Это не дословный перевод, а книга на двух языках, вышедшие бок о бок. Вы можете прочитать его на русском, английском или на обоих языках.
This is not a word-by-word translation but the books in the two languages put side by side. You can read it in Russian, in English or both.
Тарас Бульба (Николай Гоголь)
| Тарас Бульба (Николай Гоголь) | Taras Bulba , by Nikolai Vasilievich Gogol |
| < < < | BILINGUAL BOOKS > > > |
| Page 5 | Page 5 |
| Жид съежился в три погибели и почти боком подошел к нему: | The Jew shrank into nothing and approached him almost sideways: |
| – Ваша ясновельможность! Ясновельможный пан! | “Your high excellency! High and illustrious lord!” |
| – Ты, жид, это мне говоришь? | “Are you speaking to me, Jew?” |
| – Вам, ясновельможный пан! | “To you, illustrious lord.” |
| – Гм… А я просто гайдук! – сказал трехъярусный усач с повеселевшими глазами. | “Hm, but I am merely a heyduke,” said the merry-eyed man with the triple-tiered moustache. |
| – А я, ей-богу, думал, что это сам воевода. Ай, ай, ай!.. – при этом жид покрутил головою и расставил пальцы. – Ай, какой важный вид! Ей-богу, полковник, совсем полковник! Вот еще бы только на палец прибавить, то и полковник! Нужно бы пана посадить на жеребца, такого скорого, как муха, да и пусть муштрует полки! | “And I thought it was the Waiwode himself, by heavens! Ai, ai, ai!” Thereupon the Jew twisted his head about and spread out his fingers. “Ai, what a fine figure! Another finger’s-breadth and he would be a colonel. The lord no doubt rides a horse as fleet as the wind and commands the troops!” |
| Гайдук поправил нижний ярус усов своих, причем глаза его совершенно развеселились. | The heyduke twirled the lower tier of his moustache, and his eyes beamed. |
| – Что за народ военный! – продолжал жид. – Ох, вей мир, что за народ хороший! Шнурочки, бляшечки… Так от них блестит, как от солнца; а цурки, где только увидят военных… ай, ай!.. | “What a warlike people!” continued the Jew. “Ah, woe is me, what a fine race! Golden cords and trappings that shine like the sun; and the maidens, wherever they see warriors—Ai, ai!” |
| Жид опять покрутил головою. | Again the Jew wagged his head. |
| Гайдук завил рукою верхние усы и пропустил сквозь зубы звук, несколько похожий на лошадиное ржание. | The heyduke twirled his upper moustache and uttered a sound somewhat resembling the neighing of a horse. |
| – Прошу пана оказать услугу! – произнес жид, – вот князь приехал из чужого края, хочет посмотреть на козаков. Он еще сроду не видел, что это за народ козаки. | “I pray my lord to do us a service!” exclaimed the Jew: “this prince has come hither from a foreign land, and wants to get a look at the Cossacks. He never, in all his life, has seen what sort of people the Cossacks are.” Akirill.com |
| Появление иностранных графов и баронов было в Польше довольно обыкновенно: они часто были завлекаемы единственно любопытством посмотреть этот почти полуазиатский угол Европы: Московию и Украйну они почитали уже находящимися в Азии. И потому гайдук, поклонившись довольно низко, почел приличным прибавить несколько слов от себя. | The advent of foreign counts and barons was common enough in Poland: they were often drawn thither by curiosity to view this half-Asiatic corner of Europe. They regarded Moscow and the Ukraine as situated in Asia. So the heyduke bowed low, and thought fit to add a few words of his own. |
| – Я не знаю, ваша ясновельможность, – говорил он, – зачем вам хочется смотреть их. Это собаки, а не люди. И вера у них такая, что никто не уважает. | “I do not know, your excellency,” said he, “why you should desire to see them. They are dogs, not men; and their faith is such as no one respects.” |
| – Врешь ты, чертов сын! – сказал Бульба. – Сам ты собака! Как ты смеешь говорить, что нашу веру не уважают? Это вашу еретическую веру не уважают! | “You lie, you son of Satan!” exclaimed Bulba. “You are a dog yourself! How dare you say that our faith is not respected? It is your heretical faith which is not respected.” |
| -Эге-ге! – сказал гайдук. – А я знаю, приятель, ты кто: ты сам из тех, которые уже сидят у меня. Постой же, я позову сюда наших. | “Oho!” said the heyduke. “I can guess who you are, my friend; you are one of the breed of those under my charge. So just wait while I summon our men.” |
| Тарас увидел свою неосторожность, но упрямство и досада помешали ему подумать о том, как бы исправить ее. К счастию, Янкель в ту же минуту успел подвернуться. | Taras realised his indiscretion, but vexation and obstinacy hindered him from devising a means of remedying it. Fortunately Yankel managed to interpose at this moment:— |
| – Ясновельможный пан! как же можно, чтобы граф да был козак? А если бы он был козак, то где бы он достал такое платье и такой вид графский! | “Most noble lord, how is it possible that the count can be a Cossack? If he were a Cossack, where could have he obtained such a dress, and such a count-like mien?” |
| – Рассказывай себе!.. – И гайдук уже растворил было широкий рот свой, чтобы крикнуть. | “Explain that yourself.” And the heyduke opened his wide mouth to shout. |
| – Ваше королевское величество! молчите, молчите, ради бога! – закричал Янкель. – Молчите! Мы уж вам за это заплатим так, как еще никогда и не видели: мы дадим вам два золотых червонца. | “Your royal highness, silence, silence, for heaven’s sake!” cried Yankel. “Silence! we will pay you for it in a way you never dreamed of: we will give you two golden ducats.” |
| – Эге! Два червонца! Два червонца мне нипочем: я цирюльнику даю два червонца за то, чтобы мне только половину бороды выбрил. Сто червонных давай, жид! – Тут гайдук закрутил верхние усы. – А как не дашь ста червонных, сейчас закричу! | “Oho! two ducats! I can’t do anything with two ducats. I give my barber two ducats for only shaving the half of my beard. Give me a hundred ducats, Jew.” Here the heyduke twirled his upper moustache. “If you don’t, I will shout at once.” Akirill.com |
| – И на что бы так много! – горестно сказал побледневший жид, развязывая кожаный мешок свой; но он счастлив был, что в его кошельке не было более и что гайдук далее ста не умел считать. – Пан, пан! уйдем скорее! Видите, какой тут нехороший народ! – сказал Янкель, заметивши, что гайдук перебирал на руке деньги, как бы жалея о том, что не запросил более. | “Why so much?” said the Jew, sadly, turning pale, and undoing his leather purse; but it was lucky that he had no more in it, and that the heyduke could not count over a hundred. “My lord, my lord, let us depart quickly! Look at the evil-minded fellow!” said Yankel to Taras, perceiving that the heyduke was turning the money over in his hand as though regretting that he had not demanded more. |
| – Что ж ты, чертов гайдук, – сказал Бульба, деньги взял, а показать и не думаешь? Нет, ты должен показать. Уж когда деньги получил, то ты не вправе теперь отказать. | “What do you mean, you devil of a heyduke?” said Bulba. “What do you mean by taking our money and not letting us see the Cossacks? No, you must let us see them. Since you have taken the money, you have no right to refuse.” |
| – Ступайте, ступайте к дьяволу! а не то я сию минуту дам знать, и вас тут… Уносите ноги, говорю я вам, скорее! | “Go, go to the devil! If you won’t, I’ll give the alarm this moment. Take yourselves off quickly, I say!” |
| – Пан! пан! пойдем! Ей-богу, пойдем! Цур им! Пусть им приснится такое, что плевать нужно, – кричал бедный Янкель. | “My lord, my lord, let us go! in God’s name let us go! Curse him! May he dream such things that he will have to spit,” cried poor Yankel. |
| Бульба медленно, потупив голову, оборотился и шел назад, преследуемый укорами Янкеля, которого ела грусть при мысли о даром потерянных червонцах. | Bulba turned slowly, with drooping head, and retraced his steps, followed by the complaints of Yankel who was sorrowing at the thought of the wasted ducats. |
| – И на что бы трогать? Пусть бы, собака, бранился! То уже такой народ, что не может не браниться! Ох, вей мир, какое счастие посылает бог людям! Сто червонцев за то только, что прогнал нас! А наш брат: ему и пейсики оборвут, и из морды сделают такое, что и глядеть не можно, а никто не даст ста червонных. О, боже мой! боже милосердый! | “Why be angry? Let the dog curse. That race cannot help cursing. Oh, woe is me, what luck God sends to some people! A hundred ducats merely for driving us off! And our brother: they have torn off his ear-locks, and they made wounds on his face that you cannot bear to look at, and yet no one will give him a hundred gold pieces. O heavens! Merciful God!” |
| Но неудача эта гораздо более имела влияния на Бульбу; она выражалась пожирающим пламенем в его глазах. | But this failure made a much deeper impression on Bulba, expressed by a devouring flame in his eyes. |
| – Пойдем! – сказал он вдруг, как бы встряхнувшись. – Пойдем на площадь. Я хочу посмотреть, как его будут мучить. | “Let us go,” he said, suddenly, as if arousing himself; “let us go to the square. I want to see how they will torture him.” |
| – Ой, пан! зачем ходить? Ведь нам этим не помочь уже. | “Oh, my lord! why go? That will do us no good now.” |
| – Пойдем! – упрямо сказал Бульба, и жид, как нянька, вздыхая, побрел вслед за ним. | “Let us go,” said Bulba, obstinately; and the Jew followed him, sighing like a nurse. |
| Площадь, на которой долженствовала производиться казнь, нетрудно было отыскать: народ валил туда со всех сторон. В тогдашний грубый век это составляло одно из занимательнейших зрелищ не только для черни, но и для высших классов. Множество старух, самых набожных, множество молодых девушек и женщин, самых трусливых, которым после всю ночь грезились окровавленные трупы, которые кричали спросонья так громко, как только может крикнуть пьяный гусар, не пропускали, однако же, случая полюбопытствовать. “Ах, какое мученье!” – кричали из них многие с истерическою лихорадкою, закрывая глаза и отворачиваясь; однако же простаивали иногда довольное время. Иной, и рот разинув, и руки вытянув вперед, желал бы вскочить всем на головы, чтобы оттуда посмотреть повиднее. Из толпы узких, небольших и обыкновенных голов высовывал свое толстое лицо мясник, наблюдал весь процесс с видом знатока и разговаривал односложными словами с оружейным мастером, которого называл кумом, потому что в праздничный день напивался с ним в одном шинке. Иные рассуждали с жаром, другие даже держали пари; но большая часть была таких, которые на весь мир и на все, что ни случается в свете, смотрят, ковыряя пальцем в своем носу. На переднем плане, возле самых усачей, составлявших городовую гвардию, стоял молодой шляхтич или казавшийся шляхтичем, в военном костюме, который надел на себя решительно все, что у него ни было, так что на его квартире оставалась только изодранная рубашка да старые сапоги. Две цепочки, одна сверх другой, висели у него на шее с каким-то дукатом. Он стоял с коханкою своею, Юзысею, и беспрестанно оглядывался, чтобы кто-нибудь не замарал ее шелкового платья. Он ей растолковал совершенно все, так что уже решительно не можно было ничего прибавить. “Вот это, душечка Юзыся, – говорил он, – весь народ, что вы видите, пришел затем, чтобы посмотреть, как будут казнить преступников. А вот тот, душечка, что, вы видите, держит в руках секиру и другие инструменты, – то палач, и он будет казнить. И как начнет колесовать и другие делать муки, то преступник еще будет жив; а как отрубят голову, то он, душечка, тотчас и умрет. Прежде будет кричать и двигаться, но как только отрубят голову, тогда ему не можно будет ни кричать, ни есть, ни пить, оттого что у него, душечка, уже больше не будет головы”. И Юзыся все это слушала со страхом и любопытством. Крыши домов были усеяны народом. Из слуховых окон выглядывали престранные рожи в усах и в чем-то похожем на чепчики. На балконах, под балдахинами, сидело аристократство. Хорошенькая ручка смеющейся, блистающей, как белый сахар, панны держалась за перила. Ясновельможные паны, довольно плотные, глядели с важным видом. Холоп, в блестящем убранстве, с откидными назад рукавами, разносил тут же разные напитки и съестное. Часто шалунья с черными глазами, схвативши светлою ручкою своею пирожное и плоды, кидала в народ. Толпа голодных рыцарей подставляла наподхват свои шапки, и какой-нибудь высокий шляхтич, высунувшийся из толпы своею головою, в полинялом красном кунтуше с почерневшими золотыми шнурками, хватал первый с помощию длинных рук, целовал полученную добычу, прижимал ее к сердцу и потом клал в рот. Сокол, висевший в золотой клетке под балконом, был также зрителем: перегнувши набок нос и поднявши лапу, он с своей стороны рассматривал также внимательно народ. Но толпа вдруг зашумела, и со всех сторон раздались голоса: “Ведут… ведут!.. козаки!..” | The square on which the execution was to take place was not hard to find: for the people were thronging thither from all quarters. In that savage age such a thing constituted one of the most noteworthy spectacles, not only for the common people, but among the higher classes. A number of the most pious old men, a throng of young girls, and the most cowardly women, who dreamed the whole night afterwards of their bloody corpses, and shrieked as loudly in their sleep as a drunken hussar, missed, nevertheless, no opportunity of gratifying their curiosity. “Ah, what tortures!” many of them would cry, hysterically, covering their eyes and turning away; but they stood their ground for a good while, all the same. Many a one, with gaping mouth and outstretched hands, would have liked to jump upon other folk’s heads, to get a better view. Above the crowd towered a bulky butcher, admiring the whole process with the air of a connoisseur, and exchanging brief remarks with a gunsmith, whom he addressed as “Gossip,” because he got drunk in the same alehouse with him on holidays. Some entered into warm discussions, others even laid wagers. But the majority were of the species who, all the world over, look on at the world and at everything that goes on in it and merely scratch their noses. In the front ranks, close to the bearded civic-guards, stood a young noble, in warlike array, who had certainly put his whole wardrobe on his back, leaving only his torn shirt and old shoes at his quarters. Two chains, one above the other, hung around his neck. He stood beside his mistress, Usisya, and glanced about incessantly to see that no one soiled her silk gown. He explained everything to her so perfectly that no one could have added a word. “All these people whom you see, my dear Usisya,” he said, “have come to see the criminals executed; and that man, my love, yonder, holding the axe and other instruments in his hands, is the executioner, who will despatch them. When he begins to break them on the wheel, and torture them in other ways, the criminals will still be alive; but when he cuts off their heads, then, my love, they will die at once. Before that, they will cry and move; but as soon as their heads are cut off, it will be impossible for them to cry, or to eat or drink, because, my dear, they will no longer have any head.” Usisya listened to all this with terror and curiosity. The upper stories of the houses were filled with people. From the windows in the roof peered strange faces with beards and something resembling caps. Upon the balconies, beneath shady awnings, sat the aristocracy. The hands of smiling young ladies, brilliant as white sugar, rested on the railings. Portly nobles looked on with dignity. Servants in rich garb, with flowing sleeves, handed round various refreshments. Sometimes a black-eyed young rogue would take her cake or fruit and fling it among the crowd with her own noble little hand. The crowd of hungry gentles held up their caps to receive it; and some tall noble, whose head rose amid the throng, with his faded red jacket and discoloured gold braid, and who was the first to catch it with the aid of his long arms, would kiss his booty, press it to his heart, and finally put it in his mouth. The hawk, suspended beneath the balcony in a golden cage, was also a spectator; with beak inclined to one side, and with one foot raised, he, too, watched the people attentively. But suddenly a murmur ran through the crowd, and a rumour spread, “They are coming! they are coming! the Cossacks!” |
| Они шли с открытыми головами, с длинными чубами; бороды у них были отпущены. Они шли не боязливо, не угрюмо, но с какою-то тихою горделивостию; их платья из дорогого сукна износились и болтались на них ветхими лоскутьями; они не глядели и не кланялись народу. Впереди всех шел Остап. | They were bare-headed, with their long locks floating in the air. Their beards had grown, and their once handsome garments were worn out, and hung about them in tatters. They walked neither timidly nor surlily, but with a certain pride, neither looking at nor bowing to the people. At the head of all came Ostap. |
| Что почувствовал старый Тарас, когда увидел своего Остапа? Что было тогда в его сердце? Он глядел на него из толпы и не проронил ни одного движения его. Они приблизились уже к лобному месту. Остап остановился. Ему первому приходилось выпить эту тяжелую чашу. Он глянул на своих, поднял руку вверх и произнес громко: Akirill.com | What were old Taras’s feelings when thus he beheld his Ostap? What filled his heart then? He gazed at him from amid the crowd, and lost not a single movement of his. They reached the place of execution. Ostap stopped. He was to be the first to drink the bitter cup. He glanced at his comrades, raised his hand, and said in a loud voice: |
| – Дай же, боже, чтобы все, какие тут ни стоят еретики, не услышали, нечестивые, как мучится христианин! чтобы ни один из нас не промолвил ни одного слова! | “God grant that none of the heretics who stand here may hear, the unclean dogs, how Christians suffer! Let none of us utter a single word.” |
| После этого он приблизился к эшафоту. | After this he ascended the scaffold. |
| – Добре, сынку, добре! – сказал тихо Бульба и уставил в землю свою седую голову. | “Well done, son! well done!” said Bulba, softly, and bent his grey head. |
| Палач сдернул с него ветхие лохмотья; ему увязали руки и ноги в нарочно сделанные станки, и… Не будем смущать читателей картиною адских мук, от которых дыбом поднялись бы их волоса. Они были порождение тогдашнего грубого, свирепого века, когда человек вел еще кровавую жизнь одних воинских подвигов и закалился в ней душою, не чуя человечества. Напрасно некоторые, немногие, бывшие исключениями из века, являлись противниками сих ужасных мер. Напрасно король и многие рыцари, просветленные умом и душой, представляли, что подобная жестокость наказаний может только разжечь мщение козацкой нации. Но власть короля и умных мнений была ничто перед беспорядком и дерзкой волею государственных магнатов, которые своею необдуманностью, непостижимым отсутствием всякой дальновидности, детским самолюбием и ничтожною гордостью превратили сейм в сатиру на правление. Остап выносил терзания и пытки, как исполин. Ни крика, ни стону не было слышно даже тогда, когда стали перебивать ему на руках и ногах кости, когда ужасный хряск их послышался среди мертвой толпы отдаленными зрителями, когда панянки отворотили глаза свои, – ничто, похожее на стон, не вырвалось из уст его, не дрогнулось лицо его. Тарас стоял в толпе, потупив голову и в то же время гордо приподняв очи, и одобрительно только говорил: “Добре, сынку, добре!” | The executioner tore off his old rags; they fastened his hands and feet in stocks prepared expressly, and—We will not pain the reader with a picture of the hellish tortures which would make his hair rise upright on his head. They were the outcome of that coarse, wild age, when men still led a life of warfare which hardened their souls until no sense of humanity was left in them. In vain did some, not many, in that age make a stand against such terrible measures. In vain did the king and many nobles, enlightened in mind and spirit, demonstrate that such severity of punishment could but fan the flame of vengeance in the Cossack nation. But the power of the king, and the opinion of the wise, was as nothing before the savage will of the magnates of the kingdom, who, by their thoughtlessness and unconquerable lack of all far-sighted policy, their childish self-love and miserable pride, converted the Diet into the mockery of a government. Ostap endured the torture like a giant. Not a cry, not a groan, was heard. Even when they began to break the bones in his hands and feet, when, amid the death-like stillness of the crowd, the horrible cracking was audible to the most distant spectators; when even his tormentors turned aside their eyes, nothing like a groan escaped his lips, nor did his face quiver. Taras stood in the crowd with bowed head; and, raising his eyes proudly at that moment, he said, approvingly, “Well done, boy! well done!” |
| Но когда подвели его к последним смертным мукам, – казалось, как будто стала подаваться его сила. И повел он очами вокруг себя: боже, всь неведомые, всь чужие лица! Хоть бы кто-нибудь из близких присутствовал при его смерти! Он не хотел бы слышать рыданий и сокрушения слабой матери или безумных воплей супруги, исторгающей волосы и биющей себя в белые груди; хотел бы он теперь увидеть твердого мужа, который бы разумным словом освежил его и утешил при кончине. И упал он силою и воскликнул в душевной немощи: | But when they took him to the last deadly tortures, it seemed as though his strength were failing. He cast his eyes around. O God! all strangers, all unknown faces! If only some of his relatives had been present at his death! He would not have cared to hear the sobs and anguish of his poor, weak mother, nor the unreasoning cries of a wife, tearing her hair and beating her white breast; but he would have liked to see a strong man who might refresh him with a word of wisdom, and cheer his end. And his strength failed him, and he cried in the weakness of his soul, |
| – Батько! где ты! Слышишь ли ты? | “Father! where are you? do you hear?” |
| – Слышу! – раздалось среди всеобщей тишины, и весь миллион народа в одно время вздрогнул. | “I hear!” rang through the universal silence, and those thousands of people shuddered in concert. |
| Часть военных всадников бросилась заботливо рассматривать толпы народа. Янкель побледнел как смерть, и когда всадники немного отдалились от него, он со страхом оборотился назад, чтобы взглянуть на Тараса; но Тараса уже возле него не было: его и след простыл. | A detachment of cavalry hastened to search through the throng of people. Yankel turned pale as death, and when the horsemen had got within a short distance of him, turned round in terror to look for Taras; but Taras was no longer beside him; every trace of him was lost. |
| XII | XII |
| Отыскался след Тарасов. Сто двадцать тысяч козацкого войска показалось на границах Украйны. Это уже не была какая-нибудь малая часть или отряд, выступивший на добычу или на угон за татарами. Нет, поднялась вся нация, ибо переполнилось терпение народа, – поднялась отмстить за посмеянье прав своих, за позорное унижение своих нравов, за оскорбление веры предков и святого обычая, за посрамление церквей, за бесчинства чужеземных панов, за угнетенье, за унию, за позорное владычество жидовства на христианской земле – за все, что копило и сугубило с давних времен суровую ненависть козаков. Молодой, но сильный духом гетьман Остраница предводил всею несметною козацкою силою. Возле был виден престарелый, опытный товарищ его и советник, Гуня. Восемь полковников вели двенадцатитысячные полки. Два генеральные есаула и генеральный бунчужный ехали вслед за гетьманом. Генеральный хорунжий предводил главное знамя; много других хоругвей и знамен развевалось вдали; бунчуковые товарищи несли бунчуки. Много также было других чинов полковых: обозных, войсковых товарищей, полковых писарей и с ними пеших и конных отрядов; почти столько же, сколько было рейстровых козаков, набралось охочекомонных и вольных. Отвсюду поднялись козаки: от Чигирина, от Переяслава, от Батурина, от Глухова, от низовой стороны днепровской и от всех его верховий и островов. Без счету кони и несметные таборы телег тянулись по полям. И между теми-то козаками, между теми восьмью полками отборнее всех был один полк, и полком тем предводил Тарас Бульба. Все давало ему перевес пред другими: и преклонные лета, и опытность, и уменье двигать своим войском, и сильнейшая всех ненависть к врагам. Даже самим козакам казалась чрезмерною его беспощадная свирепость и жестокость. Только огонь да виселицу определяла седая голова его, и совет его в войсковом совете дышал только одним истреблением. | They soon found traces of Taras. An army of a hundred and twenty thousand Cossacks appeared on the frontier of the Ukraine. This was no small detachment sallying forth for plunder or in pursuit of the Tatars. No: the whole nation had risen, for the measure of the people’s patience was over-full; they had risen to avenge the disregard of their rights, the dishonourable humiliation of themselves, the insults to the faith of their fathers and their sacred customs, the outrages upon their church, the excesses of the foreign nobles, the disgraceful domination of the Jews on Christian soil, and all that had aroused and deepened the stern hatred of the Cossacks for a long time past. Hetman Ostranitza, young, but firm in mind, led the vast Cossack force. Beside him was seen his old and experienced friend and counsellor, Gunya. Eight leaders led bands of twelve thousand men each. Two osauls and a bunchuzhniy assisted the hetman. A cornet-general carried the chief standard, whilst many other banners and standards floated in the air; and the comrades of the staff bore the golden staff of the hetman, the symbol of his office. There were also many other officials belonging to the different bands, the baggage train and the main force with detachments of infantry and cavalry. There were almost as many free Cossacks and volunteers as there were registered Cossacks. The Cossacks had risen everywhere. They came from Tchigirin, from Pereyaslaf, from Baturin, from Glukhof, from the regions of the lower Dnieper, and from all its upper shores and islands. An uninterrupted stream of horses and herds of cattle stretched across the plain. And among all these Cossacks, among all these bands, one was the choicest; and that was the band led by Taras Bulba. All contributed to give him an influence over the others: his advanced years, his experience and skill in directing an army, and his bitter hatred of the foe. His unsparing fierceness and cruelty seemed exaggerated even to the Cossacks. His grey head dreamed of naught save fire and sword, and his utterances at the councils of war breathed only annihilation. |
| Нечего описывать всех битв, где показали себя козаки, ни всего постепенного хода кампании: все это внесено в летописные страницы. Известно, какова в Русской земле война, поднятая за веру: нет силы сильнее веры. Непреоборима и грозна она, как нерукотворная скала среди бурного, вечно изменчивого моря. Из самой средины морского дна возносит она к небесам непроломные свои стены, вся созданная из одного цельного, сплошного камня. Отвсюду видна она и глядит прямо в очи мимобегущим волнам. И горе кораблю, который нанесется на нее! В щепы летят бессильные его снасти, тонет и ломится в прах все, что ни есть на них, и жалким криком погибающих оглашается пораженный воздух. | It is useless to describe all the battles in which the Cossacks distinguished themselves, or the gradual courses of the campaign. All this is set down in the chronicles. It is well known what an army raised on Russian soil, for the orthodox faith, is like. There is no power stronger than faith. It is threatening and invincible like a rock, and rising amidst the stormy, ever-changing sea. From the very bottom of the sea it rears to heaven its jagged sides of firm, impenetrable stone. It is visible from everywhere, and looks the waves straight in the face as they roll past. And woe to the ship which is dashed against it! Its frame flies into splinters, everything in it is split and crushed, and the startled air re-echoes the piteous cries of the drowning. |
| В летописных страницах изображено подробно, как бежали польские гарнизоны из освобождаемых городов; как были перевешаны бессовестные арендаторы-жиды; как слаб был коронный гетьман Николай Потоцкий с многочисленною своею армиею против этой непреодолимой силы; как, разбитый, преследуемый, перетопил он в небольшой речке лучшую часть своего войска; как облегли его в небольшом местечке Полонном грозные козацкие полки и как, приведенный в крайность, польский гетьман клятвенно обещал полное удовлетворение во всем со стороны короля и государственных чинов и возвраще- ние всех прежних прав и преимуществ. Но не такие были козаки, чтобы поддаться на то: знали они уже, что такое польская клятва. И Потоцкий не красовался бы больше на шеститысячном своем аргамаке, привлекая взоры знатных панн и зависть дворянства, не шумел бы на сеймах, задавая роскошные пиры сенаторам, если бы не спасло его находившееся в местечке русское духовенство. Когда вышли навстречу все попы в светлых золотых ризах, неся иконы и кресты, и впереди сам архиерей с крестом в руке и в пастырской митре, преклонили козаки все свои головы и сняли шапки. Никого не уважили бы они на ту пору, ниже’ самого короля, но против своей церкви христианской не посмели и уважили свое духовенство. Согласился гетьман вместе с полковниками отпустить Потоцкого, взявши с него клятвенную присягу оставить на свободе все христианские церкви, забыть старую вражду и не наносить никакой обиды козацкому воинству. Один только полковник не согласился на такой мир. Тот один был Тарас. Вырвал он клок волос из головы своей и вскрикнул: | In the pages of the chronicles there is a minute description of how the Polish garrisons fled from the freed cities; how the unscrupulous Jewish tavern-keepers were hung; how powerless was the royal hetman, Nikolai Pototzky, with his numerous army, against this invincible force; how, routed and pursued, he lost the best of his troops by drowning in a small stream; how the fierce Cossack regiments besieged him in the little town of Polon; and how, reduced to extremities, he promised, under oath, on the part of the king and the government, its full satisfaction to all, and the restoration of all their rights and privileges. But the Cossacks were not men to give way for this. They already knew well what a Polish oath was worth. And Pototzky would never more have pranced on his six-thousand ducat horse from the Kabardei, attracting the glances of distinguished ladies and the envy of the nobility; he would never more have made a figure in the Diet, by giving costly feasts to the senators—if the Russian priests who were in the little town had not saved him. When all the popes, in their brilliant gold vestments, went out to meet the Cossacks, bearing the holy pictures and the cross, with the bishop himself at their head, crosier in hand and mitre on his head, the Cossacks all bowed their heads and took off their caps. To no one lower than the king himself would they have shown respect at such an hour; but their daring fell before the Church of Christ, and they honoured their priesthood. The hetman and leaders agreed to release Pototzky, after having extracted from him a solemn oath to leave all the Christian churches unmolested, to forswear the ancient enmity, and to do no harm to the Cossack forces. One leader alone would not consent to such a peace. It was Taras. He tore a handful of hair from his head, and cried: |
| – Эй, гетьман и полковники! не сделайте такого бабьего дела! не верьте ляхам: продадут псяюхи! | “Hetman and leaders! Commit no such womanish deed. Trust not the Lyakhs; slay the dogs!” |
| Когда же полковой писарь подал условие и гетьман приложил свою властную руку, он снял с себя чистый булат, дорогую турецкую саблю из первейшего железа, разломил ее надвое, как трость, и кинул врозь, далеко в разные стороны оба конца, сказав: | When the secretary presented the agreement, and the hetman put his hand to it, Taras drew a genuine Damascene blade, a costly Turkish sabre of the finest steel, broke it in twain like a reed, and threw the two pieces far away on each side, saying, |
| – Прощайте же! Как двум концам сего палаша не соединиться в одно и не составить одной сабли, так и нам, товарищи, больше не видаться на этом свете. Помяните же прощальное мое слово (при сем слове голос его вырос, подымался выше, принял неведомую силу, – и смутились все от пророческих слов): перед смертным часом своим вы вспомните меня! Думаете, купили спокойствие и мир; думаете, пановать станете? Будете пановать другим панованьем: сдерут с твоей головы, гетьман, кожу, набьют ее гречаною половою, и долго будут видеть ее по всем ярмаркам! Не удержите и вы, паны, голов своих! Пропадете в сырых погребах, замурованные в каменные стены, если вас, как баранов, не сварят всех живыми в котлах! | “Farewell! As the two pieces of this sword will never reunite and form one sword again, so we, comrades, shall nevermore behold each other in this world. Remember my parting words.” As he spoke his voice grew stronger, rose higher, and acquired a hitherto unknown power; and his prophetic utterances troubled them all. “Before the death hour you will remember me! Do you think that you have purchased peace and quiet? do you think that you will make a great show? You will make a great show, but after another fashion. They will flay the skin from your head, hetman, they will stuff it with bran, and long will it be exhibited at fairs. Neither will you retain your heads, gentles. You will be thrown into damp dungeons, walled about with stone, if they do not boil you alive in cauldrons like sheep. |
| – А вы, хлопцы! – продолжал он, оборотившись к своим, – кто из вас хочет умирать своею смертью – не по запечьям и бабьим лежанкам, не пьяными под забором у шинка, подобно всякой падали, а честной, козацкой смертью – всем на одной постеле, как жених с невестою? Или, может быть, хотите воротиться домой, да оборотиться в недоверков, да возить на своих спинах польских ксендзов? | And you, men,” he continued, turning to his followers, “which of you wants to die his true death? not through sorrows and the ale-house; but an honourable Cossack death, all in one bed, like bride and groom? But, perhaps, you would like to return home, and turn infidels, and carry Polish priests on your backs?” |
| – За тобою, пане полковнику! За тобою! – вскрикнули все, которые были в Тарасовом полку; и к ним перебежало немало других. | “We will follow you, noble leader, we will follow you!” shouted all his band, and many others joined them. |
| – А коли за мною, так за мною же! – сказал Тарас, надвинул глубже на голову себе шапку, грозно взглянул на всех остававшихся, оправился на коне своем и крикнул своим: – Не попрекнет же никто нас обидной речью! А ну, гайда, хлопцы, в гости к католикам! | “If it is to be so, then follow me,” said Taras, pulling his cap farther over his brows. Looking menacingly at the others, he went to his horse, and cried to his men, “Let no one reproach us with any insulting speeches. Now, hey there, men! we’ll call on the Catholics.” |
| И вслед за тем ударил он по коню, и потянулся за ним табор из ста телег, и с ними много было козацких конников и пехоты, и, оборотясь, грозил взором всем остававшимся, и гневен был взор его. Никто не посмел остановить их. В виду всего воинства уходил полк, и долго еще оборачивался Тарас и все грозил. | And then he struck his horse, and there followed him a camp of a hundred waggons, and with them many Cossack cavalry and infantry; and, turning, he threatened with a glance all who remained behind, and wrath was in his eye. The band departed in full view of all the army, and Taras continued long to turn and glower. |
| Смутны стояли гетьман и полковники, задумалися все и молчали долго, как будто теснимые каким-то тяжелым предвестием. Недаром провещал Тарас: так все и сбылось, как он провещал. Немного времени спустя, после вероломного поступка под Каневом, вздернута была голова гетьмана на кол вместе со многими из первейших сановников. | The hetman and leaders were uneasy; all became thoughtful, and remained silent, as though oppressed by some heavy foreboding. Not in vain had Taras prophesied: all came to pass as he had foretold. A little later, after the treacherous attack at Kaneva, the hetman’s head was mounted on a stake, together with those of many of his officers. |
| А что же Тарас? А Тарас гулял по всей Польше с своим полком, выжег восемнадцать местечек, близ сорока костелов и уже доходил до Кракова. Много избил он всякой шляхты, разграбил богатейшие земли и лучшие замки; распечатали и поразливали по земле козаки вековые меды и вина, сохранно сберегавшиеся в панских погребах; изрубили и пережгли дорогие сукна, одежды и утвари, находимые в кладовых. “Ничего не жалейте!” – повторял только Тарас. Не уважали козаки чернобровых панянок, белогрудых, светлоликих девиц; у самых алтарей не могли спастись они: зажигал их Тарас вместе с алтарями. Не одни белоснежные руки подымались из огнистого пламени к небесам, сопровождаемые жалкими криками, от которых подвигнулась бы самая сырая земля и степовая трава поникла бы от жалости долу. Но не внимали ничему жестокие козаки и, поднимая копьями с улиц младенцев их, кидали к ним же в пламя. “Это вам, вражьи ляхи, поминки по Остапе!” – приговаривал только Тарас. И такие поминки по Остапе отправлял он в каждом селении, пока польское правительство не увидело, что поступки Тараса были побольше, чем обыкновенное разбойничество, и тому же самому Потоцкому поручено было с пятью полками поймать непременно Тараса. | And what of Taras? Taras made raids all over Poland with his band, burned eighteen towns and nearly forty churches, and reached Cracow. He killed many nobles, and plundered some of the richest and finest castles. The Cossacks emptied on the ground the century-old mead and wine, carefully hoarded up in lordly cellars; they cut and burned the rich garments and equipments which they found in the wardrobes. “Spare nothing,” was the order of Taras. The Cossacks spared not the black-browed gentlewomen, the brilliant, white-bosomed maidens: these could not save themselves even at the altar, for Taras burned them with the altar itself. Snowy hands were raised to heaven from amid fiery flames, with piteous shrieks which would have moved the damp earth itself to pity and caused the steppe-grass to bend with compassion at their fate. But the cruel Cossacks paid no heed; and, raising the children in the streets upon the points of their lances, they cast them also into the flames. “This is a mass for the soul of Ostap, you heathen Lyakhs,” was all that Taras said. And such masses for Ostap he had sung in every village, until the Polish Government perceived that Taras’s raids were more than ordinary expeditions for plunder; and Pototzky was given five regiments, and ordered to capture him without fail. |
| Шесть дней уходили козами проселочными дорогами от всех преследований; едва выносили кони необыкновенное бегство и спасали казаков. Но Потоцкий на сей раз был достоин возложенного поручения; неутомимо преследовал он их и настиг на берегу Днестра, где Бульба занял для роздыха оставленную развалившуюся крепость. | Six days did the Cossacks retreat along the by-roads before their pursuers; their horses were almost equal to this unchecked flight, and nearly saved them. But this time Pototzky was also equal to the task intrusted to him; unweariedly he followed them, and overtook them on the bank of the Dniester, where Taras had taken possession of an abandoned and ruined castle for the purpose of resting. |
| Над самой кручей у Днестра-реки виднелась она своим оборванным валом и своими развалившимися останками стен. Щебнем и разбитым кирпичом усеяна была верхушка утеса, готовая всякую минуту сорваться и слететь вниз. Тут-то, с двух сторон, прилеглых к полю, обступил его коронный гетьман Потоцкий. Четыре дни бились и боролись козаки, отбиваясь кирпичами и каменьями. Но истощились запасы и силы, и решился Тарас пробиться сквозь ряды. И пробились было уже козаки, и, может быть, еще раз послужили бы им верно быстрые кони, как вдруг среди самого бегу остановился Тарас и вскрикнул: “Стой! выпала люлька с табаком; не хочу, чтобы и люлька досталась вражьим лясам!” И нагнулся старый атаман и стал отыскивать в траве свою люльку с табаком, неотлучную сопутницу на морях, и на суше, и в походах, и дома. А тем временем набежала вдруг ватага и схватила его под могучие плечи. Двинулся было он всеми членами, но уже не посыпались на землю, как бывало прежде, схватившие его гайдуки. “Эх, старость, старость!” – сказал он, и заплакал дебелый старый козак. Но не старость была виною: сила одолела силу. Мало не тридцать человек повисло у него по рукам и по ногам. “Попалась ворона! – кричали ляхи. – Теперь нужно только придумать, какую бы ему, собаке, лучшую честь воздать”. И присудили, с гетьманского разрешенья, спечь его живого в виду всех. Тут же стояло нагое дерево, вершину которого разбило громом. Притянули его железными цепями к древесному стволу, гвоздем прибили ему руки и, приподняв его повыше, чтобы отовсюду был виден козак, принялись тут же раскладывать под деревом костер. Но не на костер глядел Тарас, не об огне он думал, которым собирались жечь его; глядел он, сердечный, в ту сторону, где отстреливались козаки: ему с высоты все было видно как на ладони. | On the very brink of the Dniester it stood, with its shattered ramparts and the ruined remnants of its walls. The summit of the cliff was strewn with ragged stones and broken bricks, ready at any moment to detach themselves. The royal hetman, Pototzky, surrounded it on the two sides which faced the plain. Four days did the Cossacks fight, tearing down bricks and stones for missiles. But their stones and their strength were at length exhausted, and Taras resolved to cut his way through the beleaguering forces. And the Cossacks would have cut their way through, and their swift steeds might again have served them faithfully, had not Taras halted suddenly in the very midst of their flight, and shouted, “Halt! my pipe has dropped with its tobacco: I won’t let those heathen Lyakhs have my pipe!” And the old hetman stooped down, and felt in the grass for his pipe full of tobacco, his inseparable companion on all his expeditions by sea and land and at home. But in the meantime a band of Lyakhs suddenly rushed up, and seized him by the shoulders. He struggled with all might; but he could not scatter on the earth, as he had been wont to do, the heydukes who had seized him. “Oh, old age, old age!” he exclaimed: and the stout old Cossack wept. But his age was not to blame: nearly thirty men were clinging to his arms and legs. “The raven is caught!” yelled the Lyakhs. “We must think how we can show him the most honour, the dog!” They decided, with the permission of the hetman, to burn him alive in the sight of all. There stood hard by a leafless tree, the summit of which had been struck by lightning. They fastened him with iron chains and nails driven through his hands high up on the trunk of the tree, so that he might be seen from all sides; and began at once to place fagots at its foot. But Taras did not look at the wood, nor did he think of the fire with which they were preparing to roast him: he gazed anxiously in the direction whence his Cossacks were firing. From his high point of observation he could see everything as in the palm of his hand. |
| – Занимайте, хлопцы, занимайте скорее, – кричал он, – горку, что за лесом: туда не подступят они! | “Take possession, men,” he shouted, “of the hillock behind the wood: they cannot climb it!” |
| Но ветер не донес его слов. | But the wind did not carry his words to them. |
| – Вот, пропадут, пропадут ни за что! – говорил он отчаянно и взглянул вниз, где сверкал Днестр. Радость блеснула в очах его. Он увидел выдвинувшиеся из-за кустарника четыре кормы, собрал всю силу голоса и зычно закричал: | “They are lost, lost!” he said in despair, and glanced down to where the water of the Dniester glittered. Joy gleamed in his eyes. He saw the sterns of four boats peeping out from behind some bushes; exerted all the power of his lungs, and shouted in a ringing tone, |
| – К берегу! к берегу, хлопцы! Спускайтесь подгорной дорожкой, что налево. У берега стоят челны, все забирайте, чтобы не было погони! | “To the bank, to the bank, men! descend the path to the left, under the cliff. There are boats on the bank; take all, that they may not catch you.” |
| На этот раз ветер дунул с другой стороны, и все слова были услышаны козаками. Но за такой совет достался ему тут же удар обухом по голове, который переворотил все в глазах его. | This time the breeze blew from the other side, and his words were audible to the Cossacks. But for this counsel he received a blow on the head with the back of an axe, which made everything dance before his eyes. |
| Пустились козаки во всю прыть подгорной дорожкой; а уж погоня за плечами. Видят: путается и загибается дорожка и много дает в сторону извивов. “А, товарищи! не куды пошло!” – сказали все, остановились на миг, подняли свои нагайки, свистнули – и татарские их кони, отделившись от земли, распластавшись в воздухе, как змеи, перелетели через пропасть и бултыхнули прямо в Днестр. Двое только не достали до реки, грянулись с вышины об каменья, пропали там навеки с конями, даже не успевши издать крика. А козаки уже плыли с конями в реке и отвязывали челны. Остановились ляхи над пропастью, дивясь неслыханному козацкому делу и думая: прыгать ли им или нет? Один молодой полковник, живая, горячая кровь, родной брат прекрасной полячки, обворожившей бедного Андрия, не подумал долго и бросился со всех сил с конем за козаками: перевернулся три раза в воздухе с конем своим и прямо грянулся на острые утесы. В куски изорвали его острые камни, пропавшего среди пропасти, и мозг его, смешавшись с кровью, обрызгал росшие по неровным стенам провала кусты. | The Cossacks descended the cliff path at full speed, but their pursuers were at their heels. They looked: the path wound and twisted, and made many detours to one side. “Comrades, we are trapped!” said they. All halted for an instant, raised their whips, whistled, and their Tatar horses rose from the ground, clove the air like serpents, flew over the precipice, and plunged straight into the Dniester. Two only did not alight in the river, but thundered down from the height upon the stones, and perished there with their horses without uttering a cry. But the Cossacks had already swum shoreward from their horses, and unfastened the boats, when the Lyakhs halted on the brink of the precipice, astounded by this wonderful feat, and thinking, “Shall we jump down to them, or not?” One young colonel, a lively, hot-blooded soldier, own brother to the beautiful Pole who had seduced poor Andrii, did not reflect long, but leaped with his horse after the Cossacks. He made three turns in the air with his steed, and fell heavily on the rocks. The sharp stones tore him in pieces; and his brains, mingled with blood, bespattered the shrubs growing on the uneven walls of the precipice. |
| Когда очнулся Тарас Бульба от удара и глянул на Днестр, уже козаки были на челнах и гребли веслами; пули сыпались на них сверху, но не доставали. И вспыхнули радостные очи у старого атамана. | When Taras Bulba recovered from the blow, and glanced towards the Dniester, the Cossacks were already in the skiffs and rowing away. Balls were showered upon them from above but did not reach them. And the old hetman’s eyes sparkled with joy. |
| – Прощайте, товарищи! – кричал он им сверху. -Вспоминайте меня и будущей же весной прибывайте сюда вновь да хорошенько погуляйте! Что, взяли, чертовы ляхи? Думаете, есть что-нибудь на свете, чего бы побоялся козак? Постойте же, придет время, будет время, узнаете вы, что такое православная русская вера! Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из Русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!.. | “Farewell, comrades!” he shouted to them from above; “remember me, and come hither again next spring and make merry in the same fashion! What! cursed Lyakhs, have ye caught me? Think ye there is anything in the world that a Cossack fears? Wait; the time will come when ye shall learn what the orthodox Russian faith is! Already the people scent it far and near. A czar shall arise from Russian soil, and there shall not be a power in the world which shall not submit to him!” |
| А уже огонь подымался над костром, захватывал его ноги и разостлался пламенем по дереву… Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу! | But fire had already risen from the fagots; it lapped his feet, and the flame spread to the tree…. But can any fire, flames, or power be found on earth which are capable of overpowering Russian strength? |
| Немалая река Днестр, и много на ней заводьев, речных густых камышей, отмелей и глубокодонных мест; блестит речное зеркало, оглашенное звонким ячаньем лебедей, и гордый гоголь быстро несется по нем, и много куликов, краснозобых курухтанов и всяких иных птиц в тростниках и на прибрежьях. Козаки живо плыли на узких двухрульных челнах, дружно гребли веслами, осторожно минули отмели, всполашивая подымавшихся птиц, и говорили про своего атамана. | Broad is the river Dniester, and in it are many deep pools, dense reed-beds, clear shallows and little bays; its watery mirror gleams, filled with the melodious plaint of the swan, the proud wild goose glides swiftly over it; and snipe, red-throated ruffs, and other birds are to be found among the reeds and along the banks. The Cossacks rowed swiftly on in the narrow double-ruddered boats—rowed stoutly, carefully shunning the sand bars, and cleaving the ranks of the birds, which took wing—rowed, and talked of their hetman. |
| GOOGLE TRANSLATION beginning here | |
| 1 Свиткой называется верхняя одежда у малороссиян. (Прим. Н.В.Гоголя. ) | 1 Little Russians call outerwear a scroll. ( Note by N.V. Gogol.) |
| 2 Рыцарскую. (Прим. Н.В.Гоголя.) | 2 knights. (Note by N.V. Gogol.) |
| Данная редакция была подготовлена автором ко второму тому собрания сочинений. В первоначальной редакции повесть была напечатана в сборнике “Миргород”, 1835. | This edition was prepared by the author for the second volume of the collected works. In the original edition, the story was published in the collection Mirgorod, 1835. |
| Примечания (использованы примечания С.И.Машинского): | Notes (notes by S.I. Mashinsky were used): |
| пышный – здесь: гордый, недотрога. | magnificent – here: proud, touchy. |
| пундики – сладости | pundiki – sweets |
| вытребеньки – причуды. | vytrebenki – quirks. |
| рейстровые козаки – казаки, занесенный поляками в списки (реестры) регулярных войск. | raystrovye Cossacks – Cossacks, entered by the Poles in the lists (registries) of regular troops. |
| охочекомонные – конные добровольцы. | ochochecomon – equestrian volunteers. |
| броварники – пивовары. | brewers – brewers. |
| комиссары – польские сборщики податей. | commissars are Polish tax collectors. |
| очкур – шнурок, которым затягивали шаровары. | ochkur – a lace with which trousers were tightened. |
| консул – старший из бурсаков, избираемый для наблюдения за поведением своих товарищей. | consul – the eldest of the bursaks, elected to monitor the behavior of his comrades. |
| ликтор – помощник консула. | lictor – assistant to the consul. |
| шемизетка – накидка. | shemisette – cape. |
| кулиш – жидкая пшенная каша с салом. | kulish – liquid millet porridge with lard. |
| крамари под ятками – торговцы в палатках. | kramari under the yatkas – merchants in tents. |
| бараньи катки – куски бараньего мяса. | lamb rolls – pieces of lamb meat. |
| кошевой – руководитель коша (стана), выбиравшийся ежегодно. | koshovoi – the head of the kosh (mill), who was elected annually. |
| Натолия – Анатолия, черноморское побережье Крыма. | Natolia – Anatolia, the Black Sea coast of Crimea. |
| клейтух – пыж. | kleytukh – wad. |
| чайки – длинные узкие речные суда запорожцев. | seagulls – long narrow river boats of the Cossacks. |
| мазницы – ведра для дегтя. | maznitsy – buckets for tar. |
| саламата – мучная похлебка (преимущественно из гречневой муки). | salamata – flour stew (mainly from buckwheat flour). |
| оксамит – бархат. | oxamite – velvet. |
| городовое рушение – городское ополчение. | urban destruction – urban militia. |
| della notte (итал.) – ночной, прозвище, данной итальянцами голландскому художнику Герриту (ван Герарду) Гонтгорсту (1590-1656), картины которого отличаются резким контрастом света и тени. | della notte (Italian) – night, a nickname given by the Italians to the Dutch artist Gerrit (van Gerard) Gonthorst (1590-1656), whose paintings are distinguished by a sharp contrast of light and shadow. |
| клирошанин – церковнослужитель, поющий на клиросе, в церковном хоре. | kliroshanin – a clergyman who sings on the kliros, in the church choir. |
| пробавить – поддержать. | give up – support. |
| осокорь – серебристый тополь. | sorrel – silvery poplar. |
| кухоль – глиняная кружка. | kuhol – earthenware mug. |
| далибуг (польск.) – ей-богу. | dalibug (Polish) – by golly. |
| зерцало – два скрепленных между собой щита, которыми в старину воины предохраняли спину и грудь. | mirror – two shields fastened together, with which in the old days warriors protected their back and chest. |
| черенок – кошелек. | stalk – wallet. |
| заход – залив. | entry – bay. |
| облога – целина, пустошь. | obloga – virgin lands, wasteland. |
| габа – белое турецкое сукно. | gaba – white Turkish cloth. |
| киндяк – ткань. | kindyak – fabric. |
| корчик – ковш. | Korchik – ladle. |
| гаман – кошелек, бумажник. | haman – purse, wallet. |
| левентарь, или региментарь – начальник охраны. | leventar, or regimentar – the head of the guard. |
| цурки – девушки. | tsurki are girls. |
| кунтуш – верхнее старинное платье. | kuntush – upper ancient dress. |
| генеральный бунчужный – хранитель бунчука, жезла – символа гетманской власти. | general bunchzhny – the keeper of the bunchuk, the rod – the symbol of the hetman’s power. |
| END OF GOOGLE TRANSLATION | |
| < < < | BILINGUAL BOOKS > > > |
| Двуязычный текст, подготовленный Akirill.com , размещенные на сайте Akirill.com 17 июня 2022 года. 2022 года. Каждую из книг (на английском или русском языках) можно забрать отдельно и повторно использовать в личных и некоммерческих целях. Они свободны от авторского права. При любом совместном использовании двух книг должно быть указано их происхождение https://www.Akirill.com | Bilingual text prepared by Akirill.com , deposited on the site Akirill.com on June 17, 2022. Each of the books (English or French) can be taken back separately and reused for personal and non-commercial purposes. They are free of copyright. Any use of the two books side by side must mention their origin https://www.Akirill.com |
Taras Bulba , by Nikolai Vasilievich Gogol
| If you liked this page, don’t forget to like and share. Si vous avez aimé cette page, n’oublier pas d’aimer et de partager. |
| Subscribe to not miss anything Abonnez-vous pour ne rien manquer |
| Check out our latest posts |
| Découvrez nos derniers articles |
AKirill, Learn, apprenez, translation, traduction, livres bilingues, bilingual books 