтоб этак всем разом ночью заснуть и успокоиться – этого никогда не бывает. Уж вечно где-нибудь сидят да играют, а иногда и такое делается, что зазорно рассказывать. Теперь уж я все-таки пообвык, а вот удивляюсь, как в таком содоме семейные люди уживаются. Целая семья бедняков каких-то у нашей хозяйки комнату нанимает, только не рядом с другими нумерами, а по другую сторону, в углу, отдельно. Люди смирные! Об них никто ничего и не слышит. Живут они в одной комнатке, огородясь в ней перегородкою. Он какой-то чиновник без места, из службы лет семь тому исключенный за что-то. Фамилья его Горшков; такой седенький, маленький; ходит в таком засаленном, в таком истертом платье, что больно смотреть; куда хуже моего! Жалкий, хилый такой (встречаемся мы с ним иногда в коридоре); коленки у него дрожат, руки дрожат, голова дрожит, уж от болезни, что ли, какой, бог его знает; робкий, боится всех, ходит стороночкой; уж я застенчив подчас, а этот еще хуже. Семейства у него – жена и трое детей. Старший мальчик, весь в отца, тоже такой чахлый. Жена была когда-то собою весьма недурна, и теперь заметно; ходит, бедная, в таком жалком отребье. Они, я слышал, задолжали хозяйке; она с ними что-то не слишком ласкова. Слышал тоже, что у самого-то Горшкова неприятности есть какие-то, по которым он и места лишился… процесс не процесс, под судом не под судом, под следствием каким-то, что ли – уж истинно не могу вам сказать. Бедны-то они, бедны – господи, бог мой! Всегда у них в комнате тихо и смирно, словно и не живет никто. Даже детей не слышно. И не бывает этого, чтобы когда-нибудь порезвились, поиграли дети, а уж это худой знак. Как-то мне раз, вечером, случилось мимо их дверей пройти; на ту пору в доме стало что-то не по-обычному тихо; слышу всхлипывание, потом шепот, потом опять всхлипывание, точно как будто плачут, да так тихо, так жалко, что у меня все сердце надорвалось, и потом всю ночь мысль об этих бедняках меня не покидала, так что и заснуть не удалось хорошенько. | In passing, I may tell you that our landlady is not a nice woman. In fact, she is a regular beldame. You have seen her once, so what do you think of her? She is as lanky as a plucked chicken in consumption, and, with Phaldoni (her servant), constitutes the entire staff of the establishment. Whether or not Phaldoni has any other name I do not know, but at least he answers to this one, and every one calls him by it. A red-haired, swine-jowled, snub-nosed, crooked lout, he is for ever wrangling with Theresa, until the pair nearly come to blows. In short, life is not overly pleasant in this place. Never at any time is the household wholly at rest, for always there are people sitting up to play cards. Sometimes, too, certain things are done of which it would be shameful for me to speak. In particular, hardened though I am, it astonishes me that men with families should care to live in this Sodom. For example, there is a family of poor folk who have rented from the landlady a room which does not adjoin the other rooms, but is set apart in a corner by itself. Yet what quiet people they are! Not a sound is to be heard from them. The father—he is called Gorshkov—is a little grey-headed tchinovnik who, seven years ago, was dismissed from public service, and now walks about in a coat so dirty and ragged that it hurts one to see it. Indeed it is a worse coat even than mine! Also, he is so thin and frail (at times I meet him in the corridor) that his knees quake under him, his hands and head are tremulous with some disease (God only knows what!), and he so fears and distrusts everybody that he always walks alone. Reserved though I myself am, he is even worse. As for his family, it consists of a wife and three children. The eldest of the latter—a boy—is as frail as his father, while the mother—a woman who, formerly, must have been good looking, and still has a striking aspect in spite of her pallor—goes about in the sorriest of rags. Also I have heard that they are in debt to our landlady, as well as that she is not overly kind to them. Moreover, I have heard that Gorshkov lost his post through some unpleasantness or other—through a legal suit or process of which I could not exactly tell you the nature. Yes, they certainly are poor—Oh, my God, how poor! At the same time, never a sound comes from their room. It is as though not a soul were living in it. Never does one hear even the children—which is an unusual thing, seeing that children are ever ready to sport and play, and if they fail to do so it is a bad sign. One evening when I chanced to be passing the door of their room, and all was quiet in the house, I heard through the door a sob, and then a whisper, and then another sob, as though somebody within were weeping, and with such subdued bitterness that it tore my heart to hear the sound. In fact, the thought of these poor people never left me all night, and quite prevented me from sleeping. |
| Ну, прощайте, дружочек бесценный мой, Варенька! Описал я вам все, как умел. Сегодня я весь день все только об вас и думаю. У меня за вас, родная моя, все сердце изныло. Ведь вот, душечка моя, я вот знаю, что у вас теплого салопа нет. Уж эти мне петербургские весны, ветры да дождички со снежочком, – уж это смерть моя, Варенька! Такое благорастворение воздухов, что убереги меня, господи! Не взыщите, душечка, на писании; слогу нет, Варенька, слогу нет никакого. Хоть бы какой-нибудь был! Пишу, что на ум взбредет, так, что15 бы вас только поразвеселить чем-нибудь. Ведь вот еслл б я учился как-нибудь, дело другое; а то ведь как я учился? даже и не на медные деньги. | Well, good-bye, my little Barbara, my little friend beyond price. I have described to you everything to the best of my ability. All today you have been in my thoughts; all today my heart has been yearning for you. I happen to know, dearest one, that you lack a warm cloak. To me too, these St. Petersburg springs, with their winds and their snow showers, spell death. Good heavens, how the breezes bite one! Do not be angry, beloved, that I should write like this. Style I have not. Would that I had! I write just what wanders into my brain, in the hope that I may cheer you up a little. Of course, had I had a good education, things might have been different; but, as things were, I could not have one. Never did I learn even to do simple sums! |
| Ваш всегдашний и верный друг | —Your faithful and unchangeable friend, |
| Макар Девушкин. | MAKAR DIEVUSHKIN. |
| Апреля 25. | April 25th |
| Милостивый государь, | MY DEAREST |
| Макар Алексеевич! | MAKAR ALEXIEVITCH, |
| Сегодня я двоюродную сестру мою Сашу встретила! Ужас! и она погибнет, бедная! Услышала я тоже со стороны, что Анна Федоровна все обо мне выведывает. Она, кажется, никогда не перестанет меня преследовать. Она говорит, что хочет простить меня, забыть все прошедшее и что непременно сама навестит меня. Говорит, что вы мне вовсе не родственник, что она ближе мне родственница, что в семейные отношения наши вы не имеете никакого права входить и что мне стыдно и неприлично жить вашей милостыней и на вашем содержании… говорит, что я забыла ее хлеб-соль, что она меня с матушкой, может быть, от голодной смерти избавила, что она нас поила-кормила и с лишком два с половиною года на нас убыточилась, что она нам сверх всего этого долг простила. И матушку-то она пощадить не хотела! А если бы знала бедная матушка, что они со мною сделали! Бог видит!.. Анна Федоровна говорит, что я по глупосги моей своего счастия удержать не умела, что она сама меня на счастие наводила, что она ни в чем остальном не виновата и что я сама за честь свою не умела, а может быть, и не хотела вступиться. А кто же тут виноват, боже великий! Она говорит, что господин Быков прав совершенно и что не на всякой же жениться, которая… да что писать! Жестоко слышать такую неправду, Макар Алексеевич! Я не знаю, что со мной теперь делается. Я дрожу, плачу, рыдаю; это письмо я вам два часа писала. Я думала, что она по крайней мере сознает свою вину предо мною; а она вот как теперь! Ради бога, не тревожьтесь, друг мой, единственный доброжелатель мой! Федора все преувеличивает: я не больна. Я только простудилась немного вчера, когда ходила на Волково к матушке панихиду служить. Зачем вы не пошли вместе со мною; я вас так просила. Ах, бедная, бедная моя матушка, если б ты встала из гроза, если б ты знала, если б ты видела, что они со мною сделали!.. | —Today I met my cousin Sasha. To see her going to wrack and ruin shocked me terribly. Moreover, it has reached me, through a side wind, that she has been making inquiry for me, and dogging my footsteps, under the pretext that she wishes to pardon me, to forget the past, and to renew our acquaintance. Well, among other things she told me that, whereas you are not a kinsman of mine, that she is my nearest relative; that you have no right whatever to enter into family relations with us; and that it is wrong and shameful for me to be living upon your earnings and charity. Also, she said that I must have forgotten all that she did for me, though thereby she saved both myself and my mother from starvation, and gave us food and drink; that for two and a half years we caused her great loss; and, above all things, that she excused us what we owed her. Even my poor mother she did not spare. Would that she, my dead parent, could know how I am being treated! But God knows all about it…. Also, Anna declared that it was solely through my own fault that my fortunes declined after she had bettered them; that she is in no way responsible for what then happened; and that I have but myself to blame for having been either unable or unwilling to defend my honour. Great God! WHO, then, has been at fault? According to Anna, Hospodin [Mr.] Bwikov was only right when he declined to marry a woman who—But need I say it? It is cruel to hear such lies as hers. What is to become of me I do not know. I tremble and sob and weep. Indeed, even to write this letter has cost me two hours. At least it might have been thought that Anna would have confessed her share in the past. Yet see what she says!… For the love of God do not be anxious about me, my friend, my only benefactor. Thedora is over apt to exaggerate matters. I am not really ill. I have merely caught a little cold. I caught it last night while I was walking to Bolkovo, to hear Mass sung for my mother. Ah, mother, my poor mother! Could you but rise from the grave and learn what is being done to your daughter! |
| В. Д. | B. D. |
| Мая 20. | May 20th |
| Голубчик мой, Варенька! | MY DEAREST LITTLE BARBARA, |
| Посылаю вам винограду немного, душечка; для выздоравливающей это, говорят, хорошо, да и доктор рекомендует для утоления жажды, так только единствснно для жажды. Вам розанчиков намедни захотелось, маточка; так вот я вам их теперь посылаю. Есть ли у вас аппетит, душечка? – вот что главное. Впрочем, слава богу, что все прошло и кончилось и что несчастия наши тоже совершенно оканчиваются. Воздадим благодарение небу! А что до книжек касается, то достать покамест нигде не могу. Есть тут, говорят, хорошая книжка одна и весьма высоким слогом написанная; говорят, что хороша, я сам не читал, а здесь очень хвалят. Я просил ее для себя; обещались препроводить. Только будете ли вы-то читать? Вы у меня на этот счет привередница; трудно угодить на ваш вкус; уж я вас знаю, голубчик вы мой; вам, верно, все стихотворство надобно, воздыханий, амуров, – ну, и стихов достану, всего достану; там есть тетрадка одна переписанная. | —I am sending you a few grapes, which are good for a convalescent person, and strongly recommended by doctors for the allayment of fever. Also, you were saying the other day that you would like some roses; wherefore, I now send you a bunch. Are you at all able to eat, my darling?—for that is the chief point which ought to be seen to. Let us thank God that the past and all its unhappiness are gone! Yes, let us give thanks to Heaven for that much! As for books, I cannot get hold of any, except for a book which, written in excellent style, is, I believe, to be had here. At all events, people keep praising it very much, and I have begged the loan of it for myself. Should you too like to read it? In this respect, indeed, I feel nervous, for the reason that it is so difficult to divine what your taste in books may be, despite my knowledge of your character. Probably you would like poetry—the poetry of sentiment and of love making? Well, I will send you a book of my own poems. Already I have copied out part of the manuscript. |
| Я-то живу хорошо. Вы, маточка, обо мне не беспокойтесь, пожалуйста. А что Федора вам насказала на меня, так все это вздор; вы ей скажите, что она налгала, непременно скажите ей, сплетнице!.. Я нового вицмундира совсем не продавал. Да и зачем, сами рассудите, зачем продавать? Вот, говорят, мне сорок рублей серебром награждения выходит, так зачем же продавать? Вы, маточка, не беспокойтесь; она мнительна, Федорато, она мнительна. Заживем мы, голубчик мой! Только вы-то, ангельчик, выздоравливайте, ради бога, выздоравливайте, не огорчите старика. Кто это говорит вам, что я похудел? Клевета, опять клевета! здоровехонек и растолстел так, что самому становится совестно, сыт и доволен по горло; вот только бы вы-то выздоравливали! Ну, прощайте, мой ангельчик; целую все ваши пальчики и пребываю | Everything with me is going well; so pray do not be anxious on my account, beloved. What Thedora told you about me was sheer rubbish. Tell her from me that she has not been speaking the truth. Yes, do not fail to give this mischief-maker my message. It is not the case that I have gone and sold a new uniform. Why should I do so, seeing that I have forty roubles of salary still to come to me? Do not be uneasy, my darling. Thedora is a vindictive woman—merely a vindictive woman. We shall yet see better days. Only do you get well, my angel—only do you get well, for the love of God, lest you grieve an old man. Also, who told you that I was looking thin? Slanders again—nothing but slanders! I am as healthy as could be, and have grown so fat that I am ashamed to be so sleek of paunch. Would that you were equally healthy!… Now goodbye, my angel. I kiss every one of your tiny fingers, |
| вашим вечным, неизменным другом | and remain ever your constant friend, |
| Макаром Девушкиным. | MAKAR DIEVUSHKIN. |
| P. S. Ах, душенька моя, что это вы опять в самом деле стали писать?.. о чем вы блажите-то! да как же мне ходить к вам так часто, маточка, как? я вас спрашиваю. Разве темнотою ночною пользуясь; да вот теперь и ночей-то почти не бывает: время такое. Я и то, маточка моя, ангельчик, вас почти совсем не покидал во все время болезни вашей, во время беспамятства-то вашего; но и тут я и сам уж не знаю, как я все эти дела обделывал; да и то потом перестал ходить; ибо любопытствовать и расспрашивать начали. Здесь уж и без того сплетня заплелась какая-то. Я на Терезу надеюсь; она не болтлива; но все же, сами рассудите вы, маточка, каково это будет, когда они все узнают про нас? Что-то они подумают и что они скажут тогда? Так вот вы скрепите сердечко, маточка, да переждите до выздоровления; а мы потом уж так, вне дома, где-нибудь рандеву дадим. | P.S.—But what is this, dearest one, that you have written to me? Why do you place me upon such a pedestal? Moreover, how could I come and visit you frequently? How, I repeat? Of course, I might avail myself of the cover of night; but, alas! the season of the year is what it is, and includes no night time to speak of. In fact, although, throughout your illness and delirium, I scarcely left your side for a moment, I cannot think how I contrived to do the many things that I did. Later, I ceased to visit you at all, for the reason that people were beginning to notice things, and to ask me questions. Yet, even so, a scandal has arisen. Theresa I trust thoroughly, for she is not a talkative woman; but consider how it will be when the truth comes out in its entirety! What THEN will folk not say and think? Nevertheless, be of good cheer, my beloved, and regain your health. When you have done so we will contrive to arrange a rendezvous out of doors. |
| Июня 1. | June 1st |
| Любезнейший Макар Алексеевич! | MY BELOVED MAKAR ALEXIEVITCH, |
| Мне так хочется сделать вам что-нибудь угодное и приятное за все ваши хлопоты и старания обо мне, за всю вашу любовь ко мне, что я решилась наконец на скуку порыться в моем комоде и отыскать мою тетрадь, которую теперь и посылаю вам. Я начала ее еще в счастливое время жизни моей. Вы часто с любопытством расспрашивали о моем прежнем житье-бытье, о матушке, о Покровском, о моем пребывании у Анны Федоровны и, наконец, о недавних несчастиях моих и так нетерпеливо желали прочесть эту тетрадъ, где мне вздумалось, бог знает для чего, отметить кое-какие мгновения из моей жизни, что я не сомневаюсь принести вам большое удовольствие моею посылкою. Мне же как-то грустно было перечитыватъ это. Мне кажется, что я уже вдвое постарела с тех пор, как написала в этих записках последнюю строчку. Все это писано в разные сроки. Прощайте, Макар Алексеевич! Мне ужасно скучно теперь, и меня часто мучит бессонница. Прескучное выздоровление! | ,—So eager am I to do something that will please and divert you in return for your care, for your ceaseless efforts on my behalf—in short, for your love for me—that I have decided to beguile a leisure hour for you by delving into my locker, and extracting thence the manuscript which I send you herewith. I began it during the happier period of my life, and have continued it at intervals since. So often have you asked me about my former existence—about my mother, about Pokrovski, about my sojourn with Anna Thedorovna, about my more recent misfortunes; so often have you expressed an earnest desire to read the manuscript in which (God knows why) I have recorded certain incidents of my life, that I feel no doubt but that the sending of it will give you sincere pleasure. Yet somehow I feel depressed when I read it, for I seem now to have grown twice as old as I was when I penned its concluding lines. Ah, Makar Alexievitch, how weary I am—how this insomnia tortures me! Convalescence is indeed a hard thing to bear! |
| В. Д. | B. D. |
| I | I |
| Мне было только четырнадцать лет, когда умер батюшка. Детство мое было самым счастливым временем моей жизни. Началось оно не здесь, но далеко отсюда, в провинции, в глуши. Батюшка был управителем огромного имения князя П-го, в Т-й губернии. Мы жили в одной из деревень князя, и жили тихо, неслышно, счастливо… Я была такая резвая маленькая; только и делаю, бывало, что бегаю по полям, по рощам, по саду, а обо мне никто и не заботился. Батюшка беспрерывно был занят делами, матушка занималась хозяйством; меня ничему не учили, а я тому и рада была. Бывало, с самого раннего утра убегу или на пруд, или в рощу, или на сенокос, или к жнецам – и нужды нет, что солнце печет, что забежишь сама не знаешь куда от селенья, исцарапаешься об кусты, разорвешь свое платье, – дома после бранят, а мне и ничего. | UP to the age of fourteen, when my father died, my childhood was the happiest period of my life. It began very far away from here in the depths of the province of Tula, where my father filled the position of steward on the vast estates of the Prince P——. Our house was situated in one of the Prince’s villages, and we lived a quiet, obscure, but happy, life. A gay little child was I—my one idea being ceaselessly to run about the fields and the woods and the garden. No one ever gave me a thought, for my father was always occupied with business affairs, and my mother with her housekeeping. Nor did any one ever give me any lessons—a circumstance for which I was not sorry. At earliest dawn I would hie me to a pond or a copse, or to a hay or a harvest field, where the sun could warm me, and I could roam wherever I liked, and scratch my hands with bushes, and tear my clothes in pieces. For this I used to get blamed afterwards, but I did not care. |
| И мне кажется, я бы так была счастлива, если б пришлось хоть всю жизнь мою не выезжать из деревни и жить на одном месте. А между тем я еще дитею принуждена была оставить родные места. Мне было еще только двенадцать лет, когда мы в Петербург переехали. Ах, как я грустно помню наши печальные сборы! Как я плакала, когда прощалась со всем, что так было мило мне. Я помню, что я бросилась на шею батюшке и со слезами умоляла остаться хоть немножко в деревне. Батюшка закричал на меня, матушка плакала; говорила, что надобно, что дела этого требовали. Старый князь П-й умер. Наслелники отказали батюшке от должности. У батюшки были кой-какие деньги в оборотах в руках частных лиц в Петербурге. Надеясь поправить свои обстоятельства, он почел необходимым свое личное здесь присутствие. Все это я узнала после от матушки. Мы здесь поселились на Петербургской стороне и прожили на одном месте до самой кончины батюшки. | Had it befallen me never to quit that village—had it befallen me to remain for ever in that spot—I should always have been happy; but fate ordained that I should leave my birthplace even before my girlhood had come to an end. In short, I was only twelve years old when we removed to St. Petersburg. Ah! how it hurts me to recall the mournful gatherings before our departure, and to recall how bitterly I wept when the time came for us to say farewell to all that I had held so dear! I remember throwing myself upon my father’s neck, and beseeching him with tears to stay in the country a little longer; but he bid me be silent, and my mother, adding her tears to mine, explained that business matters compelled us to go. As a matter of fact, old Prince P—— had just died, and his heirs had dismissed my father from his post; whereupon, since he had a little money privately invested in St. Petersburg, he bethought him that his personal presence in the capital was necessary for the due management of his affairs. It was my mother who told me this. Consequently we settled here in St. Petersburg, and did not again move until my father died. |
| Как тяжело было мне привыкать к новой жизни! Мы въехали в Петербург осенью. Когда мы оставляли деревню, день был такой светлый, теплый, яркий; сельские работы кончались; на гумнах уже громоздились огромные скирды хлеба и толпились крикливые стаи птиц; все было так ясно и весело, а здесь, при въезде нашем в город, дождь, гнилая осенняя изморозь, непогода, слякоть и толпа новых, незнакомых лиц, негостеприимных, недовольных, сердитых! Кое-как мы устроились. Помню, все так суетились у нас, все хлопотали, обзаводились новым хозяйством. Батюшки все не было дома, у матушки не было покойной минуты – меня позабыли совсем. Грустно мне было вставать поутру, после первой ночи на нашем новоселье. Окна наши выходили на какой-то желтый забор. На улице постоянно была грязь. Прохожие были редки, и все они так плотно кутались, всем так было холодно. | How difficult I found it to grow accustomed to my new life! At the time of our removal to St. Petersburg it was autumn—a season when, in the country, the weather is clear and keen and bright, all agricultural labour has come to an end, the great sheaves of corn are safely garnered in the byre, and the birds are flying hither and thither in clamorous flocks. Yes, at that season the country is joyous and fair, but here in St. Petersburg, at the time when we reached the city, we encountered nothing but rain, bitter autumn frosts, dull skies, ugliness, and crowds of strangers who looked hostile, discontented, and disposed to take offence. However, we managed to settle down—though I remember that in our new home there was much noise and confusion as we set the establishment in order. After this my father was seldom at home, and my mother had few spare moments; wherefore, I found myself forgotten. The first morning after our arrival, when I awoke from sleep, how sad I felt! I could see that our windows looked out upon a drab space of wall, and that the street below was littered with filth. Passers-by were few, and as they walked they kept muffling themselves up against the cold. |
| А дома у нас по целым дням была страшная тоска и скука. Родных и близких знакомых у нас почти не было. С Анной Федоровной батюшка был в ссоре. (Он был ей что-то должен.) Ходили к нам довольно часто люди по делам. Обыкновенно спорили, шумели, кричали. После каждого посещения батюшка делался таким недовольным, сердитым; по целым часам ходит, бывало, из угла в угол, нахмурясь, и ни с кем слова не вымолвит. Матушка не смела тогда и заговорить с ним и молчала. Я садилась куда-нибудь в уголок за книжку – смирно, тихо, пошевелиться, бывало, не смею. | Then there ensued days when dullness and depression reigned supreme. Scarcely a relative or an acquaintance did we possess in St. Petersburg, and even Anna Thedorovna and my father had come to loggerheads with one another, owing to the fact that he owed her money. In fact, our only visitors were business callers, and as a rule these came but to wrangle, to argue, and to raise a disturbance. Such visits would make my father look very discontented, and seem out of temper. For hours and hours he would pace the room with a frown on his face and a brooding silence on his lips. Even my mother did not dare address him at these times, while, for my own part, I used to sit reading quietly and humbly in a corner—not venturing to make a movement of any sort. |
| Три месяца спустя по приезде нашем в Петербург меня отдали в пансион. Вот грустно-то было мне сначала в чужих людях! Все так сухо, неприветливо было,гувернантки такие крикуньи, девицы такие насмешницы, а я такая дикарка. Строго, взыскательно! Часы на все положенные, общий стол, скучные учителя – все это меня сначала истерзало, измучило. Я там и спать не могла. Плачу, бывало, целую ночь, длинную, скучную, холодную ночь. Бывало, по вечерам все повторяют или учат уроки; я сижу себе за разговорами или вокабулами, шевельнуться не смею, а сама все думаю про домашний наш угол, про батюшку, про матушку, про мою старушку няню, про нянины сказки… ах, как сгрустнется! Об самой пустой вещице в доме, и о той с удовольствием вспоминаешь. Думаешь-думаешь: вот как бы хорошо теперь было дома! Сидела бы я в маленькой комнатке нашей, у самовара, вместе с нашими; было бы так тепло, хорошо, знакомо. Как бы, думаешь, обняла теперь матушку, крепко-крепко, горячо-горячо! Думаешь-думаешь, да и заплачешь тихонько с тоски, давя в груди слезы, и нейдут на ум вокабулы. Как к завтра урока не выучишь; всю ночь снятся учитель, мадам, девицы; всю ночь во сне уроки твердишь, а на другой день ничего не знаешь. Поставят на колени, дадут одно кушанье. Я была такая невеселая, скучная. Сначала все девицы надо мной смеялись, дразнили меня, сбивали, когда я говорила уроки, щипали, когда мы в рядах шли к обеду или к чаю, жаловались на меня ни за что ни про что гувернантке. Зато какой рай, когда няня придет, бывало, за мной в субботу вечером. Так и обниму, бывало, мою старушку в исступлении радости. Она меня оденет, укутает, дорогою не поспевает за мной, а я ей все болтаю, болтаю, рассказываю. Домой приду веселая, радостная, крепко обниму наших, как будто после десятилетней разлуки. Начнутся толки, разговоры, рассказы; со всеми здороваешься, смеешься, хохочешь, бегаешь, прыгаешь. С батюшкой начнутся разговоры серьезные, о науках, о наших учителях, о французском языке, о грамматике Ломонда – и все мы так веселы, так довольны. Мне и теперь весело вспоминать об этих минутах. Я всеми силами старалась учиться и угождать батюшке. Я видела, что он последнее на меня отдавал, а сам бился бог знает как. С каждым днем он становился все мрачнее, недовольнее, сердитее; характер его совсем испортился: дела не удавались, долгов было пропасть. Матушка, бывало, и плакать боялась, слова сказать боялась, чтобы не рассердить батюшку; сделалась больная такая; все худела, худела и стала дурно кашлять. Я, бывало, приду из пансиона – все такие грустные лица; матушка потихоньку плачет, батюшка сердится. Начнутся упреки, укоры. Батюшка начнет говорить, что я ему не доставляю никаких радостей, никаких утешений; что они из-за меня последнего лишаются, а я до сих пор не говорю по-французски; одним словом, все неудачи, все несчастия, все, все вымещалось на мне и на матушке. А как можно было мучить бедную матушку? Глядя на нее, сердце разрывалось, бывало: щеки ее ввалились, глаза впали, в лице был такой чахоточный цвет. Мне доставалось больше всех. Начиналось всегда из пустяков, а потом уж бог знает до чего доходило; часто я даже не понимала, о чем идет дело. Чего не причиталось!.. И французский язык, и что я большая дура, и что содержательница нашего пансиона нерадивая, глупая женщина; что она об нашей нравственности не заботится; что батюшка службы себе до сих пор не может найти и что грамматика Ломонда скверная грамматика, а Запольского гораздо лучше; что на меня денег много бросили попустому; что я, видно, бесчувственная, каменная, – одним словом, я, бедная, из всех сил билась, твердя разговоры и вокабулы, а во всем была виновата, за все отвечала! И это совсем не оттого, чтобы батюшка не любил меня: во мне и матушке он души не слышал. Но уж это так, характер был такой. | Three months after our arrival in St. Petersburg I was sent to a boarding-school. Here I found myself thrown among strange people; here everything was grim and uninviting, with teachers continually shouting at me, and my fellow-pupils for ever holding me up to derision, and myself constantly feeling awkward and uncouth. How strict, how exacting was the system! Appointed hours for everything, a common table, ever-insistent teachers! These things simply worried and tortured me. Never from the first could I sleep, but used to weep many a chill, weary night away. In the evenings everyone would have to repeat or to learn her lessons. As I crouched over a dialogue or a vocabulary, without daring even to stir, how my thoughts would turn to the chimney-corner at home, to my father, to my mother, to my old nurse, to the tales which the latter had been used to tell! How sad it all was! The memory of the merest trifle at home would please me, and I would think and think how nice things used to be at home. Once more I would be sitting in our little parlour at tea with my parents—in the familiar little parlour where everything was snug and warm! How ardently, how convulsively I would seem to be embracing my mother! Thus I would ponder, until at length tears of sorrow would softly gush forth and choke my bosom, and drive the lessons out of my head. For I never could master the tasks of the morrow; no matter how much my mistress and fellow-pupils might gird at me, no matter how much I might repeat my lessons over and over to myself, knowledge never came with the morning. Consequently, I used to be ordered the kneeling punishment, and given only one meal in the day. How dull and dispirited I used to feel! From the first my fellow-pupils used to tease and deride and mock me whenever I was saying my lessons. Also, they used to pinch me as we were on our way to dinner or tea, and to make groundless complaints of me to the head mistress. On the other hand, how heavenly it seemed when, on Saturday evening, my old nurse arrived to fetch me! How I would embrace the old woman in transports of joy! After dressing me, and wrapping me up, she would find that she could scarcely keep pace with me on the way home, so full was I of chatter and tales about one thing and another. Then, when I had arrived home merry and lighthearted, how fervently I would embrace my parents, as though I had not seen them for ten years. Such a fussing would there be—such a talking and a telling of tales! To everyone I would run with a greeting, and laugh, and giggle, and scamper about, and skip for very joy. True, my father and I used to have grave conversations about lessons and teachers and the French language and grammar; yet we were all very happy and contented together. Even now it thrills me to think of those moments. For my father’s sake I tried hard to learn my lessons, for I could see that he was spending his last kopeck upon me, and himself subsisting God knows how. Every day he grew more morose and discontented and irritable; every day his character kept changing for the worse. He had suffered an influx of debts, nor were his business affairs prospering. As for my mother, she was afraid even to say a word, or to weep aloud, for fear of still further angering him. Gradually she sickened, grew thinner and thinner, and became taken with a painful cough. Whenever I reached home from school I would find every one low-spirited, and my mother shedding silent tears, and my father raging. Bickering and high words would arise, during which my father was wont to declare that, though he no longer derived the smallest pleasure or relaxation from life, and had spent his last coin upon my education, I had not yet mastered the French language. In short, everything began to go wrong, to turn to unhappiness; and for that circumstance, my father took vengeance upon myself and my mother. How he could treat my poor mother so I cannot understand. It used to rend my heart to see her, so hollow were her cheeks becoming, so sunken her eyes, so hectic her face. But it was chiefly around myself that the disputes raged. Though beginning only with some trifle, they would soon go on to God knows what. Frequently, even I myself did not know to what they related. Anything and everything would enter into them, for my father would say that I was an utter dunce at the French language; that the head mistress of my school was a stupid, common sort of women who cared nothing for morals; that he (my father) had not yet succeeded in obtaining another post; that Lamonde’s “Grammar” was a wretched book—even a worse one than Zapolski’s; that a great deal of money had been squandered upon me; that it was clear that I was wasting my time in repeating dialogues and vocabularies; that I alone was at fault, and that I must answer for everything. Yet this did not arise from any want of love for me on the part of my father, but rather from the fact that he was incapable of putting himself in my own and my mother’s place. It came of a defect of character. |
| Заботы, огорчения, неудачи измучили бедного батюшку до крайности: он стал недоверчив, желчен; часто был близок к отчаянию, начал пренебрегать своим здоровьем, простудился и вдруг заболел, страдал недолго и скончался так внезапно, так скоропостижно, что мы все несколько дней были вне себя от удара. Матушка была в каком-то оцепенении; я даже боялась за ее рассудок. Только что скончался батюшка, кредиторы явились к нам как из земли, нахлынули гурьбою. Все, что у нас было, мы отдали. Наш домик на Петербургской стороне, который батюшка купил полгода спустя после переселения нашего в Петербург, был также продан. Не знаю, как уладили остальное, но сами мы остались без крова, без пристанища, без пропитания. Матупгка страдала изнурительною болезнию, прокормить мы себя не могли, жить было нечем, впереди была гибель. Мне тогда только минуло четырнадцать лет. Вот тут-то нас и посетила Анна Федоровна. Она все говорит, что она какая-то помещица и нам доводится какою-то роднею. Матушка тоже говорила, что она нам родня, только очень дальняя. При жизни батюшки она к нам никогда не ходила. Явилась она со слезами на глазах, говорила, что принимает в нас большое участие; соболезновала о нашей потере, о нашем бедственном положении, прибавила, что батюшка был сам виноват: что он не по силам жил, далеко забирался и что уж слишком на свои силы надеялся. Обнаружила желание сойтись с нами короче, предложила забыть обоюдные неприятности; а когда матушка объявила, что никогда не чувствовала к ней неприязни, то она прослезилась, повела матушку в церковь и заказала панихиду по голубчике (так она выразилась о батюшке). После этого она торжественно помирилась с матушкой. | All these cares and worries and disappointments tortured my poor father until he became moody and distrustful. Next he began to neglect his health, with the result that, catching a chill, he died, after a short illness, so suddenly and unexpectedly that for a few days we were almost beside ourselves with the shock—my mother, in particular, lying for a while in such a state of torpor that I had fears for her reason. The instant my father was dead creditors seemed to spring up out of the ground, and to assail us en masse. Everything that we possessed had to be surrendered to them, including a little house which my father had bought six months after our arrival in St. Petersburg. How matters were finally settled I do not know, but we found ourselves roofless, shelterless, and without a copper. My mother was grievously ill, and of means of subsistence we had none. Before us there loomed only ruin, sheer ruin. At the time I was fourteen years old. Soon afterwards Anna Thedorovna came to see us, saying that she was a lady of property and our relative; and this my mother confirmed—though, true, she added that Anna was only a very DISTANT relative. Anna had never taken the least notice of us during my father’s lifetime, yet now she entered our presence with tears in her eyes, and an assurance that she meant to better our fortunes. Having condoled with us on our loss and destitute position, she added that my father had been to blame for everything, in that he had lived beyond his means, and taken upon himself more than he was able to perform. Also, she expressed a wish to draw closer to us, and to forget old scores; and when my mother explained that, for her own part, she harboured no resentment against Anna, the latter burst into tears, and, hurrying my mother away to church, then and there ordered Mass to be said for the “dear departed,” as she called my father. In this manner she effected a solemn reconciliation with my mother. |
| После долгих вступлений и предуведомлений Анна Федоровна, изобразив в ярких красках наше бедственное положение, сиротство, безнадежность, беспомощность, пригласила нас, как она сама выразилась, у ней приютиться. Матушка благодарила, но долго не решалась; но так как делать было нечего и иначе распорядиться никак нельзя, то и объявила наконец Анне Федоровне, что ее предложение мы принимаем с благодарностию. Как теперь помню утро, в которое мы перебирались с Петербургской стороны на Васильевский остров. Утро было осеннее, ясное, сухое, морозное. Матушка плакала; мне было ужасно грустно; грудь у меня разрывалась, душу томило от какой-то неизъясыимой, страшной тоски… Тяжкое было время. | Next, after long negotiations and vacillations, coupled with much vivid description of our destitute position, our desolation, and our helplessness, Anna invited us to pay her (as she expressed it) a “return visit.” For this my mother duly thanked her, and considered the invitation for a while; after which, seeing that there was nothing else to be done, she informed Anna Thedorovna that she was prepared, gratefully, to accept her offer. Ah, how I remember the morning when we removed to Vassilievski Island! [A quarter of St. Petersburg.] It was a clear, dry, frosty morning in autumn. My mother could not restrain her tears, and I too felt depressed. Nay, my very heart seemed to be breaking under a strange, undefined load of sorrow. How terrible it all seemed!… |
| II | II |
| ………………… | |
| Сначала, покамест еще мы, то есть я и матушка, не обжились на нашем новоселье, нам обеим было как-то жутко, дико у Анны Федоровны. Анна Федоровна жила в собственном доме, в Шестой линии. В доме всего было пять чистых комнат. В трех из них жила Анна Федоровна и двоюродная сестра моя, Саша, которая у ней воспитывалась,ребенок, сиротка, без отца и матери. Потом в одной комнате жили мы, и, наконец, в последней комнате, рядом с нами, помещался один бедный студент Покровский, жилец у Анны Федоровны. Анна Федоровна жила очень хорошо, богаче, чем бы можно было предполагать; но состояние ее было загадочно, так же как и ее занятия. Она всегда суетилась, всегда была озабочена, выезжала и выходила по нескольку раз в день; но что она делала, о чем заботилась и для чего заботилась, этого я никак не могла угадать. Знакомство у ней было большое и разнообразное. К ней все, бывало, гости ездили, и все бог знает какие люди, всегда по каким-то делам и на минутку. Матушка всегда уводила меня в нашу комнату, бывало, только что зазвенит колокольчик. Анна Федоровна ужасно сердилась за это на матушку и беспрерывно твердила, что уж мы слишком горды, что не по силам горды, что было бы еще чем гордиться, и по целым часам не умолкала. Я не понимала тогда этих упреков в гордости; точно так же я только теперь узнала или по крайней мере предугадываю, почему матушка не решалась жить у Анны Федоровны. Злая женщина была Анна Федоровна; она беспрерывно нас мучила. До сих пор для меня тайна, зачем именно она приглашала нас к себе? Сначала она была с нами довольно ласкова, – а потом уж и выказала свой настоящий характер вполне, как увидала, что мы совершенно беспомощны и что нам идти некуда. Впоследствии со мной она сделалась весьма ласкова, даже как-то грубо ласкова, до лести, но сначала и я терпела заодно с матушкой. Поминутно попрекала она нас; только и делала, что твердила о своих благодеяниях. Посторонним людям рекомендовала нас как своих бедных родственниц, вдовицу и сироту беспомощных, которых она из милости, ради любви христианской, у себя приютила. За столом каждый кусок, который мы брали, следила глазами, а если мы не ели, так опять начиналась история: дескать, мы гнушаемся; не взыщите, чем богата, тем и рада, было ли бы еще у нас самих лучше. Батюшку поминутно бранила: говорила, что лучше других хотел быть, да худо и вышло; дескать, жену с дочерью пустил по миру, и что не нашлось бы родственницы благодетельной, христианской души, сострадательной, так еще бог знает пришлось бы, может быть, среди улицы с голоду сгнить. Чего-чего она не говорила! Не так горько, как отвратительно было ее слушать. Матушка поминутно плакала; здоровье ее становилось день от дня хуже, она видимо чахла, а между тем мы с нею работали с утра до ночи, доставали заказную работу, шили, что очень не нравилось Анне Федоровне; она поминутно говорила, что у нее не модный магазин в доме. Но нужно было одеваться, нужно было на ненредвидимые расходы откладывать, нужно было непременно свои деньги иметь. Мы на всякий случай копили, надеялись, что можно будет со временем переехать куда-нибудь. Но матушка последнее здоровье свое потеряла на работе: она слабела с каждым днем. Болезнь, как червь, видимо подтачивала жизнь ее и близила к гробу. Я все видела, все чувствовала, все выстрадала; все это было на глазах моих! | AT first—that is to say, until my mother and myself grew used to our new abode—we found living at Anna Thedorovna’s both strange and disagreeable. The house was her own, and contained five rooms, three of which she shared with my orphaned cousin, Sasha (whom she had brought up from babyhood); a fourth was occupied by my mother and myself; and the fifth was rented of Anna by a poor student named Pokrovski. Although Anna lived in good style—in far better style than might have been expected—her means and her avocation were conjectural. Never was she at rest; never was she not busy with some mysterious something or other. Also, she possessed a wide and varied circle of friends. The stream of callers was perpetual—although God only knows who they were, or what their business was. No sooner did my mother hear the door-bell ring than off she would carry me to our own apartment. This greatly displeased Anna, who used again and again to assure my mother that we were too proud for our station in life. In fact, she would sulk for hours about it. At the time I could not understand these reproaches, and it was not until long afterwards that I learned—or rather, I guessed—why eventually my mother declared that she could not go on living with Anna. Yes, Anna was a bad woman. Never did she let us alone. As to the exact motive why she had asked us to come and share her house with her I am still in the dark. At first she was not altogether unkind to us but, later, she revealed to us her real character—as soon, that is to say, as she saw that we were at her mercy, and had nowhere else to go. Yes, in early days she was quite kind to me—even offensively so, but afterwards, I had to suffer as much as my mother. Constantly did Anna reproach us; constantly did she remind us of her benefactions, and introduce us to her friends as poor relatives of hers whom, out of goodness of heart and for the love of Christ, she had received into her bosom. At table, also, she would watch every mouthful that we took; and, if our appetite failed, immediately she would begin as before, and reiterate that we were over-dainty, that we must not assume that riches would mean happiness, and that we had better go and live by ourselves. Moreover, she never ceased to inveigh against my father—saying that he had sought to be better than other people, and thereby had brought himself to a bad end; that he had left his wife and daughter destitute; and that, but for the fact that we had happened to meet with a kind and sympathetic Christian soul, God alone knew where we should have laid our heads, save in the street. What did that woman not say? To hear her was not so much galling as disgusting. From time to time my mother would burst into tears, her health grew worse from day to day, and her body was becoming sheer skin and bone. All the while, too, we had to work—to work from morning till night, for we had contrived to obtain some employment as occasional sempstresses. This, however, did not please Anna, who used to tell us that there was no room in her house for a modiste’s establishment. Yet we had to get clothes to wear, to provide for unforeseen expenses, and to have a little money at our disposal in case we should some day wish to remove elsewhere. Unfortunately, the strain undermined my mother’s health, and she became gradually weaker. Sickness, like a cankerworm, was gnawing at her life, and dragging her towards the tomb. Well could I see what she was enduring, what she was suffering. Yes, it all lay open to my eyes. |
| Дни проходили за днями, и каждый день был похож на предыдущий. Мы жили тихо, как будто и не в городе. Анна Федоровна мало-помалу утихала, по мере того как сама стала вполне сознавать свое владычество. Ей, впрочем, никогда и никто не думал прекословить. В нашей комнате мы были отделены от ее половины коридором, а рядом с нами, как я уже упоминала, жил Покровский. Он учил Сашу французскому и немецкому языкам, истории, географии – всем наукам, как говорила Анна Федоровна, и за то получал от нее квартиру и стол; Саша была препонятливая девочка, хотя резвая и шалунья; ей было тогда лет тринадцать. Анна Федоровна заметила матушке, что недурно бы было, если бы и я стала учиться, затем что в пансионе меня недоучили. Матушка с радостью согласилась, и я целый год училась у Покровского вместе с Сашей. | Day succeeded day, and each day was like the last one. We lived a life as quiet as though we had been in the country. Anna herself grew quieter in proportion as she came to realise the extent of her power over us. In nothing did we dare to thwart her. From her portion of the house our apartment was divided by a corridor, while next to us (as mentioned above) dwelt a certain Pokrovski, who was engaged in teaching Sasha the French and German languages, as well as history and geography—“all the sciences,” as Anna used to say. In return for these services he received free board and lodging. As for Sasha, she was a clever, but rude and uncouth, girl of thirteen. On one occasion Anna remarked to my mother that it might be as well if I also were to take some lessons, seeing that my education had been neglected at school; and, my mother joyfully assenting, I joined Sasha for a year in studying under this Pokrovski. |
| Покровский был бедный, очень бедный молодой человек; здоровье его не позволяло ему ходить постоянно учиться, и его так, по привычке только, звали у нас студентом. Жил он скромно, смирно, тихо, так что и не слышно бывало его из нашей комнаты. С виду он был такой странный; так неловко ходил, так неловко раскланивался, так чудно говорил, что я сначала на него без смеху и смотреть не могла. Саша беспрерывно над ним проказничала, особенно когда он нам уроки давал. А он вдобавок был раздражительного характера, беспрестанно сердился, за каждую малость из себя выходил, кричал на нас, жаловался на нас и часто, не докончив урока, рассерженный уходил в свою комнату. У себя же он по целым дням сидел за книгами. У него было много книг, и все такие дорогие, редкие книги. Он кое-где еще учил, получал кое-какую плату, так что чуть, бывало, у него заведутся деньги, так он тотчас идет себе книг покупать. | The latter was a poor—a very poor—young man whose health would not permit of his undertaking the regular university course. Indeed, it was only for form’s sake that we called him “The Student.” He lived in such a quiet, humble, retiring fashion that never a sound reached us from his room. Also, his exterior was peculiar—he moved and walked awkwardly, and uttered his words in such a strange manner that at first I could never look at him without laughing. Sasha was for ever playing tricks upon him—more especially when he was giving us our lessons. But unfortunately, he was of a temperament as excitable as herself. Indeed, he was so irritable that the least trifle would send him into a frenzy, and set him shouting at us, and complaining of our conduct. Sometimes he would even rush away to his room before school hours were over, and sit there for days over his books, of which he had a store that was both rare and valuable. In addition, he acted as teacher at another establishment, and received payment for his services there; and, whenever he had received his fees for this extra work, he would hasten off and purchase more books. |
| Со временем я узнала его лучше, короче. Он был добрейший, достойнейший человек, наилучший из всех, которых мне встречать удавалось. Матушка его весьма уважала. Потом он и для меня был лучшим из друзей,разумеется, после матушки. | In time I got to know and like him better, for in reality he was a good, worthy fellow—more so than any of the people with whom we otherwise came in contact. My mother in particular had a great respect for him, and, after herself, he was my best friend. |
| Сначала я, такая большая девушка, шалила заодно с Сашей, и мы, бывало, по целым часам ломаем головы, как бы раздразнить и вывесть его из терпения. Он ужасно смешно сердился, а нам это было чрезвычайно забавно. (Мне даже и вспоминать это стыдно.) Раз мы раздразнили его чем-то чуть не до слез, и я слышала ясно, как он прошептал: “Злые дети”. Я вдруг смутилась; мне стало и стыдно, и горько, и жалко его. Я помню, что я покраснела до ушей и чуть не со слезами на глазах стала просить его успокоиться и не обижаться нашими глупыми шалостями, но он закрыл книгу, не докончил нам урока и ушел в свою комнату. Я целый день надрывалась от раскаяния. Мысль о том, что мы, дети, своими жестокостями довели его до слез, была для меня нестерпима. Мы, стало быть, ждали его слез. Нам, стало быть, их хотелось; стало быть, мы успели его из последнего терпения вывесть; стало быть, мы насильно заставили его, несчастного, бедного, о своем лютом жребии вспомнить! Я всю ночь не спала от досады, от грусти, от раскаяния. Говорят, что раскаяние облегчает душу,напротив. Не знаю, как примешалось к моему горю и самолюбис. Мне не хотелось, чтобы он считал меня за ребенка. Мне тогда было уже пятнадцать лег. | But at first I was just an overgrown hoyden, and joined Sasha in playing the fool. For hours we would devise tricks to anger and distract him, for he looked extremely ridiculous when he was angry, and so diverted us the more (ashamed though I am now to admit it). But once, when we had driven him nearly to tears, I heard him say to himself under his breath, “What cruel children!” and instantly I repented—I began to feel sad and ashamed and sorry for him. I reddened to my ears, and begged him, almost with tears, not to mind us, nor to take offence at our stupid jests. Nevertheless, without finishing the lesson, he closed his book, and departed to his own room. All that day I felt torn with remorse. To think that we two children had forced him, the poor, the unhappy one, to remember his hard lot! And at night I could not sleep for grief and regret. Remorse is said to bring relief to the soul, but it is not so. How far my grief was internally connected with my conceit I do not know, but at least I did not wish him to think me a baby, seeing that I had now reached the age of fifteen years. |
| С этого дня я начала мучить воображение мое, создавая тысячи планов, каким бы образом вдруг заставить Покровского изменить свое мнение обо мне. Но я была подчас робка и застенчива; в настоящем положении моем я ни на что не могла решиться и ограничивалась одними мечтаниями (и бог знает какими мечтаниями!). Я перестала только проказничать вместе с Сашей; он перестал на нас сердиться; но для самолюбия моего этого было мало. | Therefore, from that day onwards I began to torture my imagination with devising a thousand schemes which should compel Pokrovski to alter his opinion of me. At the same time, being yet shy and reserved by nature, I ended by finding that, in my present position, I could make up my mind to nothing but vague dreams (and such dreams I had). However, I ceased to join Sasha in playing the fool, while Pokrovski, for his part, ceased to lose his temper with us so much. Unfortunately this was not enough to satisfy my self-esteem. |
| Теперь скажу несколько слов об одном самом странном, самом любопытном и самом жалком человеке из всех, которых когда-либо мне случалось встречать. Потому говорю о нем теперь, именно в этом месте моих записок, что до самой этой эпохи я почти не обращала на него никакого внимания, – так все, касавшееся Покровского, стало для меня вдруг занимательно! | At this point, I must say a few words about the strangest, the most interesting, the most pitiable human being that I have ever come across. I speak of him now—at this particular point in these memoirs—for the reason that hitherto I had paid him no attention whatever, and began to do so now only because everything connected with Pokrovski had suddenly become of absorbing interest in my eyes. |
| У нас в доме являлся иногда старичок, запачканный, дурно одетый, маленький, седенький, мешковатый, неловкий, одним словом, странный донельзя. С первого взгляда на него можно было подумать, что он как будто чегото стыдится, как будто ему себя самого совестно. Оттого он все как-то ежился, как-то кривлялся; такие ухватки, ужимки были у него, что можно было, почти не ошибаясь, заключить, что он не в своем уме. Придет, бывало, к нам, да стоит в сенях у стеклянных дверей и в дом войти не смеет. Кто из нас мимо пройдет – я или Саша, или из слуг, кого он знал подобрее к нему, – то он сейчас машет, манит к себе, делает разные знаки, и разве только когда кивнешь ему головою и позовешь его – условный знак, что в доме нет никого постороннего и что ему можно войти, когда ему угодно, – только тогда старик тихонько отворял дверь, радостно улыбался, потирал руки от удовольствия и на цыпочках прямо отправлялся в комнату Покровского. Это был его отец. | Sometimes there came to the house a ragged, poorly-dressed, grey-headed, awkward, amorphous—in short, a very strange-looking—little old man. At first glance it might have been thought that he was perpetually ashamed of something—that he had on his conscience something which always made him, as it were, bristle up and then shrink into himself. Such curious starts and grimaces did he indulge in that one was forced to conclude that he was scarcely in his right mind. On arriving, he would halt for a while by the window in the hall, as though afraid to enter; until, should any one happen to pass in or out of the door—whether Sasha or myself or one of the servants (to the latter he always resorted the most readily, as being the most nearly akin to his own class)—he would begin to gesticulate and to beckon to that person, and to make various signs. Then, should the person in question nod to him, or call him by name (the recognised token that no other visitor was present, and that he might enter freely), he would open the door gently, give a smile of satisfaction as he rubbed his hands together, and proceed on tiptoe to young Pokrovski’s room. This old fellow was none other than Pokrovski’s father. |
| Потом я узнала подробно всю историю этого бедного старика. Он когда-то где-то служил, был без малейших способностей и занимал самое последнее, самое незначительное место на службе. Когда умерла первая его жена (мать студента Покровского), то он вздумал жениться во второй раз и женился на мещанке. При новой жене в доме все пошло вверх дном; никому житья от нее не стало; она всех к рукам прибрала. Студент Покровский был тогда еще ребенком, лет десяти. Мачеха его возненавидела. Но маленькому Покровскому благоприятствовала судьба. Помещик Быков, знавший чиновника Покровского и бывший некогда его благодетелем, принял ребенка под свое покровительство и поместил его в какую-то школу. Интересовался же он им потому, что знал его покойную мать, которая еще в девушках была облагодетельствована Анной Федоровной и выдана ею замуж за чиновника Покровского. Господин Быков, друг и короткий знакомый Анны Федоровны, движимый великодушием, дал за невестой пять тысяч рублей приданого. Куда эти деньги пошли – неизвестно. Так мне рассказывала все это Анна Федоровна; сам же студент Покровский никогда не любил говорить о своих семейных обстоятельствах. Говорят, что его мать была очень хороша собою, и мне странно кажется, почему она так неудачно вышла замуж, за такого незначительного человека… Она умерла еще в молодых летах, года четыре спустя после замужества. | Later I came to know his story in detail. Formerly a civil servant, he had possessed no additional means, and so had occupied a very low and insignificant position in the service. Then, after his first wife (mother of the younger Pokrovski) had died, the widower bethought him of marrying a second time, and took to himself a tradesman’s daughter, who soon assumed the reins over everything, and brought the home to rack and ruin, so that the old man was worse off than before. But to the younger Pokrovski, fate proved kinder, for a landowner named Bwikov, who had formerly known the lad’s father and been his benefactor, took the boy under his protection, and sent him to school. Another reason why this Bwikov took an interest in young Pokrovski was that he had known the lad’s dead mother, who, while still a serving-maid, had been befriended by Anna Thedorovna, and subsequently married to the elder Pokrovski. At the wedding Bwikov, actuated by his friendship for Anna, conferred upon the young bride a dowry of five thousand roubles; but whither that money had since disappeared I cannot say. It was from Anna’s lips that I heard the story, for the student Pokrovski was never prone to talk about his family affairs. His mother was said to have been very good-looking; wherefore, it is the more mysterious why she should have made so poor a match. She died when young—only four years after her espousal. |
| Из школы молодой Покровский поступил в какую-то гимназию и потом в университет. Господин Быков, весъма часто приезжавший в Петербург, и тут не оставил его своим покровительством. За расстроенным здоровьем своим Покровский не мог продолжать занятий своих в университете. Господин Быков познакомил его с Анной Федоровной, сам рекомендовал его, и таким образом молодой Покровский был принят на хлебы, с уговором учить Сашу всему, чему ни потребуется. | From school the young Pokrovski advanced to a gymnasium, [Secondary school.] and thence to the University, where Bwikov, who frequently visited the capital, continued to accord the youth his protection. Gradually, however, ill health put an end to the young man’s university course; whereupon Bwikov introduced and personally recommended him to Anna Thedorovna, and he came to lodge with her on condition that he taught Sasha whatever might be required of him. |
| Старик же Покровский, с горя от жестокостей жены своей, предался самому дурному пороку и почти всегда бывал в нетрезвом виде. Жена его бивала, сослала жить в кухню и до того довела, что он наконец привык к побоям и дурному обхождению и не жаловался. Он был еще не очень старый человек, но от дурных наклонностей почти из ума выжил. Единственным же признаком человеческих благородных чувств была в нем неограниченная любовь к сыну. Говорили, что молодой Покровский похож как две капли воды на покойную мать свою. Не воспоминания ли о прежней доброй жене породили в сердце погибшего старика такую беспредельную любовь к нему? Старик и говорить больше ни о чем не мог, как о сыне, и постоянно два раза в неделю навещал его. Чаще же приходить он не смел, потому что молодой Покровский терпеть не мог отцовских посещений. Из всех его недостатков, бесспорно, первым и важнейшим было неуважение к отцу. Впрочем, и старик был подчас пренесноснейшим существом на свете. Во-первых, он был ужасно любопытен, во-вторых, разговорами и расспросами, самыми пустыми и бестолковыми, он поминутно мешал сыну заниматься и, наконец, являлся иногда в нетрезвом виде. Сын понемногу отучал старика от пороков, от любопытства и от поминутного болтания и наконец довел до того, что тот слушал его во всем, как оракула, и рта не смел разинуть без его позволения. | Grief at the harshness of his wife led the elder Pokrovski to plunge into dissipation, and to remain in an almost permanent condition of drunkenness. Constantly his wife beat him, or sent him to sit in the kitchen—with the result that in time, he became so inured to blows and neglect, that he ceased to complain. Still not greatly advanced in years, he had nevertheless endangered his reason through evil courses—his only sign of decent human feeling being his love for his son. The latter was said to resemble his dead mother as one pea may resemble another. What recollections, therefore, of the kind helpmeet of former days may not have moved the breast of the poor broken old man to this boundless affection for the boy? Of naught else could the father ever speak but of his son, and never did he fail to visit him twice a week. To come oftener he did not dare, for the reason that the younger Pokrovski did not like these visits of his father’s. In fact, there can be no doubt that the youth’s greatest fault was his lack of filial respect. Yet the father was certainly rather a difficult person to deal with, for, in the first place, he was extremely inquisitive, while, in the second place, his long-winded conversation and questions—questions of the most vapid and senseless order conceivable—always prevented the son from working. Likewise, the old man occasionally arrived there drunk. Gradually, however, the son was weaning his parent from his vicious ways and everlasting inquisitiveness, and teaching the old man to look upon him, his son, as an oracle, and never to speak without that son’s permission. |
| Бедный старик не мог надивиться и нарадоваться на своего Петеньку (так он называл сына). Когда он приходил к нему в гости, то почти всегда имел какой-то озабоченный, робкий вид, вероятно от неизвестности, как-то его примет сын, обыкновенно долго не решался войти, и если я тут случалась, так он меня минут двадцать, бывало, расспрашивал – что, каков Петенька? здоров ли он? в каком именно расположении духа и не занимается ли чем-нибудь важным? Что он именно делает? Пишет ли или размышлениями какими занимается? Когда я его достаточно ободряла и успокоивала, то старик наконец решался войти и тихо-тихо, осторожно-осторожно отворял двери, просовывал сначала одну голову, и если видел, что сын не сердится и кивнул ему головой, то тихонько проходил в комнату, снимал свою шинельку, шляпу, которая вечно у него была измятая, дырявая, с оторванными полями, – все вешал на крюк, все делал тихо, неслышно; потом садился где-нибудь осторожно на стул и с сына глаз не спускал, все движения его ловил, желая угадать расположение духа своего Петеньки. Если сын чуть-чуть был не в духе и старик примечал это, то тотчас приподымался с места и объяснял, “что, дескать, я так, Петенька, я на минутку. Я вот далеко ходил, проходил мимо и отдохнуть зашел”. И потом безмолвно, покорно брал свою шинельку, шляпенку, опять потихоньку отворял дверь и уходил, улыбаясь через силу, чтобы удержать в душе накипевшее горе и не выказать его сыну. | On the subject of his Petinka, as he called him, the poor old man could never sufficiently rhapsodise and dilate. Yet when he arrived to see his son he almost invariably had on his face a downcast, timid expression that was probably due to uncertainty concerning the way in which he would be received. For a long time he would hesitate to enter, and if I happened to be there he would question me for twenty minutes or so as to whether his Petinka was in good health, as well as to the sort of mood he was in, whether he was engaged on matters of importance, what precisely he was doing (writing or meditating), and so on. Then, when I had sufficiently encouraged and reassured the old man, he would make up his mind to enter, and quietly and cautiously open the door. Next, he would protrude his head through the chink, and if he saw that his son was not angry, but threw him a nod, he would glide noiselessly into the room, take off his scarf, and hang up his hat (the latter perennially in a bad state of repair, full of holes, and with a smashed brim)—the whole being done without a word or a sound of any kind. Next, the old man would seat himself warily on a chair, and, never removing his eyes from his son, follow his every movement, as though seeking to gauge Petinka’s state of mind. On the other hand, if the son was not in good spirits, the father would make a note of the fact, and at once get up, saying that he had “only called for a minute or two,” that, “having been out for a long walk, and happening at the moment to be passing,” he had “looked in for a moment’s rest.” Then silently and humbly the old man would resume his hat and scarf; softly he would open the door, and noiselessly depart with a forced smile on his face—the better to bear the disappointment which was seething in his breast, the better to help him not to show it to his son. |
| Но когда сын примет, бывало, отца хорошо, то старик себя не слышит от радости. Удовольствие проглядывало в его лице, в его жестах, в его движениях. Если сын с ним заговаривал, то старик всегда приподымался немного со стула и отвечал тихо, подобострастно, почти с благоговением и всегда стараясь употреблять отборнейшие, то есть самые смешные выражеьия. Но дар слова ему не давался: всегда смешается и сробеет, так что не знает, куда руки девать, куда себя девать, и пос28 ле еще долго про себя ответ шепчет, как бы желая поправиться. Если же удавалось отвечать хорошо, то старик охорашивался, оправлял на себе жилетку, галстух, фрак и принимал вид собственного достоинства. А бывало, до того ободрялся, до того простирал свою смелость, что тихонько вставал со стула, подходил к полке с книгами, брал какую-нибудь книжку и даже тут же прочитывал что-нибудь, какая бы ни была книга. Все это он делал с видом притворного равнодушия и хладнокровия, как будто бы он и всегда мог так хозяйничать с сыновними книгами, как будто ему и не в диковину ласка сына. Но мне раз случилось видеть, как бедняк испугался, когда Покровский попросил его не трогать книг. Он смешался, заторопился, поставил книгу вверх ногами, потом хотел поправиться, перевернул и поставил обрезом наружу, улыбался, краснел и не знал, чем загладить свое преступление. Покровский своими советами отучал понемногу старика от дурных наклонностей, и как только видел его раза три сряду в трезвом виде, то при первом посещении давал ему на прощанье по четвертачку, по полтинничку или больше. Иногда покупал ему сапоги, галстух или жилетку. Зато старик в своей обнове был горд, как петух. Иногда он заходил к нам. Приносил мне и Саше пряничных петушков, яблоков и все, бывало, толкует с нами о Петеньке. Просил нас учиться внимательно, слушаться, говорил, что Петенька добрый сын, примерный сын и вдобавок ученый сын. Тут он так. бывало, смешно нам подмигивал левым глазком, так забавно кривлялся, что мы не могли удержаться от смеха и хохотали над ним от души. Маменька его очень любила. Но старик ненавидел Анну Федоровну, хотя был пред нею тише воды, ниже травы. | On the other hand, whenever the son received his father civilly the old man would be struck dumb with joy. Satisfaction would beam in his face, in his every gesture, in his every movement. And if the son deigned to engage in conversation with him, the old man always rose a little from his chair, and answered softly, sympathetically, with something like reverence, while strenuously endeavouring to make use of the most recherche (that is to say, the most ridiculous) expressions. But, alas! He had not the gift of words. Always he grew confused, and turned red in the face; never did he know what to do with his hands or with himself. Likewise, whenever he had returned an answer of any kind, he would go on repeating the same in a whisper, as though he were seeking to justify what he had just said. And if he happened to have returned a good answer, he would begin to preen himself, and to straighten his waistcoat, frockcoat and tie, and to assume an air of conscious dignity. Indeed, on these occasions he would feel so encouraged, he would carry his daring to such a pitch, that, rising softly from his chair, he would approach the bookshelves, take thence a book, and read over to himself some passage or another. All this he would do with an air of feigned indifference and sangfroid, as though he were free always to use his son’s books, and his son’s kindness were no rarity at all. Yet on one occasion I saw the poor old fellow actually turn pale on being told by his son not to touch the books. Abashed and confused, he, in his awkward hurry, replaced the volume wrong side uppermost; whereupon, with a supreme effort to recover himself, he turned it round with a smile and a blush, as though he were at a loss how to view his own misdemeanour. Gradually, as already said, the younger Pokrovski weaned his father from his dissipated ways by giving him a small coin whenever, on three successive occasions, he (the father) arrived sober. Sometimes, also, the younger man would buy the older one shoes, or a tie, or a waistcoat; whereafter, the old man would be as proud of his acquisition as a peacock. Not infrequently, also, the old man would step in to visit ourselves, and bring Sasha and myself gingerbread birds or apples, while talking unceasingly of Petinka. Always he would beg of us to pay attention to our lessons, on the plea that Petinka was a good son, an exemplary son, a son who was in twofold measure a man of learning; after which he would wink at us so quizzingly with his left eye, and twist himself about in such amusing fashion, that we were forced to burst out laughing. My mother had a great liking for him, but he detested Anna Thedorovna—although in her presence he would be quieter than water and lowlier than the earth. |
| Скоро я перестала учиться у Покровского. Меня он по-прежнему считал ребенком, резвой девочкой, на одном ряду с Сашей. Мне было это очень больно, потому что я всеми силами старалась загладить мое прежнее поведение. Но меня не замечали. Это раздражало меня более и более. Я никогда почти не говорила с Покровским вне классов, да и не могла говорить. Я краснела, мешалась и потом где-нибудь в уголку плакала от досады. | Soon after this I ceased to take lessons of Pokrovski. Even now he thought me a child, a raw schoolgirl, as much as he did Sasha; and this hurt me extremely, seeing that I had done so much to expiate my former behaviour. Of my efforts in this direction no notice had been taken, and the fact continued to anger me more and more. Scarcely ever did I address a word to my tutor between school hours, for I simply could not bring myself to do it. If I made the attempt I only grew red and confused, and rushed away to weep in a corner. |
| Я не знаю, чем бы это все кончилось, если б сближению нашему не помогло одно странное обстоятельство. Однажды вечером, когда матушка сидела у Анны Федоровны, я тихонько вошла в комнату Покровского. | How it would all have ended I do not know, had not a curious incident helped to bring about a rapprochement. One evening, when my mother was sitting in Anna Thedorovna’s room, I crept on tiptoe to Pokrovski’s apartment, in the belief that he was not at home. |
| Я знала, что его не было дома, и, право, не знаю, отчего мне вздумалось войти к нему. До сих пор я никогда и не заглядывала к нему, хотя мы прожили рядом уже с лишком год. В этот раз сердце у меня билось так сильно, так сильно, что, казалось, из груди хотело выпрыгнуть. Я осмотрелась кругом с каким-то особенным любопытством. Комната Покровского была весьма бедно убрана; порядка было мало. На стенах прибито было пять длинных полок с книгами. На столе и на стульях лежали бумаги. Книги да бумаги! Меня посетила странная мысль, и вместе с тем какое-то неприятное чувство досады овладело мною. Мне казалось, что моей дружбы, моего любящего сердца было мало ему. Он был учен, а я была глупа и ничего не знала, ничего не читала, ни одной книги… Тут я завистливо поглядела на длинные полки, которые ломились под книгами. Мною овладела досада, тоска, какое-то бешенство. Мне захотелось, и я тут же решилась прочесть его книги, все до одной, и как можно скорее. Не знаю, может быть, я думала, что, научившись всему, что он знал, буду достойнее его дружбы. Я бросилась к первой полке; не думая, не останавливаясь, схватила в руки первый попавшийся запыленный старый том и, краснея, бледнея, дрожа от волнения и страха, утащила к себе краденую книгу, решившись прочесть ее ночью, у ночника, когда заснет матушка. | Some strange impulse moved me to do so. True, we had lived cheek by jowl with one another; yet never once had I caught a glimpse of his abode. Consequently my heart beat loudly—so loudly, indeed, that it seemed almost to be bursting from my breast. On entering the room I glanced around me with tense interest. The apartment was very poorly furnished, and bore few traces of orderliness. On table and chairs there lay heaps of books; everywhere were books and papers. Then a strange thought entered my head, as well as, with the thought, an unpleasant feeling of irritation. It seemed to me that my friendship, my heart’s affection, meant little to him, for HE was well-educated, whereas I was stupid, and had learned nothing, and had read not a single book. So I stood looking wistfully at the long bookshelves where they groaned under their weight of volumes. I felt filled with grief, disappointment, and a sort of frenzy. I felt that I must read those books, and decided to do so—to read them one by one, and with all possible speed. Probably the idea was that, by learning whatsoever he knew, I should render myself more worthy of his friendship. So, I made a rush towards the bookcase nearest me, and, without stopping further to consider matters, seized hold of the first dusty tome upon which my hands chanced to alight, and, reddening and growing pale by turns, and trembling with fear and excitement, clasped the stolen book to my breast with the intention of reading it by candle light while my mother lay asleep at night. |
| Но как же мне стало досадно, когда я, придя в нашу комнату, торопливо развернула книгу и увидала какоето старое, полусгнившее, все изъеденное червями латинское сочинение. Я воротилась, не теряя времени. Только что я хотела поставить книгу на полку, послышался шум в коридоре и чьи-то близкие шаги. Я заспешила, заторопилась, но несносная книга была так плотно поставлена в ряд, что, когда я вынула одну, все остальные раздались сами собою и сплотнились так, что теперь для прежнего их товарища не оставалось более места. Втиснуть книгу у меня недоставало сил. Однако ж я толкнула книги как только могла сильнее. Ржавый гвоздь, на котором крепилась полка и который, кажется, нарочно ждал этой минуты, чтоб сломаться, – сломался. Полка полетела одним концом вниз. Книги с шумом посыпались на пол. Дверь отворилась, и Покровский вошел в комнату. | But how vexed I felt when, on returning to our own room, and hastily turning the pages, only an old, battered worm-eaten Latin work greeted my eyes! Without loss of time I retraced my steps. Just when I was about to replace the book I heard a noise in the corridor outside, and the sound of footsteps approaching. Fumblingly I hastened to complete what I was about, but the tiresome book had become so tightly wedged into its row that, on being pulled out, it caused its fellows to close up too compactly to leave any place for their comrade. To insert the book was beyond my strength; yet still I kept pushing and pushing at the row. At last the rusty nail which supported the shelf (the thing seemed to have been waiting on purpose for that moment!) broke off short; with the result that the shelf descended with a crash, and the books piled themselves in a heap on the floor! Then the door of the room opened, and Pokrovski entered! |
| Нужно заметить, что он терпеть не мог, когда ктонибудь хозяйничал в его владениях. Беда тому, кто дотрогивался до книг его! Судите же о моем ужасе, когда книги, маленькие, большие, всевозможных форматов, всевозможной величины и толщины, ринулись с полки, полетели, запрыгали под столом, под стульями, по всей комнате. Я было хотела бежать, но было поздно. “Кончено, думаю, кончено! Я пропала, погибла! Я балую, резвлюсь, как десятилетний ребенок; я глупая девчонка! Я большая дура!!” Покровский рассердился ужасно. “Ну вот, этого недоставало еще! – закричал он. – Ну, не стыдно ли вам так шалить!.. Уйметесь ли вы когда-нибудь?” И сам бросился подбирать книги. Я было нагнулась помогать ему. “Не нужно, не нужно, – закричал он. – Лучше бы вы сделали, если б не ходили туда, куда вас не просят”. Но, впрочем, немного смягченный моим покорным движением, он продолжал уже тише, в недавнем наставническом тоне, пользуясь недавним правом учителя: “Ну, когда вы остепенитесь, когда вы одумаетесь? Ведь вы на себя посмотрите, ведь уж вы не ребенок, не маленькая девочка, ведь вам уже пятнадцать лет!” И тут, вероятно, желая поверить, справедливо ли то, что я уж не маленькая, он взглянул на меня и покраснел до ушей. Я не понимала; я стояла перед ним и смотрела на него во все глаза в изумлении. Он привстал, подошел с смущенным видом ко мне, смешался ужасно, что-то заговорил, кажется, в чем-то извинялся, может быть, в том, что только теперь заметил, что я такая большая девушка. Наконец я поняла. Я не помню, что со мной тогда сталось; я смешалась, потерялась, покраснела еще болъше Покровского, закрыла лицо руками и выбежала из комнаты. | I must here remark that he never could bear to have his possessions tampered with. Woe to the person, in particular, who touched his books! Judge, therefore, of my horror when books small and great, books of every possible shape and size and thickness, came tumbling from the shelf, and flew and sprang over the table, and under the chairs, and about the whole room. I would have turned and fled, but it was too late. “All is over!” thought I. “All is over! I am ruined, I am undone! Here have I been playing the fool like a ten-year-old child! What a stupid girl I am! The monstrous fool!” Indeed, Pokrovski was very angry. “What? Have you not done enough?” he cried. “Are you not ashamed to be for ever indulging in such pranks? Are you never going to grow sensible?” With that he darted forward to pick up the books, while I bent down to help him. “You need not, you need not!” he went on. “You would have done far better not to have entered without an invitation.” Next, a little mollified by my humble demeanour, he resumed in his usual tutorial tone—the tone which he had adopted in his new-found role of preceptor: “When are you going to grow steadier and more thoughtful? Consider yourself for a moment. You are no longer a child, a little girl, but a maiden of fifteen.” Then, with a desire (probably) to satisfy himself that I was no longer a being of tender years, he threw me a glance—but straightway reddened to his very ears. This I could not understand, but stood gazing at him in astonishment. Presently, he straightened himself a little, approached me with a sort of confused expression, and haltingly said something—probably it was an apology for not having before perceived that I was now a grown-up young person. But the next moment I understood. What I did I hardly know, save that, in my dismay and confusion, I blushed even more hotly than he had done and, covering my face with my hands, rushed from the room. |
| Я не знала, что мне оставалось делать, куда было деваться от стыда. Одно то, что он застал меня в своей комнате! Целых три дня я на него взглянуть не могла. Я краснела до слез. Мысли самые странные, мысли смешные вертелись в голове моей. Одна из них, самая сумасбродная, была та, что я хотела идти к нему, объясниться с ним, признаться ему во всем, откровенно рассказать ему все и уверить его, что я поступила не как глупая девочка, но с добрым намерением. Я было и совсем решилась идти, но, слава богу, смелости недостало. Воображаю, что бы я наделала! Мне и теперь обо всем этом вспоминать совестно. | What to do with myself for shame I could not think. The one thought in my head was that he had surprised me in his room. For three whole days I found myself unable to raise my eyes to his, but blushed always to the point of weeping. The strangest and most confused of thoughts kept entering my brain. One of them—the most extravagant—was that I should dearly like to go to Pokrovski, and to explain to him the situation, and to make full confession, and to tell him everything without concealment, and to assure him that I had not acted foolishly as a minx, but honestly and of set purpose. In fact, I DID make up my mind to take this course, but lacked the necessary courage to do it. If I had done so, what a figure I should have cut! Even now I am ashamed to think of it. |
| Несколько дней спустя матушка вдруг сделалась опасно больна. Она уже два дня не вставала с постели и на третью ночь была в жару и бреду. Я уже не спала одну ночь, ухаживая за матушкой, сидела у ее кровати, подвосила ей питье и давала в определенные часы лекарства. На вторую ночь я измучилась совершенно. По временам меня клонил сон, в глазах зеленело, голова шла кругом, и я каждую минуту готова была упасть от утомления, но слабые стоны матери пробуждали меня, я вздрагивала, просыпалась на мгновение, а потом дремота опять одолевала меня. Я мучилась. Я не знаю – я не могу припомнить себе, – но какой-то страшный сон, какое-то ужасное видение посетило мою расстроенную голову в томительную минуту борьбы сна с бдением. Я проснулась в ужасе. В комнате было темно, ночник погасал, полосы света то вдруг обливали всю комнату, то чуть-чуть мелькали по стене, то исчезали совсем. Мне стало отчего-то страшно, какой-то ужас напал на меня; воображение мое взволновано было ужасным сном; тоска сдавила мое сердце… Я вскочила со стула и невольно вскрикнула от какого-то мучительного, страшно тягостного чувства. В это время отворилась дверь, и Покровский вошел к нам в комнату. | A few days later, my mother suddenly fell dangerously ill. For two days past she had not left her bed, while during the third night of her illness she became seized with fever and delirium. I also had not closed my eyes during the previous night, but now waited upon my mother, sat by her bed, brought her drink at intervals, and gave her medicine at duly appointed hours. The next night I suffered terribly. Every now and then sleep would cause me to nod, and objects grow dim before my eyes. Also, my head was turning dizzy, and I could have fainted for very weariness. Yet always my mother’s feeble moans recalled me to myself as I started, momentarily awoke, and then again felt drowsiness overcoming me. What torture it was! I do not know, I cannot clearly remember, but I think that, during a moment when wakefulness was thus contending with slumber, a strange dream, a horrible vision, visited my overwrought brain, and I awoke in terror. The room was nearly in darkness, for the candle was flickering, and throwing stray beams of light which suddenly illuminated the room, danced for a moment on the walls, and then disappeared. Somehow I felt afraid—a sort of horror had come upon me—my imagination had been over-excited by the evil dream which I had experienced, and a feeling of oppression was crushing my heart…. I leapt from the chair, and involuntarily uttered a cry—a cry wrung from me by the terrible, torturing sensation that was upon me. Presently the door opened, and Pokrovski entered. |
| Я помню только то, что я очнулась на его руках. Он бережно посадил меня в кресла, подал мне стакан воды и засыпал вопросами. Не помню, что я ему отвечала. “Вы больны, вы сами очень больны, – сказал он, взяв меня за руку,у вас жар, вы себя губите, вы своего здоровья не щадите; успокойтесь, лягте, засните. Я вас разбужу через два часа, успокойтесь немного… Ложитесь же, ложитесь!” – продолжал он, не давая мне выговорить ни одного слова в возражение. Усталость отняла у меня последние силы; глаза мои закрывались от слабости. Я прилегла в кресла, решившись заснуть только на полчаса, и проспала до утра. Покровский разбудил меня только тогда, когда пришло время давать матушке лекарство. | I remember that I was in his arms when I recovered my senses. Carefully seating me on a bench, he handed me a glass of water, and then asked me a few questions—though how I answered them I do not know. “You yourself are ill,” he said as he took my hand. “You yourself are very ill. You are feverish, and I can see that you are knocking yourself out through your neglect of your own health. Take a little rest. Lie down and go to sleep. Yes, lie down, lie down,” he continued without giving me time to protest. Indeed, fatigue had so exhausted my strength that my eyes were closing from very weakness. So I lay down on the bench with the intention of sleeping for half an hour only; but, I slept till morning. Pokrovski then awoke me, saying that it was time for me to go and give my mother her medicine. |
| На другой день, когда я, отдохнув немного днем, приготовилась опять сидеть в креслах у постели матушки, твердо решившись в этот раз не засыпать, Покровский часов в одиннадцать постучался в нашу комнату. Я отворила. “Вам скучно сидеть одной, – сказал он мне,вот вам книга; возьмите; все не так скучно будет”. Я взяла; я не помню, какая это была книга; вряд ли я тогда в нее заглянула, хоть всю ночь не спала. Странное внутреннее волнение не давало мне спать; я не могла оставаться на одном месте; несколько раз вставала с кресел и начинала ходить по комнате. Какое-то внутреннее довольство разливалось по всему существу моему. | When the next evening, about eight o’clock, I had rested a little and was preparing to spend the night in a chair beside my mother (fixedly meaning not to go to sleep this time), Pokrovski suddenly knocked at the door. I opened it, and he informed me that, since, possibly, I might find the time wearisome, he had brought me a few books to read. I accepted the books, but do not, even now, know what books they were, nor whether I looked into them, despite the fact that I never closed my eyes the whole night long. The truth was that a strange feeling of excitement was preventing me from sleeping, and I could not rest long in any one spot, but had to keep rising from my chair, and walking about the room. Throughout my whole being there seemed to be diffused a kind of elation |
| Я так была рада вниманию Покровского. Я гордилась беспокойством и заботами его обо мне. Я продумала и промечтала всю ночь. Покровский не заходил более; и я знала, что он не придет, и загадывала о будущем вечере. | —of elation at Pokrovski’s attentions, at the thought that he was anxious and uneasy about me. Until dawn I pondered and dreamed; and though I felt sure Pokrovski would not again visit us that night, I gave myself up to fancies concerning what he might do the following evening. |
| В следующий вечер, когда в доме уж все улеглись, Покровский отворил свою дверь и начал со мной разговаривать, стоя у порога своей комнаты. Я не помню теперь ни одного слова из того, что мы сказали тогда друг другу; помню только, что я робела, мешалась, досадовала на себя и с нетерпением ожидала окончания разговора, хотя сама всеми силами желала его, целый день мечтала о нем и сочиняла мои вопросы и ответы… С этого вечера началась первая завязка нашей дружбы. Во все продолжение болезни матушки мы каждую ночь по нескольку часов проводили вместе. Я мало-помалу победила свою застенчивость, хотя, после каждого разговора нашего, все еще было за что на себя подосадовать. Впрочем, я с тайною радостию и с гордым удовольствием видела, что он из-за меня забывал свои несносные книги. Случайно, в шутку, разговор зашел раз о падении их с полки. Минута была странная, я както слишком была откровенна и чистосердечна; горячность, странная восторженность увлекли меня, и я иризналась ему во всем… в том, что мне хотелось учиться, что-нибудь знать, что мне досадно было, что меня считают девочкой, ребенком… Повторяю, что я была в престранном расположении духа; сердце мое было мягко, в глазах стояли слезы, – я не утаила ничего и рассказала все, все – про мою дружбу к нему, про желание любить его, жить с ним заодно сердцем, утешить его, успокоить его. Он посмотрел на меня как-то странно, с замешательством, с изумлением и не сказал мне ни слова. Мне стало вдруг ужасно больно, грустно. Мне показалось, что он меня не понимает, что он, может быть, надо мною смеется. Я заплакала вдруг, как дитя, зарыдала, сама себя удержать не могла; точно я была в каком-то припадке. Он схватил мои руки, целовал их, прижимал к груди своей, уговаривал, утешал меня; он был сильно тронут; не помню, что он мне говорил, но только я и плакала, и смеялась, и опять плакала, краснела, не могла слова вымолвить от радости. Впрочем, несмотря на волнение мое, я заметила, что в Покровском всетаки оставалось какое-то смущение и принуждение. Кажется, он не мог надивиться моему увлечению, моему 2 Заказ 1308 33 восторгу, такой внезапной, горячей, пламенной дружбе. Может быть, ему было только любопытно сначала; впоследствии нерешительность его исчезла, и он, с таким же простым, прямым чувством, как и я, принимал мою привязанность к нему, мои приветливые слова, мое внимание и отвечал на все это тем же вниманием, так же дружелюбно и приветливо, как искренний друг мой, как родной брат мой. Моему сердцу было так тепло, так хорошо!.. Я не скрывалась, не таилась ни в чем; он все это видел и с каждым днем все более и более привязывался ко мне. | That evening, when everyone else in the house had retired to rest, Pokrovski opened his door, and opened a conversation from the threshold of his room. Although, at this distance of time, I cannot remember a word of what we said to one another, I remember that I blushed, grew confused, felt vexed with myself, and awaited with impatience the end of the conversation although I myself had been longing for the meeting to take place, and had spent the day in dreaming of it, and devising a string of suitable questions and replies. Yes, that evening saw the first strand in our friendship knitted; and each subsequent night of my mother’s illness we spent several hours together. Little by little I overcame his reserve, but found that each of these conversations left me filled with a sense of vexation at myself. At the same time, I could see with secret joy and a sense of proud elation that I was leading him to forget his tiresome books. At last the conversation turned jestingly upon the upsetting of the shelf. The moment was a peculiar one, for it came upon me just when I was in the right mood for self-revelation and candour. In my ardour, my curious phase of exaltation, I found myself led to make a full confession of the fact that I had become wishful to learn, to KNOW, something, since I had felt hurt at being taken for a chit, a mere baby…. I repeat that that night I was in a very strange frame of mind. My heart was inclined to be tender, and there were tears standing in my eyes. Nothing did I conceal as I told him about my friendship for him, about my desire to love him, about my scheme for living in sympathy with him and comforting him, and making his life easier. In return he threw me a look of confusion mingled with astonishment, and said nothing. Then suddenly I began to feel terribly pained and disappointed, for I conceived that he had failed to understand me, or even that he might be laughing at me. Bursting into tears like a child, I sobbed, and could not stop myself, for I had fallen into a kind of fit; whereupon he seized my hand, kissed it, and clasped it to his breast—saying various things, meanwhile, to comfort me, for he was labouring under a strong emotion. Exactly what he said I do not remember—I merely wept and laughed by turns, and blushed, and found myself unable to speak a word for joy. Yet, for all my agitation, I noticed that about him there still lingered an air of constraint and uneasiness. Evidently, he was lost in wonder at my enthusiasm and raptures—at my curiously ardent, unexpected, consuming friendship. It may be that at first he was amazed, but that afterwards he accepted my devotion and words of invitation and expressions of interest with the same simple frankness as I had offered them, and responded to them with an interest, a friendliness, a devotion equal to my own, even as a friend or a brother would do. How happy, how warm was the feeling in my heart! Nothing had I concealed or repressed. No, I had bared all to his sight, and each day would see him draw nearer to me. |
| И право, не помню, о чем мы не переговорили с ним в эти мучительные и вместе сладкие часы наших свиданий, ночью, при дрожащем свете лампадки и почти у самой постели моей бедной больной матушки?.. Обо всем, что на ум приходило, что с сердца срывалось, что просилось высказаться, – и мы почти были счастливы… Ох, это было и грустное и радостное время – все вместе; и мне и грустно и радостно теперь вспоминать о нем. Воспоминания, радостные ли, горькие ли, всегда мучительны; по крайней мере так у меня; но и мучение это сладостно. И когда сердцу становится тяжело, больно, томительно, грустно, тогда воспоминания свежат и живят его, как капли росы в влажный вечер, после жаркого дня, свежат и живят бедный, чахлый цветок, сгоревший от зноя дневного. | Truly I could not say what we did not talk about during those painful, yet rapturous, hours when, by the trembling light of a lamp, and almost at the very bedside of my poor sick mother, we kept midnight tryst. Whatsoever first came into our heads we spoke of—whatsoever came riven from our hearts, whatsoever seemed to call for utterance, found voice. And almost always we were happy. What a grievous, yet joyous, period it was—a period grievous and joyous at the same time! To this day it both hurts and delights me to recall it. Joyous or bitter though it was, its memories are yet painful. At least they seem so to me, though a certain sweetness assuaged the pain. So, whenever I am feeling heartsick and oppressed and jaded and sad those memories return to freshen and revive me, even as drops of evening dew return to freshen and revive, after a sultry day, the poor faded flower which has long been drooping in the noontide heat. |
| Матушка выздоравливала, но я еще продолжала сидеть по ночам у ее постели. Часто Покровский давал мне книги; я читала, сначала чтоб не заснуть, потом внимательнее, потом с жадностию; передо мной внезапно открылось много нового, доселе неведомого, незнакомого мне. Новые мысли, новые впечатления разом, обильным потоком прихлынули к моему сердцу. И чем более волнения, чем более смущения и труда стоил мне прием новых впечатлений, тем милее они были мне, тем сладостнее потрясали всю душу. Разом, вдруг, втолпились они в мое сердце, не давая ему отдохнуть. Какойто странный хаос стал возмущать все существо мое. Но это духовное насилие не могло и не в силах было расстроить меня совершенно. Я была слишком мечтательна, и это спасло меня. | My mother grew better, but still I continued to spend the nights on a chair by her bedside. Often, too, Pokrovski would give me books. At first I read them merely so as to avoid going to sleep, but afterwards I examined them with more attention, and subsequently with actual avidity, for they opened up to me a new, an unexpected, an unknown, an unfamiliar world. New thoughts, added to new impressions, would come pouring into my heart in a rich flood; and the more emotion, the more pain and labour, it cost me to assimilate these new impressions, the dearer did they become to me, and the more gratefully did they stir my soul to its very depths. Crowding into my heart without giving it time even to breathe, they would cause my whole being to become lost in a wondrous chaos. Yet this spiritual ferment was not sufficiently strong wholly to undo me. For that I was too fanciful, and the fact saved me. |
| Когда кончилась болезнь матушки, наши вечерние свидания и длинные разговоры прекратились; нам удавалось иногда меняться словами, часто пустыми и малозначащими, но мне любо было давать всему свое значение, свою цену особую, подразумеваемую. Жизнь моя была полна, я была счастлива, покойно, тихо счастлива. Так прошло несколько недель… | With the passing of my mother’s illness the midnight meetings and long conversations between myself and Pokrovski came to an end. Only occasionally did we exchange a few words with one another—words, for the most part, that were of little purport or substance, yet words to which it delighted me to apportion their several meanings, their peculiar secret values. My life had now become full—I was happy; I was quietly, restfully happy. Thus did several weeks elapse…. |
| Как-то раз зашел к нам старик Покровский. Он долго с нами болтал, был не по-обыкновенному весел, бодр, разговорчив; смеялся, острил по-своему и наконец разрешил загадку своего восторга и объявил нам, что ровно через неделю будет день рождения Петеньки и что по сему случаю он непременно придет к сыну; что он наденет новую жилетку и что жена обещалась купить ему новые сапоги. Одним словом, старик был счастлив вполне и болтал обо всем, что ему на ум попадалось. | One day the elder Pokrovski came to see us, and chattered in a brisk, cheerful, garrulous sort of way. He laughed, launched out into witticisms, and, finally, resolved the riddle of his transports by informing us that in a week’s time it would be his Petinka’s birthday, when, in honour of the occasion, he (the father) meant to don a new jacket (as well as new shoes which his wife was going to buy for him), and to come and pay a visit to his son. In short, the old man was perfectly happy, and gossiped about whatsoever first entered his head. |
| День его рождения! Этот день рождения не давал мне покоя ни днем, ни ночью. Я непременно решилась напомнить о своей дружбе Покровскому и что-нибудь подарить ему. Но что? Наконец я выдумала подарить ему книг. Я знала, что ему хотелось иметь полное собрание сочинений Пушкина, в последнем издании, и я решила купить Пушкина. У меня своих собственных денег было рублей гридцать, заработанных рукодельем. Эти деньги были отложены у меня на новое платье. Тотчас я послала нашу кухарку, старуху Матрену, узнать, что стоит весь Пушкин. Беда! Цена всех одиннадцати книг, присовокупив сюда издержки на переплет, была по крайней мере рублей шестьдесят. Где взять денег? Я думала-думала и не знала, на что решиться. У матушки просить не хотелось. Конечно, матушка мне непременно бы помогла; но тогда все бы в доме узнали о нашем подарке; да к тому же этот подарок обратился бы в благодарность, в плату за целый год трудов Покровского. Мне хотелось подарить одной, тихонько ог всех. А за труды его со мною я хотела быть ему навсегда одолженною без какой бы то ни было уплаты, кроме дружбы моей. Наконец я выдумала, как выйти из затруднения. | My lover’s birthday! Thenceforward, I could not rest by night or day. Whatever might happen, it was my fixed intention to remind Pokrovski of our friendship by giving him a present. But what sort of present? Finally, I decided to give him books. I knew that he had long wanted to possess a complete set of Pushkin’s works, in the latest edition; so, I decided to buy Pushkin. My private fund consisted of thirty roubles, earned by handiwork, and designed eventually to procure me a new dress, but at once I dispatched our cook, old Matrena, to ascertain the price of such an edition. Horrors! The price of the eleven volumes, added to extra outlay upon the binding, would amount to at least sixty roubles! Where was the money to come from? I thought and thought, yet could not decide. I did not like to resort to my mother. Of course she would help me, but in that case every one in the house would become aware of my gift, and the gift itself would assume the guise of a recompense—of payment for Pokrovski’s labours on my behalf during the past year; whereas, I wished to present the gift ALONE, and without the knowledge of anyone. For the trouble that he had taken with me I wished to be his perpetual debtor—to make him no payment at all save my friendship. At length, I thought of a way out of the difficulty. |
| Я знала, что у букинистов в Гостином дворе можно купить книгу иногда в полцены дешевле, если только поторговаться, часто малоподержанную и почти совершенно новую. Я положила непременно отправиться в Гостиный двор. Так и случилось; назавтра же встретилась какая-то надобность и у нас и у Анны Федоровны. Матушке понездоровилось. Аниа Федоровна очень кстати поленилась, так что пришлось все поручения возложить на меня, и я отправилась вместе с Матреной. | I knew that of the hucksters in the Gostinni Dvor one could sometimes buy a book—even one that had been little used and was almost entirely new—for a half of its price, provided that one haggled sufficiently over it; wherefore I determined to repair thither. It so happened that, next day, both Anna Thedorovna and ourselves were in want of sundry articles; and since my mother was unwell and Anna lazy, the execution of the commissions devolved upon me, and I set forth with Matrena. |
| К моему счастию, я нашла весьма скоро Пушкина, и в весьма красивом переплете. Я начала торговаться. 2* 35 Сначала запросили дороже, чем в лавках; но потом, впрочем не без труда, уходя несколько раз, я довела купца до того, что он сбавил цену и ограничил свои требования только десятью рублями серебром. Как мне весело было торговаться!.. Бедная Матрена не понимала, что со мной делается и зачем я вздумала покупать столько книг. Но ужас! Весь мой капитал был в тридцать рублей ассигнациями, а купец никак не соглашался уступить дешевле. Наконец я начала упрашивать, просила-просила его, наконец упросила. Он уступил, но только два с полтиною, и побожился, что и эту уступку он только ради меня делает, что я такая барышня хорошая, а что для другого кого он ни за что бы не уступил. Двух с половиною рублей недоставало! Я готова была заплакать с досады. Но самое неожиданное обстоятельство помогло мне в моем горе. | Luckily, I soon chanced upon a set of Pushkin, handsomely bound, and set myself to bargain for it. At first more was demanded than would have been asked of me in a shop; but afterwards—though not without a great deal of trouble on my part, and several feints at departing—I induced the dealer to lower his price, and to limit his demands to ten roubles in silver. How I rejoiced that I had engaged in this bargaining! Poor Matrena could not imagine what had come to me, nor why I so desired to buy books. But, oh horror of horrors! As soon as ever the dealer caught sight of my capital of thirty roubles in notes, he refused to let the Pushkin go for less than the sum he had first named; and though, in answer to my prayers and protestations, he eventually yielded a little, he did so only to the tune of two-and-a-half roubles more than I possessed, while swearing that he was making the concession for my sake alone, since I was “a sweet young lady,” and that he would have done so for no one else in the world. To think that only two-and-a-half roubles should still be wanting! I could have wept with vexation. Suddenly an unlooked-for circumstance occurred to help me in my distress. |
| Недалеко от меня, у другого стола с книгами, я увидала старика Покровского. Вокруг него столпились четверо или пятеро букинистов; они его сбили с последнего толку, затормошили совсем. Всякий из них предлагал ему свой товар, и чего-чего не предлагали они ему, и чего-чего не хотел он купить! Бедный старик стоял посреди их, как будто забитый какой-нибудь, и не знал, за что взяться из того, что ему предлагали. Я подошла к нему и спросила – что он здесь делает? Старик мне очень обрадовался; он любил меня без памяти, может быть, не менее Петеньки. “Да вот книжки покупаю, Варвара Алексеевна, – отвечал он мне, – Петеньке покупаю книжки. Вот его день рождения скоро будет, а он любит книжки, так вот я и покупаю их для него…” Старик и всегда смешно изъяснялся, а теперь вдобавок был в ужаснейшем замешательстве. К чему ни приценится, все рубль серебром, два рубля, три рубля серебром; уж он к большим книгам и не приценивался, а так только завистливо на них посматривал, перебирал пальцами листочки, вертел в руках и опять их ставил на место. “Нет, нет, это дорого, – говорил он вполголоса, – а вот разве отсюдова что-нибудь”, – и тут он начинал перебирать тоненькие тетрадки, песенники, альманахи; это все было очень дешево. “Да зачем вы это все покупаете,спросила я его, – это все ужасные пустяки”. – “Ах, нет, – отвечал он, – нет, вы посмотрите только, какие здесь есть хорошие книжки; очень, очень хорошие есть книжки!” И последние слова он так жалобно протянул нараспев, что мне показалось, что он заплакать готов от досады, зачем книжки хорошие дороги, и что вот сейчас капнет слезинка с его бледных щек на красный нос. Я спросила, много ли у него денег? “Да вот, – тут бедненький вынул все свои деньги, завернутые в засаленную газетную бумажку, – вот полтинничек, двугривеиничек, меди копеек на двадцать”. Я его тотчас потащила к моему букинисту. “Вот целых одиннадцать книг стоит всего-то тридцать два рубля с полтиною; у меня есть тридцать; приложите два с полтиною, и мы купим все эти книги и подарим вместе”. Старик обезумел от радости, высыпал все свои деньги, и букинист навьючил на него всю нашу общую библиотеку. Мой старичок наложил книг во все карманы, набрал в обе руки, под мышки и унес все к себе, дав мае слово принести все книги на другой день тихонько ко мне. | Not far away, near another table that was heaped with books, I perceived the elder Pokrovski, and a crowd of four or five hucksters plaguing him nearly out of his senses. Each of these fellows was proffering the old man his own particular wares; and while there was nothing that they did not submit for his approval, there was nothing that he wished to buy. The poor old fellow had the air of a man who is receiving a thrashing. What to make of what he was being offered him he did not know. Approaching him, I inquired what he happened to be doing there; whereat the old man was delighted, since he liked me (it may be) no less than he did Petinka. “I am buying some books, Barbara Alexievna,” said he, “I am buying them for my Petinka. It will be his birthday soon, and since he likes books I thought I would get him some.” The old man always expressed himself in a very roundabout sort of fashion, and on the present occasion he was doubly, terribly confused. Of no matter what book he asked the price, it was sure to be one, two, or three roubles. The larger books he could not afford at all; he could only look at them wistfully, fumble their leaves with his finger, turn over the volumes in his hands, and then replace them. “No, no, that is too dear,” he would mutter under his breath. “I must go and try somewhere else.” Then again he would fall to examining copy-books, collections of poems, and almanacs of the cheaper order. “Why should you buy things like those?” I asked him. “They are such rubbish!” “No, no!” he replied. “See what nice books they are! Yes, they ARE nice books!” Yet these last words he uttered so lingeringly that I could see he was ready to weep with vexation at finding the better sorts of books so expensive. Already a little tear was trickling down his pale cheeks and red nose. I inquired whether he had much money on him; whereupon the poor old fellow pulled out his entire stock, wrapped in a piece of dirty newspaper, and consisting of a few small silver coins, with twenty kopecks in copper. At once I seized the lot, and, dragging him off to my huckster, said: “Look here. These eleven volumes of Pushkin are priced at thirty-two-and-a-half roubles, and I have only thirty roubles. Let us add to them these two-and-a-half roubles of yours, and buy the books together, and make them our joint gift.” The old man was overjoyed, and pulled out his money en masse; whereupon the huckster loaded him with our common library. Stuffing it into his pockets, as well as filling both arms with it, he departed homewards with his prize, after giving me his word to bring me the books privately on the morrow. |
| На другой день старик пришел к сыну, с часочек посидел у него по обыкновению, потом зашел к нам и подсел ко мне с прекомическим таинственным видом. Сначала с улыбкой, потирая руки от гордого удовольствия владеть какой-нибудь тайной, он объявил мне, что книжки все пренезаметно перенесены к нам и стоят в уголку, в кухне, под покровительством Матрены. Потом разговор естественно перешел на ожидаемый праздник; потом старик распространился о том, как мы будем дарить, и чем далее углублялся он в свой предмет, чем более о нем говорил, тем приметнее мне становилось, что у него есть что-то на душе, о чем он не может, не смеет, даже боится выразиться. Я все ждала и молчала. Тайная радость, тайное удовольствие, что я легко читала доселе в его странных ухватках, гримасничанье, подмигиванье левым глазком, исчезли. Он делался поминутно все беспокойнее и тоскливее; наконец он не вы- держал. | Next day the old man came to see his son, and sat with him, as usual, for about an hour; after which he visited ourselves, wearing on his face the most comical, the most mysterious expression conceivable. Smiling broadly with satisfaction at the thought that he was the possessor of a secret, he informed me that he had stealthily brought the books to our rooms, and hidden them in a corner of the kitchen, under Matrena’s care. Next, by a natural transition, the conversation passed to the coming fête-day; whereupon, the old man proceeded to hold forth extensively on the subject of gifts. The further he delved into his thesis, and the more he expounded it, the clearer could I see that on his mind there was something which he could not, dared not, divulge. So I waited and kept silent. The mysterious exaltation, the repressed satisfaction which I had hitherto discerned in his antics and grimaces and left-eyed winks gradually disappeared, and he began to grow momentarily more anxious and uneasy. At length he could contain himself no longer. |
| – Послушайте, – начал он робко, вполголоса, – послушайте, Варвара Алексеевна… знаете ли что, Варвара Алексеевна?.. – Старик был в ужасном замешательстве.Видите: вы, как придет день его рождения, возьмите десять книжек и подарите их ему сами, то есть от себя, с своей стороны; я же возьму тогда одну одиннадцатую и уж тоже подарю от себя, то есть собственно с своей стороны. Так вот, видите ли – и у вас будет чтонибудь подарить и у меня будет что-нибудь подарить; у нас обоих будет что-нибудь подарить. – Тут старик смешался и замолчал. Я взглянула на него; он с робким ожиданием ожидал моего приговора. “Да зачем же вы хотите, чтоб мы не вместе дарили, Захар Петрович?” – “Да так, Варвара Алексеевна, уж это так… я ведь, оно, того…” – одним словом, старик замешался, покраснел, завяз в своей фразе и не мог сдвинуться с места. | “Listen, Barbara Alexievna,” he said timidly. “Listen to what I have got to say to you. When his birthday is come, do you take ten of the books, and give them to him yourself—that is, FOR yourself, as being your share of the gift. Then I will take the eleventh book, and give it to him myself, as being my gift. If we do that, you will have a present for him and I shall have one—both of us alike.” “Why do you not want us to present our gifts together, Zachar Petrovitch?” I asked him. “Oh, very well,” he replied. “Very well, Barbara Alexievna. Only—only, I thought that—” The old man broke off in confusion, while his face flushed with the exertion of thus expressing himself. For a moment or two he sat glued to his seat. |
| – Видите ли, – объяснился он наконец. – Я, Варвара Алексеевна, балуюсъ подчас… то есть я хочу доложить вам, что я почти и все балуюсь и всегда балуюсь… Придерживаюсъ того, что нехорошо… то есть, знаете, этак на дворе такие холода бывают, также иногда неприятности бывают разные, или там как-нибудь грустно сделается, или что-нибудь из нехорошего случится, так я и не удержусь подчас, и забалуюсь, и выпъю иногда лишнее. Петруше это очень неприятно. Он вот, видите ли, Варвара Алексеевна, сердится, бранит меня и мне морали разные читает. Так вот бы мне и хотелось теперь самому доказать ему подарком моим, что я исправляюсь и начинаю вести себя хорошо. Что вот я копил, чтобы книжку купить, долго копил, потому что у меня и денег-то почти никогда не бывает, разве, случится, Петруша кое-когда даст. Он это знает. Следователъно, вот он увидит употребление денег моих и узнает, что все это я для него одного делаю. | “You see,” he went on, “I play the fool too much. I am forever playing the fool, and cannot help myself, though I know that it is wrong to do so. At home it is often cold, and sometimes there are other troubles as well, and it all makes me depressed. Well, whenever that happens, I indulge a little, and occasionally drink too much. Now, Petinka does not like that; he loses his temper about it, Barbara Alexievna, and scolds me, and reads me lectures. So I want by my gift to show him that I am mending my ways, and beginning to conduct myself better. For a long time past, I have been saving up to buy him a book—yes, for a long time past I have been saving up for it, since it is seldom that I have any money, unless Petinka happens to give me some. He knows that, and, consequently, as soon as ever he perceives the use to which I have put his money, he will understand that it is for his sake alone that I have acted.” |
| Мне стало ужасно жаль старика. Я думала недолго. Старик смотрел на меня с беспокойством. “Да слушайте, Захар Петрович, – сказала я, – вы подарите их ему все!”-“Как все? то есть книжки все?..”-“Ну да, книжки все”. – “И от себя?” – “От себя”. – “От одного себя? то есть от своего имени?”-“Ну да, от своего имени…” Я, кажется, очень ясно толковала, но старик очень долго не мог понять меня. | My heart ached for the old man. Seeing him looking at me with such anxiety, I made up my mind without delay. “I tell you what,” I said. “Do you give him all the books.” “ALL?” he ejaculated. “ALL the books?” “Yes, all of them.” “As my own gift?” “Yes, as your own gift.” “As my gift alone?” “Yes, as your gift alone.” Surely I had spoken clearly enough, yet the old man seemed hardly to understand me. |
| “Ну да, – говорил он, задумавшись, – да! это будет очень хорошо, это было бы весьма хорошо, только вы-то как же, Варвара Алексеевна?” – “Ну, да я ничего не подарю”.”Как! – закричал старик, почти испугавшись,так вы ничего Петеньке не подарите, так вы ему ничего дарить не хотите?” Старик испугался; в эту минуту он, кажется, готов был отказаться от своего предложения затем, чтобы и я могла чем-нибудь подаритъ его сына. Добряк был этот старик! Я уверила его, что я бы рада была подарить что-нибудь, да только у него не хочу отнимать удовольствия. “Если сын ваш будет доволен, – прибавила я, – и вы будете рады, то и я буду рада, потому что втайне-то, в сердце-то моем, буду чувствовать, как будто и на самом деле я подарила”. Этим старик совершенно успокоился. Он пробыл у нас еще два часа, но все это время на месте не мог усидеть, вставал, возился, шумел, шалил с Сашей, целовал меня украдкой, щипал меня за руку и делал тихонько гримасы Анне Федоровне. Анна Федоровна прогнала его наконец из дома. Одним словом, старик от восторга так расходился, как, может быть, никогда еще не бывало с ним. | “Well,” said he after reflection, “that certainly would be splendid—certainly it would be most splendid. But what about yourself, Barbara Alexievna?” “Oh, I shall give your son nothing.” “What?” he cried in dismay. “Are you going to give Petinka nothing—do you WISH to give him nothing?” So put about was the old fellow with what I had said, that he seemed almost ready to renounce his own proposal if only I would give his son something. What a kind heart he had! I hastened to assure him that I should certainly have a gift of some sort ready, since my one wish was to avoid spoiling his pleasure. “Provided that your son is pleased,” I added, “and that you are pleased, I shall be equally pleased, for in my secret heart I shall feel as though I had presented the gift.” This fully reassured the old man. He stopped with us another couple of hours, yet could not sit still for a moment, but kept jumping up from his seat, laughing, cracking jokes with Sasha, bestowing stealthy kisses upon myself, pinching my hands, and making silent grimaces at Anna Thedorovna. At length, she turned him out of the house. In short, his transports of joy exceeded anything that I had yet beheld. |
| В торжественный день он явился ровно в одиннадцать часов, прямо от обедни, во фраке, прилично заштопанном, и действительно в новом жилете и в новых сапогах. В обеих руках было у него по связке книг. Мы все сидели тогда в зале у Анны Федоровны и пили кофе (было воскресенье). Старик начал, кажется, с того, что Пушкин был весьма хороший стихотворец; потом, сбиваясь и мешаясь, перешел вдруг на то, что нужно вести себя хорошо и что если человек не ведет себя хорошо, то значит, что он балуется; что дурные наклонности губят и уничтожают человека; исчислил даже несколько пагубных примеров невоздержания и заключил тем, что он с некоторого времени совершенно исправился и что теперь ведет себя примерно хорошо. Что он и прежде чувствовал справедливость сыновних наставлений, что он все это давно чувствовал и все на сердце слагал, но теперь и на деле стал удерживаться. В доказательство чего дарит книги на скопленные им, в продолжение долгого времени, деньги. | On the festal day he arrived exactly at eleven o’clock, direct from Mass. He was dressed in a carefully mended frockcoat, a new waistcoat, and a pair of new shoes, while in his arms he carried our pile of books. Next we all sat down to coffee (the day being Sunday) in Anna Thedorovna’s parlour. The old man led off the meal by saying that Pushkin was a magnificent poet. Thereafter, with a return to shamefacedness and confusion, he passed suddenly to the statement that a man ought to conduct himself properly; that, should he not do so, it might be taken as a sign that he was in some way overindulging himself; and that evil tendencies of this sort led to the man’s ruin and degradation. Then the orator sketched for our benefit some terrible instances of such incontinence, and concluded by informing us that for some time past he had been mending his own ways, and conducting himself in exemplary fashion, for the reason that he had perceived the justice of his son’s precepts, and had laid them to heart so well that he, the father, had really changed for the better: in proof whereof, he now begged to present to the said son some books for which he had long been setting aside his savings. |
| Я не могла удержаться от слез и смеха, слушая бедного старика; ведь умел же налгать, когда нужда пришла! Книги были перенесены в комнату Покровского и поставлены на полку. Покровский тотчас угадал истину. Старика пригласили обедать. Этот день мы все были так веселы. После обеда играли в фанты, в карты; Саша резвилась, я от нее не отставала. Покровский был ко мне внимателен и все искал случая поговорить со мною наедине, но я не давалась. Это был лучший день в целые четыре года моей жизни. | As I listened to the old man I could not help laughing and crying in a breath. Certainly he knew how to lie when the occasion required! The books were transferred to his son’s room, and arranged upon a shelf, where Pokrovski at once guessed the truth about them. Then the old man was invited to dinner and we all spent a merry day together at cards and forfeits. Sasha was full of life, and I rivalled her, while Pokrovski paid me numerous attentions, and kept seeking an occasion to speak to me alone. But to allow this to happen I refused. Yes, taken all in all, it was the happiest day that I had known for four years. |
| А теперь все пойдут грустные, тяжелые воспоминания; начнется повесть о моих черных днях. Вот отчего, может быть, перо мое начинает двигаться медленнее и как будто отказывается писать далее. Вот отчего, может быть, я с таким увлечением и с такою любовью переходила в памяти моей малейшие подробности моего маленького житья-бытья в счастливые дни мои. Эти дни были так недолги; их сменило горе, черное горе, которое бог один знает когда кончится. | But now only grievous, painful memories come to my recollection, for I must enter upon the story of my darker experiences. It may be that that is why my pen begins to move more slowly, and seems as though it were going altogether to refuse to write. The same reason may account for my having undertaken so lovingly and enthusiastically a recounting of even the smallest details of my younger, happier days. But alas! those days did not last long, and were succeeded by a period of black sorrow which will close only God knows when! |
| Несчастия мои начались болезнию и смертию Покровского. | My misfortunes began with the illness and death of Pokrovski, |
| Он заболел два месяца спустя после последних происшествий, мною здесь описанных. В эти два месяца он неутомимо хлопотал о способах жизни, ибо до сих пор он еще не имел определенного положения. Как и все чахоточные, он не расставался до последней минуты своей с надеждою жить очень долго. Ему выходило куда-то место в учителя; но к этому ремеслу он имел отвращение. Служить где-нибудь в казенном месте он не мог за нездоровьем. К тому же долго бы нужно было ждать первого оклада жалованья. Короче, Покровский видел везде только одни неудачи; характер его портился. Здоровье его расстраивалось; он этого не примечал. Подступила осень. Каждый день выходил он в своей легкой шинельке хлопотать по своим делам, просить и вымаливать себе гденибудь места – что его внутренно мучило; промачивал ноги, мок под дождем и, наконец, слег в постель, с которой не вставал уже более… Он умер в глубокую осень, в конце октября месяца. | who was taken worse two months after what I have last recorded in these memoirs. During those two months he worked hard to procure himself a livelihood since hitherto he had had no assured position. Like all consumptives, he never—not even up to his last moment—altogether abandoned the hope of being able to enjoy a long life. A post as tutor fell in his way, but he had never liked the profession; while for him to become a civil servant was out of the question, owing to his weak state of health. Moreover, in the latter capacity he would have had to have waited a long time for his first instalment of salary. Again, he always looked at the darker side of things, for his character was gradually being warped, and his health undermined by his illness, though he never noticed it. Then autumn came on, and daily he went out to business—that is to say, to apply for and to canvass for posts—clad only in a light jacket; with the result that, after repeated soakings with rain, he had to take to his bed, and never again left it. He died in mid-autumn at the close of the month of October. |
| Я почти не оставляла его комнаты во все продолжение его болезни, ухаживала за ним и прислуживала ему. Часто не спала целые ночи. Он редко был в памяти; часто был в бреду; говорил бог знает о чем: о своем месте, о своих книгах, обо мне, об отце… и тут-то я услышала многое из его обстоятельств, чего прежде не знала и о чем даже не догадывалась. В первое время болезни его все наши смотрели на меня как-то странно; Анна Федоровна качала головою. Но я посмотрела всем прямо в глаза, и за участие мое к Покровскому меня не стали осуждать более – по крайней мере матушка. | Throughout his illness I scarcely ever left his room, but waited on him hand and foot. Often he could not sleep for several nights at a time. Often, too, he was unconscious, or else in a delirium; and at such times he would talk of all sorts of things—of his work, of his books, of his father, of myself. At such times I learned much which I had not hitherto known or divined about his affairs. During the early part of his illness everyone in the house looked askance at me, and Anna Thedorovna would nod her head in a meaning manner; but, I always looked them straight in the face, and gradually they ceased to take any notice of my concern for Pokrovski. At all events my mother ceased to trouble her head about it. |
| Иногда Покровский узнавал меня, но это было редко. Он был почти все время в беспамятстве. Иногда по целым ночам он говорил с кем-то долго-долго, неясными темными словами, и хриплый голос его глухо отдавался в тесной его комнате, словно в гробу; мне тогда становилось страшно. Особенно в последнюю ночь он был как исступленный; он ужасно страдал, тосковал; стоны его терзали мою душу. Все в доме были в каком-то испуге. Анна Федоровна все молилась, чтоб бог его прибрал поскорее. Призвали доктора. Доктор сказал, что больной умрет к утру непременно. | Sometimes Pokrovski would know who I was, but not often, for more usually he was unconscious. Sometimes, too, he would talk all night with some unknown person, in dim, mysterious language that caused his gasping voice to echo hoarsely through the narrow room as through a sepulchre; and at such times, I found the situation a strange one. During his last night he was especially lightheaded, for then he was in terrible agony, and kept rambling in his speech until my soul was torn with pity. Everyone in the house was alarmed, and Anna Thedorovna fell to praying that God might soon take him. When the doctor had been summoned, the verdict was that the patient would die with the morning. |
| Старик Покровский целую ночь провел в коридоре, у самой двери в комнату сына; тут ему постлали какую-то рогожку. Он поминутно входил в комнату; на него страшно было смотреть. Он был так убит горем, что казался совершенно бесчувственным и бессмысленным. Голова его тряслась от страха. Он сам весь дрожал и все что-то шептал про себя, о чем-то рассуждал сам с собою. Мне казалось, что он с ума сойдет с горя. | That night the elder Pokrovski spent in the corridor, at the door of his son’s room. Though given a mattress to lie upon, he spent his time in running in and out of the apartment. So broken with grief was he that he presented a dreadful spectacle, and appeared to have lost both perception and feeling. His head trembled with agony, and his body quivered from head to foot as at times he murmured to himself something which he appeared to be debating. Every moment I expected to see him go out of his mind. |
| Перед рассветом старик, усталый от душевной боли, заснул на своей рогожке как убитый. В восьмом часу сын стал умирать; я разбудила отца. Покровский был в полной памяти и простился со всеми нами.Чудно!Я не могла плакать; но душа моя разрывалась на части. | Just before dawn he succumbed to the stress of mental agony, and fell asleep on his mattress like a man who has been beaten; but by eight o’clock the son was at the point of death, and I ran to wake the father. The dying man was quite conscious, and bid us all farewell. Somehow I could not weep, though my heart seemed to be breaking. |
| Но всего более истерзали и измучили меня его последние мгновения. Он чего-то все просил долго-долго коснеющим языком своим, а я ничего не могла разобрать из слов его. Сердце мое надрывалось от боли! Целый час он был беспокоен, об чем-то все тосковал, силился сделать какой-то знак охолоделыми руками своими и потом опять начинал просить жалобно, хриплым, глухим голосом; но слова его были одни бессвязные звуки, и я опять ничего понять не могла. Я подводила ему всех наших, давала ему пить; но он все грустно качал головою. Наконец я поняла, чего он хотел. Он просил поднять занавес у окна и открыть ставни. Ему, верно, хотелось взглянуть в последний раз на день,на свет божий, на солнце. Я отдернула занавес; но начинающийся день был печальный и грустный, как угасающая бедная жизнь умирающего. Солнца не бы то. Облака застилали небо туманною пеленою; оно было такое дождливое, хмурое, грустное. Мелкнй дождь дробил в стекла и омывал их струями холодной, грязной воды; было тускло и темно. В комнату чуть-чуть проходили лучи бледного дня и едва оспаривали дрожащий свет ламчадки, затепленной перед образом. Умирающий взглянул на меня грустно-грустно и покачал головою. Через минуту он умер. | The last moments were the most harassing and heartbreaking of all. For some time past Pokrovski had been asking for something with his failing tongue, but I had been unable to distinguish his words. Yet my heart had been bursting with grief. Then for an hour he had lain quieter, except that he had looked sadly in my direction, and striven to make some sign with his death-cold hands. At last he again essayed his piteous request in a hoarse, deep voice, but the words issued in so many inarticulate sounds, and once more I failed to divine his meaning. By turns I brought each member of the household to his bedside, and gave him something to drink, but he only shook his head sorrowfully. Finally, I understood what it was he wanted. He was asking me to draw aside the curtain from the window, and to open the casements. Probably he wished to take his last look at the daylight and the sun and all God’s world. I pulled back the curtain, but the opening day was as dull and mournful—looking as though it had been the fast-flickering life of the poor invalid. Of sunshine there was none. Clouds overlaid the sky as with a shroud of mist, and everything looked sad, rainy, and threatening under a fine drizzle which was beating against the window-panes, and streaking their dull, dark surfaces with runlets of cold, dirty moisture. Only a scanty modicum of daylight entered to war with the trembling rays of the ikon lamp. The dying man threw me a wistful look, and nodded. The next moment he had passed away. |
| Похоронами распорядилась сама Анна Федоровна. Купили гроб простой-простой и наняли ломового извозчика. В обеспечение издержек Анна Федоровна захватила все книги и все вещи покойного. Старик с ней спорил, шумел, отнял у ней книг сколько мог, набил ими все свои карманы, наложил их в шляпу, куда мог, носился с ним и все три дня и даже не расстался с ними и тогда, когда нужно было идти в церковь. Все эти дни он был как беспамятный, как одурелый и с какою-то странною заботливостью все хлопотал около гроба: то оправлял венчик на покойнике, то зажигал и снимал свечи.Видно было, что мысли его ни на чем не могли остановиться порядком. Ни матушка, ни Анна Федоровна не были в церкви на отпевании. Матушка была больна, а Анна Федоровна совсем было уж собралась, да поссорилась со стариком Покровским и осталась. Была только одна я да старик. Во время службы на меня напал какой-то страх – словно предчувствие будущего. Я едва могла выстоять в церкви. Наконец гроб закрыли, заколотили, поставили на телегу и повезли. Я проводила его только до конца улицы. Извозчик поехал рысью. Старик бежал за ним и громко плакал; плач его дрожал и прерывался от бега. Бедный потерял свою шляпу и не остановился поднять ее. Голова его мокла от дождя; поднимался ветер; изморозь секла и колола лицо. Старик, кажется, не чувствовал непогоды и с плачем перебегал с одной стороны телеги на другую. Полы его ветхого сюртука развевались по ветру, как крылья. Из всех карманов торчали книги; в руках его была какая-то огромная книга, за которую он крепко держался. Прохожие снимали шапки и крестились. Иные останавливались и дивились на бедного старика. Книг.”, поминутно падали у него из карманов в грязь. Его останавливали, показывали ему на потерю; он поднимал и пять пускался вдогонку за гробом. На углу улицы увязалась с ним вместе провожать гроб какая-то нищая старуха. Телега поворотила наконец за угол и скрылась от глаз моих. Я пошла домой. Я бросилась в страшной тоске на грудь матушки. Я сжимала ее крепко-крепко в руках своих, целовала ее и навзрыд плакала, боязливо прижимаясь к ней, как бы стараясь удержать в своих объятиях последнего друга моего и не отдавать его смерти… Но смерть уже стояла над бедной матушкой! | The funeral was arranged for by Anna Thedorovna. A plain coffin was bought, and a broken-down hearse hired; while, as security for this outlay, she seized the dead man’s books and other articles. Nevertheless, the old man disputed the books with her, and, raising an uproar, carried off as many of them as he could—stuffing his pockets full, and even filling his hat. Indeed, he spent the next three days with them thus, and refused to let them leave his sight even when it was time for him to go to church. Throughout he acted like a man bereft of sense and memory. With quaint assiduity he busied himself about the bier—now straightening the candlestick on the dead man’s breast, now snuffing and lighting the other candles. Clearly his thoughts were powerless to remain long fixed on any subject. Neither my mother nor Anna Thedorovna were present at the requiem, for the former was ill and the latter was at loggerheads with the old man. Only myself and the father were there. During the service a sort of panic, a sort of premonition of the future, came over me, and I could hardly hold myself upright. At length the coffin had received its burden and was screwed down; after which the bearers placed it upon a bier, and set out. I accompanied the cortège only to the end of the street. Here the driver broke into a trot, and the old man started to run behind the hearse—sobbing loudly, but with the motion of his running ever and anon causing the sobs to quaver and become broken off. Next he lost his hat, the poor old fellow, yet would not stop to pick it up, even though the rain was beating upon his head, and a wind was rising and the sleet kept stinging and lashing his face. It seemed as though he were impervious to the cruel elements as he ran from one side of the hearse to the other—the skirts of his old greatcoat flapping about him like a pair of wings. From every pocket of the garment protruded books, while in his hand he carried a specially large volume, which he hugged closely to his breast. The passers-by uncovered their heads and crossed themselves as the cortège passed, and some of them, having done so, remained staring in amazement at the poor old man. Every now and then a book would slip from one of his pockets and fall into the mud; whereupon somebody, stopping him, would direct his attention to his loss, and he would stop, pick up the book, and again set off in pursuit of the hearse. At the corner of the street he was joined by a ragged old woman; until at length the hearse turned a corner, and became hidden from my eyes. Then I went home, and threw myself, in a transport of grief, upon my mother’s breast—clasping her in my arms, kissing her amid a storm of sobs and tears, and clinging to her form as though in my embraces I were holding my last friend on earth, that I might preserve her from death. Yet already death was standing over her…. |
| . . . . . . | |
| Июня 1 | June 11th |
| Как я благодарна вам за вчерашнюю прогулку на острова, Макар Алексеевич! Как там свежо, хорошо, какая там зелень! Я так давно не видала зелени; когда я была больна, мне все казалось, что я умереть должна и что умру непременно; судите же, что я должна была вчера ощущать, как чувствовать! Вы не сердитесь на меня за то, что я была вчера такая грустная; мне было очень хорошо, очень легко, но в самые лучшие минуты мои мне всегда отчего-то грустно. А что я плакала, так это пустяки; я и сама не знаю, отчего я все плачу. Я больно, раздражительно чувствую; впечатления мои болезненны. Безоблачное, бледное небо, закат солнца, вечернее затишье – все это, – я уж не знаю, – но я как-то настроена была вчера принимать все впечатления тяжело и мучительно, так что сердце переполнялось и душа просила слез. Но зачем я вам все это пишу? Все это трудно сердцу сказывается, а пересказывать еще труднее. Но вы меня, может быть, и поймете. И грусть и смех! Какой вы, право, добрый, Макар Алексеевич! Вчера вы так и смотрели мне в глаза, чтоб прочитать в них то, что я чувствую, и восхищались восторгом моим. Кусточек ли, аллея, полоса воды – уж вы тут; так и стоите передо мной, охорашиваясь, и все в глаза мне заглядываете, точно вы мне свои владения показывали. Это доказывает, что у вас доброе сердце, Макар Алексеевич. За это-то я вас и люблю. Ну, прощайте. Я сегодня опять больна; вчера я ноги промочила и оттого простудилась; Федора тоже чем-то больна, так что мы обе теперь хворые. Не забывайте меня, заходите почаще. | How I thank you for our walk to the Islands yesterday, Makar Alexievitch! How fresh and pleasant, how full of verdure, was everything! And I had not seen anything green for such a long time! During my illness I used to think that I should never get better, that I was certainly going to die. Judge, then, how I felt yesterday! True, I may have seemed to you a little sad, and you must not be angry with me for that. Happy and light-hearted though I was, there were moments, even at the height of my felicity, when, for some unknown reason, depression came sweeping over my soul. I kept weeping about trifles, yet could not say why I was grieved. The truth is that I am unwell—so much so, that I look at everything from the gloomy point of view. The pale, clear sky, the setting sun, the evening stillness—ah, somehow I felt disposed to grieve and feel hurt at these things; my heart seemed to be over-charged, and to be calling for tears to relieve it. But why should I write this to you? It is difficult for my heart to express itself; still more difficult for it to forego self-expression. Yet possibly you may understand me. Tears and laughter!… How good you are, Makar Alexievitch! Yesterday you looked into my eyes as though you could read in them all that I was feeling—as though you were rejoicing at my happiness. Whether it were a group of shrubs or an alleyway or a vista of water that we were passing, you would halt before me, and stand gazing at my face as though you were showing me possessions of your own. It told me how kind is your nature, and I love you for it. Today I am again unwell, for yesterday I wetted my feet, and took a chill. Thedora also is unwell; both of us are ailing. Do not forget me. Come and see me as often as you can. |
| Ваша | —Your own, |
| В. Д. | BARBARA ALEXIEVNA. |
| Июня 12. | June 12th. |
| Голубчик мой, Варвара Алексеевна! | MY DEAREST BARBARA ALEXIEVNA |
| А я-то думал, маточка, что вы мне все вчерашнее настоящими стихами опишете, а у вас и всего-то вышел один простой листик. Я к тому говорю, что вы хотя и мало мне в листке вашем написали, но зато необыкновенно хорошо и сладко описали. И природа, и разные картины сельские, и все остальное про чувства – одним словом, все это вы очень хорошо описали. А вот у меня так нет таланту. Хоть десять страниц намарай, никак ничего не выходит, ничего не опишешь. Я уж пробовал. Пишете вы мне, родная моя, что я человек добрый, незлобивый, ко вреду ближнего неспособный и благость господню, в природе являемую, разумеющий, и разные, наконец, похвалы воздаете мне. Все это правда, маточка, все это совершенная правда; я и действительно таков, как вы говорите, и сам это знаю; но как прочтешь такое, как вы пишете, так поневоле умилится сердце, а потом разные тягостные рассуждения придут. А вот прислушайте меня, маточка, я кое-что расскажу вам, родная моя. | —I had supposed that you meant to describe our doings of the other day in verse; yet from you there has arrived only a single sheet of writing. Nevertheless, I must say that, little though you have put into your letter, that little is not expressed with rare beauty and grace. Nature, your descriptions of rural scenes, your analysis of your own feelings—the whole is beautifully written. Alas, I have no such talent! Though I may fill a score of pages, nothing comes of it—I might as well never have put pen to paper. Yes, this I know from experience. You say, my darling, that I am kind and good, that I could not harm my fellow-men, that I have power to comprehend the goodness of God (as expressed in nature’s handiwork), and so on. It may all be so, my dearest one—it may all be exactly as you say. Indeed, I think that you are right. But if so, the reason is that when one reads such a letter as you have just sent me, one’s heart involuntarily softens, and affords entrance to thoughts of a graver and weightier order. Listen, my darling; I have something to tell you, my beloved one. |
| Начну с того, что было мне всего семнадцать годочков, когда я на службу явился, и вот уже скоро тридцать лет стукнет моему служебному поприщу. Ну, нечего сказать, износил я вицмундиров довольно; возмужал, поумнел, людей посмотрел; пожил, могу сказать, что пожил на свете, так, что меня хотели даже раз к получению креста представить. Вы, может быть, не верите, а я вам, право, не лгу. Так что же, маточка, – нашлись на все это злые люди! А скажу я вам, родная моя, что я хоть и темный человек, глупый человек, пожалуй, но сердце-то у меня такое же, как и у другого кого. Так знаете ли, Варенька, что сделал мне злой человек? А срамно сказать, что он сделал; спросите – отчего сделал? А оттого, что я смирненький, а оттого, что я тихонький, а оттого, что добренький! Не пришелся им по нраву, так вот и пошло на меня. Сначала началось тем, что, “дескать, вы, Макар Алексеевич, того да сего”; а потом стало – “что, дескать, у Макара Алексеевича и не спрашивайте”. А теперь заключили тем, что, “уж конечно, это Макар Алексеевич!”. Нет, маточка, видите ли, как дело пошло: все на Макара Алексеевича; они только и умели сделать, что в пословицу ввели Макара Алексеевича в целом ведомстве нашем. Да мало того, что из меня пословицу и чуть ли не бранное слово сделали, – до сапогов, до мундира, до волос,до фигуры моей добрались: все не по них, все переделать нужно! И ведь это все с незапамятных времен каждый божий день повторяется. Я привык, потому что я ко всему привыкаю, потому что я смирный человек, потому что я маленький человек; но, однако же, за что это все? Что я кому дурного сделал? Чин перехватил у кого-нибудь, что ли? Перед высшими кого-нибудь очернил? Награждение перепросил! Кабалу стряпал, что ли, какую-нибудь? Да грех вам и подумать такое-то, маточка! Ну куда мне все это? Да вы только рассмотрите, родная моя, имею ли я способности, достаточные для коварства и честолюбия? Так за что же напасти такие на меня, прости господи? Ведь вы же находите меня человеком достойным, а вы не в пример лучше их всех, маточка. Ведь какая самая наибольшая гражданская добродетель? Отнеслись намедни в частном разговоре Евстафий Иванович, что наиважнейшая добродетель гражданская – деньгу уметь зашибить. Говорили они шуточкой (я знаю, что шуточкой), нравоучение же то, что не нужно быть никому в тягость собою; а я никому не в тягость! У меня кусок хлеба есть свой; правда, простой кусок хлеба, подчас даже черствый; но он есть, трудами добытый, законно и безукоризненно употребляемый. Ну что ж делать! Я ведь и сам знаю, что я немного делаю тем, что переписываю; да все-таки я этим горжусь: я работаю, я пот проливаю. Ну что ж тут в самом деле такого, что переписываю! Что, грех переписывать, что ли? “Он, дескать, переписывает!” “Эта, дескать, крыса чиновник переписывает!” Да что же тут бесчестного такого? Письмо такое четкое, хорошее, приятно смотреть, и его превосходительство довольны; я для них самые важные бумаги переписываю. Ну, слогу нет, ведь я это сам знаю, что нет его, проклятого; вот потому-то я и службой не взял, и даже вот к вам теперь, родная моя, пишу спроста, без затей и так, как мне мысль на сердце ложится… Я это все знаю; да, однако же, если бы все сочинять стали, так кто же бы стал переписывать? Я вот какой вопрос делаю и вас прошу отвечать на него, маточка. Ну, так я и сознаю теперь, что я нужен, что я необходим и что нечего вздором человека с толку сбивать. Ну, пожалуй, пусть крыса, коли сходство нашли! Да крыса-то эта нужна, да крыса-то пользу приносит, да за крысу-то эту держатся, да крысе-то этой награждение выходит,вот она крыса какая! Впрочем, довольно об этой материи, родная моя; я ведь и не о том хотел говорить, да так, погорячился немного. Все-таки приятно от времени до времени себе справедливость воздать. Прощайте, родная моя, голубчик мой, утешительница вы моя добренькая! Зайду, непременно к вам зайду, проведаю вас, моя ясочка. А вы не скучайте покамест. Книжку вам принесу. Ну, прощайте же, Варенька. | I will begin from the time when I was seventeen years old and first entered the service—though I shall soon have completed my thirtieth year of official activity. I may say that at first I was much pleased with my new uniform; and, as I grew older, I grew in mind, and fell to studying my fellow-men. Likewise I may say that I lived an upright life—so much so that at last I incurred persecution. This you may not believe, but it is true. To think that men so cruel should exist! For though, dearest one, I am dull and of no account, I have feelings like everyone else. Consequently, would you believe it, Barbara, when I tell you what these cruel fellows did to me? I feel ashamed to tell it you—and all because I was of a quiet, peaceful, good-natured disposition! Things began with “this or that, Makar Alexievitch, is your fault.” Then it went on to “I need hardly say that the fault is wholly Makar Alexievitch’s.” Finally it became “OF COURSE Makar Alexievitch is to blame.” Do you see the sequence of things, my darling? Every mistake was attributed to me, until “Makar Alexievitch” became a byword in our department. Also, while making of me a proverb, these fellows could not give me a smile or a civil word. They found fault with my boots, with my uniform, with my hair, with my figure. None of these things were to their taste: everything had to be changed. And so it has been from that day to this. True, I have now grown used to it, for I can grow accustomed to anything (being, as you know, a man of peaceable disposition, like all men of small stature)—yet why should these things be? Whom have I harmed? Whom have I ever supplanted? Whom have I ever traduced to his superiors? No, the fault is that more than once I have asked for an increase of salary. But have I ever caballed for it? No, you would be wrong in thinking so, my dearest one. How could I ever have done so? You yourself have had many opportunities of seeing how incapable I am of deceit or chicanery. Why then, should this have fallen to my lot?… However, since you think me worthy of respect, my darling, I do not care, for you are far and away the best person in the world…. What do you consider to be the greatest social virtue? In private conversation Evstafi Ivanovitch once told me that the greatest social virtue might be considered to be an ability to get money to spend. Also, my comrades used jestingly (yes, I know only jestingly) to propound the ethical maxim that a man ought never to let himself become a burden upon anyone. Well, I am a burden upon no one. It is my own crust of bread that I eat; and though that crust is but a poor one, and sometimes actually a maggoty one, it has at least been earned, and therefore, is being put to a right and lawful use. What therefore, ought I to do? I know that I can earn but little by my labours as a copyist; yet even of that little I am proud, for it has entailed WORK, and has wrung sweat from my brow. What harm is there in being a copyist? “He is only an amanuensis,” people say of me. But what is there so disgraceful in that? My writing is at least legible, neat, and pleasant to look upon—and his Excellency is satisfied with it. Indeed, I transcribe many important documents. At the same time, I know that my writing lacks STYLE, which is why I have never risen in the service. Even to you, my dear one, I write simply and without tricks, but just as a thought may happen to enter my head. Yes, I know all this; but if everyone were to become a fine writer, who would there be left to act as copyists?… Whatsoever questions I may put to you in my letters, dearest, I pray you to answer them. I am sure that you need me, that I can be of use to you; and, since that is so, I must not allow myself to be distracted by any trifle. Even if I be likened to a rat, I do not care, provided that that particular rat be wanted by you, and be of use in the world, and be retained in its position, and receive its reward. But what a rat it is! Enough of this, dearest one. I ought not to have spoken of it, but I lost my temper. Still, it is pleasant to speak the truth sometimes. Goodbye, my own, my darling, my sweet little comforter! I will come to you soon—yes, I will certainly come to you. Until I do so, do not fret yourself. With me I shall be bringing a book. Once more goodbye |
| Ваш сердечный доброжелатель | —Your heartfelt well-wisher, |
| Макар Девушкин. | MAKAR DIEVUSHKIN. |
| Июня 20. | June 20th. |
| Милостивый государь, Макар Алексеевич! | MY DEAREST MAKAR ALEXIEVITCH |
| Пишу я к вам наскоро, спешу, работу к сроку кончаю. Видите ли, в чем дело: можно покупку сделать хорошую. Федора говорит, что продается у ее знакомого какого-то вицмундир форменный, совершенно новехонький, нижнее платье, жилетка и фуражка, и, говорят, все весьма дешево; так вот вы бы купили. Ведь вы теперь не нуждаетесь, да и деньги у вас есть; вы сами говорите, что есть. Полноте, пожалуйста, не скупитесь; ведь это все нужное. Посмотрите-ка на себя, в каком вы старом платье ходите. Срам! все в заплатках. Нового-то у вас нет; это я знаю, хоть вы и уверяете, что есть. Уж бог знает, куда вы его с рук сбыли. Так послушайтесь же меня, купите, пожалуйста. Для меня это сделайте; коли меня любите, так купите. | —I am writing to you post-haste—I am hurrying my utmost to get my work finished in time. What do you suppose is the reason for this? It is because an opportunity has occurred for you to make a splendid purchase. Thedora tells me that a retired civil servant of her acquaintance has a uniform to sell—one cut to regulation pattern and in good repair, as well as likely to go very cheap. Now, DO not tell me that you have not got the money, for I know from your own lips that you HAVE. Use that money, I pray you, and do not hoard it. See what terrible garments you walk about in! They are shameful—they are patched all over! In fact, you have nothing new whatever. That this is so, I know for certain, and I care not WHAT you tell me about it. So listen to me for once, and buy this uniform. Do it for MY sake. Do it to show that you really love me. |
| Вы мне прислали белья в подарок; но послушайте, Макар Алексеевич, ведь вы разоряетесь. Шутка ли, сколько вы на леня истратили, – ужас сколько денег! Ах, как же вы любите мотать! Мне не нужно; все это было совершенно лишнее. Я знаю,я уверена,что вы меня любите; право, лишнее напоминать мне это подарками; а мне тяжело их принимать от вас; я знаю, чего они вам стоят. Единожды навсегда – полноте; слышите ли? Прошу вас, умоляю вас. Просите вы меня, Макар Алексеевич, прислать продолжение записок моих; желаете, чтоб я их докончила. Я не знаю, как написалось у меня и то, что у меня написано! Но у меня сил недостает говорить теперь о моем прошедшем; я и думать об нем не желаю; мне страшно становится от этих воспоминаний. Говорить же о бедной моей матушке, оставившей свое бедное дитя в добычу этим чудовищам, мне тяжелее всего. У меня сердце кровью обливается при одном воспоминании. Все это еще так свежо; я не успела одуматься, не только успокоиться, хотя всему этому уже с лишком год. Но вы знаете все. | You have sent me some linen as a gift. But listen to me, Makar Alexievitch. You are simply ruining yourself. Is it a jest that you should spend so much money, such a terrible amount of money, upon me? How you love to play the spendthrift! I tell you that I do not need it, that such expenditure is unnecessary. I know, I am CERTAIN, that you love me—therefore, it is useless to remind me of the fact with gifts. Nor do I like receiving them, since I know how much they must have cost you. No—put your money to a better use. I beg, I beseech of you, to do so. Also, you ask me to send you a continuation of my memoirs—to conclude them. But I know not how I contrived even to write as much of them as I did; and now I have not the strength to write further of my past, nor the desire to give it a single thought. Such recollections are terrible to me. Most difficult of all is it for me to speak of my poor mother, who left her destitute daughter a prey to villains. My heart runs blood whenever I think of it; it is so fresh in my memory that I cannot dismiss it from my thoughts, nor rest for its insistence, although a year has now elapsed since the events took place. But all this you know. |
| Я вам говорила о теперешних мыслях Анны Федоровны; она меня же винит в неблагодарности и отвергает всякое обвинение о сообществе ее с господином Быковым! Она зовет меня к себе; говорит, что я христарадничаю, что я по худой дороге пошла. Говорит, что если я ворочусь к ней, то она берется уладить все дело с господином Быковым и заставит его загладить всю вину его передо мною. Она говорит, что господин Быков хочет мне дать приданое. Бог с ними! Мне хорошо и здесь с вами, у доброй моей Федоры, которая своею привязанностию ко мне напоминает мне мою покойницу няню. Вы хоть дальний родственник мой, но защищаете меня своим именем. А их я не знаю; я позабуду их, если смогу. Чего еще они хотят от меня? Федора говорит, что это все сплетни, что они оставят наконец меня. Дай-то бог! | Also, I have told you what Anna Thedorovna is now intending. She accuses me of ingratitude, and denies the accusations made against herself with regard to Monsieur Bwikov. Also, she keeps sending for me, and telling me that I have taken to evil courses, but that if I will return to her, she will smooth over matters with Bwikov, and force him to confess his fault. Also, she says that he desires to give me a dowry. Away with them all! I am quite happy here with you and good Thedora, whose devotion to me reminds me of my old nurse, long since dead. Distant kinsman though you may be, I pray you always to defend my honour. Other people I do not wish to know, and would gladly forget if I could…. What are they wanting with me now? Thedora declares it all to be a trick, and says that in time they will leave me alone. God grant it be so! |
| В. Д. | B. D. |
| Июня 21. | June 21st. |
| Голубушка моя, маточка! | MY OWN, MY DARLING, |
| Хочу писать, а не знаю, с чего и начать. Ведь вот как же это странно, маточка, что мы теперь так с вами живем. Я к тому говорю, что я никогда моих дней не проводил в такой радости. Ну, точно домком и семейством меня благословил господь! Деточка вы моя, хорошенькая! да что это вы там толкуете про четыре рубашечки-то, которые я вам послал. Ведь надобно же вам их было – я от Федоры узнал. Да мне, маточка, это особое счастие вас удовлетворять; уж это мое удовольствие, уж вы меня оставьте, маточка; не троньте меня и не прекословьте мне. Никогда со мною не бывало такого, маточка. Я вот в свет пустился теперь. Во-первых, живу вдвойне, потому что и вы тоже живете весьма близко от меня и на утеху мне; а во-вторых, пригласил меня сегодня на чай один жилец, сосед мой, Ратазяев, тот самый чиновник, у которого сочинительские вечера бывают. Сегодня собрание; будем литературу читать. Вот мы теперь как, маточка,вот! Ну, прощайте. Я ведь это все так написал, безо всякой видимой цели и единственно для того, чтоб уведомить вас о моем благополучии. Приказали вы, душенька, через Терезу сказать, что вам шелчку цветного для вышиванья нужно; куплю, маточка, куплю, и шелчку куплю. Завтра же буду иметь наслаждение удовлетворить вас вполне. Я и купить-то где знаю. А сам теперь пребываю | —I wish to write to you, yet know not where to begin. Things are as strange as though we were actually living together. Also I would add that never in my life have I passed such happy days as I am spending at present. ‘Tis as though God had blessed me with a home and a family of my own! Yes, you are my little daughter, beloved. But why mention the four sorry roubles that I sent you? You needed them; I know that from Thedora herself, and it will always be a particular pleasure to me to gratify you in anything. It will always be my one happiness in life. Pray, therefore, leave me that happiness, and do not seek to cross me in it. Things are not as you suppose. I have now reached the sunshine since, in the first place, I am living so close to you as almost to be with you (which is a great consolation to my mind), while, in the second place, a neighbour of mine named Rataziaev (the retired official who gives the literary parties) has today invited me to tea. This evening, therefore, there will be a gathering at which we shall discuss literature! Think of that my darling! Well, goodbye now. I have written this without any definite aim in my mind, but solely to assure you of my welfare. Through Theresa I have received your message that you need an embroidered cloak to wear, so I will go and purchase one. Yes, tomorrow I mean to purchase that embroidered cloak, and so give myself the pleasure of having satisfied one of your wants. I know where to go for such a garment. For the time being |
| другом вашим искренним | I remain your sincere friend, |
| Макаром Девушкиным. | MAKAR DIEVUSHKIN. |
| Июня 22. | June 22nd. |
| Милостивая государыня, Варвара Алексеевна! | MY DEAREST BARBARA ALEXIEVNA, |
| Уведомляю вас, родная моя, что у нас в квартире случилось прежалостное происшествие, истинно-истинно жалости достойное! Сегодня, в пятом часу утра, умер у Горшкова маленький. Я не знаю только от чего, скарлатина, что ли,была какая-то, господь его знает! Навестил я этих Горшковых. Ну, маточка, вот бедно-то у них! И какой беспорядок! Да и не диво: все семейство живет в одной комнате, только что ширмочками для благопристойности разгороженной. У них уж и гробик стоит – простенький, но довольно хорошенький гробик; готовый купили, мальчик-то был лет девяти; надежды, говорят, подавал. А жалость смотреть на них, Варенька! Мать не плачет, но такая грустная, бедная. Им, может быть, и легче, что вот уж один с плеч долой; а у них еще двое осталось, грудной да девочка маленькая, так лет шести будет с небольшим. Что за приятность, в самом деле, видеть, что вот де страдает ребенок, да еще детище родное, а ему и помочь даже нечем! Отец сидит в старом, засаленном фраке, на изломанном стуле. Слезы текут у него, да, может быть, и не от горести, а так, по привычке, глаза гноятся. Такой он чудной! Все краснеет, когда с ним заговоришь, смешается и не знает, что отвечать. Маленькая девочка, дочка, стоит прислонившись к гробу, да такая, бедняжка, скучная, задумчивая! А не люблю я, маточка, Варенька, когда ребенок задумывается; смотреть неприятно! Кукла какая-то из тряпок на полу возле нее лежит, – не играет; на губах пальчик держит; стоит себе – не пошевелится. Ей хозяйка конфетку дала; взяла, а не ела. Грустно, Варенька – а? | —I have to tell you that a sad event has happened in this house—an event to excite one’s utmost pity. This morning, about five o’clock, one of Gorshkov’s children died of scarlatina, or something of the kind. I have been to pay the parents a visit of condolence, and found them living in the direst poverty and disorder. Nor is that surprising, seeing that the family lives in a single room, with only a screen to divide it for decency’s sake. Already the coffin was standing in their midst—a plain but decent shell which had been bought ready-made. The child, they told me, had been a boy of nine, and full of promise. What a pitiful spectacle! Though not weeping, the mother, poor woman, looked broken with grief. After all, to have one burden the less on their shoulders may prove a relief, though there are still two children left—a babe at the breast and a little girl of six! How painful to see these suffering children, and to be unable to help them! The father, clad in an old, dirty frockcoat, was seated on a dilapidated chair. Down his cheeks there were coursing tears—though less through grief than owing to a long-standing affliction of the eyes. He was so thin, too! Always he reddens in the face when he is addressed, and becomes too confused to answer. A little girl, his daughter, was leaning against the coffin—her face looking so worn and thoughtful, poor mite! Do you know, I cannot bear to see a child look thoughtful. On the floor there lay a rag doll, but she was not playing with it as, motionless, she stood there with her finger to her lips. Even a bon-bon which the landlady had given her she was not eating. Is it not all sad, sad, Barbara? |
| < < < BILINGUAL BOOKS | > > > |
| Двуязычный текст, подготовленный Akirill.com , размещенные на сайте Akirill.com 24 июня 2022 года. 2022 года. Каждую из книг (на английском или русском языках) можно забрать отдельно и повторно использовать в личных и некоммерческих целях. Они свободны от авторского права. При любом совместном использовании двух книг должно быть указано их происхождение https://www.Akirill.com | Bilingual text prepared by Akirill.com , deposited on the site Akirill.com on June 24, 2022. Each of the books (English or French) can be taken back separately and reused for personal and non-commercial purposes. They are free of copyright. Any use of the two books side by side must mention their origin https://www.Akirill.com |
Poor People, by Fyodor Dostoyevsky
| If you liked this page, don’t forget to like and share. Si vous avez aimé cette page, n’oublier pas d’aimer et de partager. |
| Subscribe to not miss anything Abonnez-vous pour ne rien manquer |
| Check out our latest posts |
| Découvrez nos derniers articles |
AKirill, Learn, apprenez, translation, traduction, livres bilingues, bilingual books 