Это не дословный перевод, а книга на двух языках, вышедшие бок о бок. Вы можете прочитать его на русском, английском или на обоих языках.
This is not a word-by-word translation but the books in the two languages put side by side. You can read it in Russian, in English or both.
Братья Карамазовы. Роман Федора Достоевского
| Братья Карамазовы. Роман Федора Достоевского | The Brothers Karamazov, by Fyodor Dostoyevsky |
| ЧАСТЬ ВТОРАЯ. | Part 2 |
| КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ | Book IV. |
| < < < | > > > |
| Глава VII | Chapter VII |
| VII. И НА ЧИСТОМ ВОЗДУХЕ. | Chapter VII. And In The Open Air |
| – Воздух чистый-с, а в хоромах-то у меня и впрямь не свежо, во всех даже смыслах. Пройдемте, сударь, шажком. Очень бы хотелось мне вас заинтересовать-с. | “The air is fresh, but in my apartment it is not so in any sense of the word. Let us walk slowly, sir. I should be glad of your kind interest.” |
| – Я и сам к вам имею одно чрезвычайное дело… – заметил Алеша, – и только не знаю, как мне начать. | “I too have something important to say to you,” observed Alyosha, “only I don’t know how to begin.” |
| – Как не узнать, что у вас до меня дело-с? Без дела-то вы бы никогда ко мне и не заглянули. Али в самом деле только жаловаться на мальчика приходили-с? Так ведь это невероятно-с. А кстати о мальчике-с: я вам там всего изъяснить не мог-с, а здесь теперь сцену эту вам опишу-с. Видите ли, мочалка-то была гуще-с, еще всего неделю назад, – я про бороденку мою говорю-с; это ведь бороденку мою мочалкой прозвали, школьники главное-с. Ну-с, вот-с, тянет меня тогда ваш братец Дмитрий Федорович за мою бороденку, вытянул из трактира на площадь, а как раз школьники из школы выходят, а с ними и Илюша. Как увидал он меня в таком виде-с, – бросился ко мне: “Папа, кричит, папа!” Хватается за меня, обнимает меня, хочет меня вырвать, кричит моему обидчику: “Пустите, пустите, это папа мой, папа, простите его”, – так ведь и кричит: “простите”; рученками-то тоже его схватил, да руку-то ему, эту самую-то руку его, и целует-с… Помню я в ту минуту, какое у него было личико-с, не забыл-с и не забуду-с!.. Akirill.com | “To be sure you must have business with me. You would never have looked in upon me without some object. Unless you come simply to complain of the boy, and that’s hardly likely. And, by the way, about the boy: I could not explain to you in there, but here I will describe that scene to you. My tow was thicker a week ago—I mean my beard. That’s the nickname they give to my beard, the schoolboys most of all. Well, your brother Dmitri Fyodorovitch was pulling me by my beard, I’d done nothing, he was in a towering rage and happened to come upon me. He dragged me out of the tavern into the market‐place; at that moment the boys were coming out of school, and with them Ilusha. As soon as he saw me in such a state he rushed up to me. ‘Father,’ he cried, ‘father!’ He caught hold of me, hugged me, tried to pull me away, crying to my assailant, ‘Let go, let go, it’s my father, forgive him!’—yes, he actually cried ‘forgive him.’ He clutched at that hand, that very hand, in his little hands and kissed it…. I remember his little face at that moment, I haven’t forgotten it and I never shall!” |
| – Клянусь, – воскликнул Алеша, – брат вам самым искренним образом, самым полным, выразит раскаяние, хотя бы даже на коленях на той самой площади… Я заставлю его, иначе он мне не брат! | “I swear,” cried Alyosha, “that my brother will express his most deep and sincere regret, even if he has to go down on his knees in that same market‐place…. I’ll make him or he is no brother of mine!” |
| – Ага, так это еще в прожекте находится. Не прямо от него, а от благородства лишь вашего сердца исходит пылкого-с. Так бы и сказали-с. Нет, уж в таком случае позвольте мне и о высочайшем рыцарском и офицерском благородстве вашего братца досказать, ибо он его тогда выразил-с. Кончил он это меня за мочалку тащить, пустил на волю-с: “Ты, говорит, офицер и я офицер, – если можешь найти секунданта, порядочного человека, то присылай – дам удовлетворение, хотя бы ты и мерзавец!” Вот что сказал-с. Воистину рыцарский дух! Удалились мы тогда с Илюшей, а родословная фамильная картина навеки у Илюши в памяти душевной отпечатлелась. Нет уж где нам дворянами оставаться-с. Да и посудите сами-с, изволили сами быть сейчас у меня в хоромах, – что видели-с? Три дамы сидят-с, одна без ног слабоумная, другая без ног горбатая, а третья с ногами, да слишком уж умная, курсистка-с, в Петербург снова рвется, там на берегах Невы права женщины русской отыскивать. Про Илюшу не говорю-с, всего девять лет-с, один как перст, ибо умри я – и что со всеми этими недрами станется, я только про это одно вас спрошу-с? А если так, то вызови я его на дуэль, а ну как он меня тотчас же и убьет, ну что же тогда? С ними-то тогда со всеми что станется-с? Еще хуже того, если он не убьет-с, а лишь только меня искалечит: работать нельзя, а рот-то все-таки остается, кто ж его накормит тогда, мой рот, и кто ж их-то всех тогда накормит-с? Аль Илюшу, вместо школы, милостыню просить высылать ежедневно ? Так вот что оно для меня значит-с на дуэль-то его вызвать-с, глупое это слово-с и больше ничего-с. | “Aha, then it’s only a suggestion! And it does not come from him but simply from the generosity of your own warm heart. You should have said so. No, in that case allow me to tell you of your brother’s highly chivalrous soldierly generosity, for he did give expression to it at the time. He left off dragging me by my beard and released me: ‘You are an officer,’ he said, ‘and I am an officer, if you can find a decent man to be your second send me your challenge. I will give satisfaction, though you are a scoundrel.’ That’s what he said. A chivalrous spirit indeed! I retired with Ilusha, and that scene is a family record imprinted for ever on Ilusha’s soul. No, it’s not for us to claim the privileges of noblemen. Judge for yourself. You’ve just been in our mansion, what did you see there? Three ladies, one a cripple and weak‐minded, another a cripple and hunchback and the third not crippled but far too clever. She is a student, dying to get back to Petersburg, to work for the emancipation of the Russian woman on the banks of the Neva. I won’t speak of Ilusha, he is only nine. I am alone in the world, and if I die, what will become of all of them? I simply ask you that. And if I challenge him and he kills me on the spot, what then? What will become of them? And worse still, if he doesn’t kill me but only cripples me: I couldn’t work, but I should still be a mouth to feed. Who would feed it and who would feed them all? Must I take Ilusha from school and send him to beg in the streets? That’s what it means for me to challenge him to a duel. It’s silly talk and nothing else.” Akirill.com |
| – Он будет у вас просить прощения, он посреди площади вам в ноги поклонится, – вскричал опять Алеша с разгоревшимся взором. | “He will beg your forgiveness, he will bow down at your feet in the middle of the market‐place,” cried Alyosha again, with glowing eyes. |
| – Хотел я его в суд позвать. – продолжал штабс-капитан,- но разверните наш кодекс, много ль мне придется удовлетворения за личную обиду мою с обидчика получить-с? А тут вдруг Аграфена Александровна призывает меня и кричит: “Думать не смей! Если в суд его позовешь, так подведу так, что всему свету публично обнаружится, что бил он тебя за твое же мошенничество, тогда самого тебя под суд упекут”. А господь один видит, от кого мошенничество-то это вышло-с, и по чьему приказу я как мелкая сошка тут действовал-с, – не по ее ли самой распоряжению, да Федора Павловича? “А к тому же, прибавляет, навеки тебя прогоню, и ничего ты у меня впредь не заработаешь. Купцу моему тоже скажу (она его так и называет, старика-то: купец мой), так и тот тебя сгонит”. Вот и думаю, если уж и купец меня сгонит, то что тогда, у кого заработаю? Ведь они только двое мне и остались, так как батюшка ваш Федор Павлович не только мне доверять перестал, по одной посторонней причине-с, но еще сам, заручившись моими расписками, в суд меня тащить хочет. Вследствие всего сего я и притих-с и вы недра видели-с. А теперь позвольте спросить: больно он вам пальчик давеча укусил, Ильюша-то? В хоромах-то я при нем войти в сию подробность не решился. | “I did think of prosecuting him,” the captain went on, “but look in our code, could I get much compensation for a personal injury? And then Agrafena Alexandrovna[3] sent for me and shouted at me: ‘Don’t dare to dream of it! If you proceed against him, I’ll publish it to all the world that he beat you for your dishonesty, and then you will be prosecuted.’ I call God to witness whose was the dishonesty and by whose commands I acted, wasn’t it by her own and Fyodor Pavlovitch’s? ‘And what’s more,’ she went on, ‘I’ll dismiss you for good and you’ll never earn another penny from me. I’ll speak to my merchant too’ (that’s what she calls her old man) ‘and he will dismiss you!’ And if he dismisses me, what can I earn then from any one? Those two are all I have to look to, for your Fyodor Pavlovitch has not only given over employing me, for another reason, but he means to make use of papers I’ve signed to go to law against me. And so I kept quiet, and you have seen our retreat. But now let me ask you: did Ilusha hurt your finger much? I didn’t like to go into it in our mansion before him.” |
| – Да, очень больно, и он очень был раздражен. Он мне как Карамазову за вас отомстил, мне это ясно теперь. Но если бы вы видели, как он с товарищами школьниками камнями перекидывался? Это очень опасно, они могут его убить, они дети, глупы, камень летит и может голову проломить. | “Yes, very much, and he was in a great fury. He was avenging you on me as a Karamazov, I see that now. But if only you had seen how he was throwing stones at his school‐fellows! It’s very dangerous. They might kill him. They are children and stupid. A stone may be thrown and break somebody’s head.” |
| – Да уж и попало-с, не в голову так в грудь-с, повыше сердца-с, сегодня удар камнем, синяк-с, пришел плачет, охает, а вот и заболел. | “That’s just what has happened. He has been bruised by a stone to‐day. Not on the head but on the chest, just above the heart. He came home crying and groaning and now he is ill.” |
| – И знаете, ведь он там сам первый и нападает на всех, он озлился за вас, они говорят, что он одному мальчику, Красоткину, давеча в бок перочинным ножиком пырнул… | “And you know he attacks them first. He is bitter against them on your account. They say he stabbed a boy called Krassotkin with a pen‐knife not long ago.” |
| – Слышал и про это, опасно-с: Красоткин это чиновник здешний, еще может быть хлопоты выйдут-с… | “I’ve heard about that too, it’s dangerous. Krassotkin is an official here, we may hear more about it.” Akirill.com |
| – Я бы вам советовал, – с жаром продолжал Алеша, – некоторое время не посылать его вовсе в школу, пока он уймется… и гнев этот в нем пройдет… | “I would advise you,” Alyosha went on warmly, “not to send him to school at all for a time till he is calmer … and his anger is passed.” |
| – Гнев-с! – подхватил штабс-капитан, – именно гнев-с. В маленьком существе, а великий гнев-с. Вы этого всего не знаете-с. Позвольте мне пояснить эту повесть особенно. Дело в том, что после того события все школьники в школе стали его мочалкой дразнить. Дети в школах народ безжалостный: порознь ангелы божии, а вместе, особенно в школах, весьма часто безжалостны. Начали они его дразнить, воспрянул в Илюше благородный дух. Обыкновенный мальчик, слабый сын, – тот бы смирился, отца своего застыдился, а этот один против всех восстал за отца. За отца и за истину-с, за правду-с. Ибо, что он тогда вынес, как вашему братцу руки целовал и кричал ему: “Простите папочку, простите папочку”, – то это только бог один знает да я-с. И вот так-то детки наши – то-есть не ваши, а наши-с, детки презренных, но благородных нищих-с, правду на земле еще в девять лет отроду узнают-с. Богатым где: те всю жизнь такой глубины не исследуют, а мой Илюшка в ту самую минуту на площади-то-с, как руки-то его целовал, в ту самую минуту всю истину произошел-с. Вошла в него эта истина-с и пришибла его навеки-с, – горячо и опять как бы в исступлении произнес штабс-капитан и при этом ударил правым своим кулаком в левую ладонь, как бы желая наяву выразить, как пришибла его Илюшу “истина”. – В тот самый день он у меня в лихорадке был-с, всю ночь бредил. Весь тот день мало со мной говорил, совсем молчал даже, только заметил я: глядит, глядит на меня из угла, а все больше к окну припадает и делает вид, будто бы уроки учит, а вижу я, что не уроки у него на уме. На другой день я выпил-с и многого не помню-с, грешный человек, с горя-с. Маменька тоже тут плакать начала-с, – маменьку-то я очень люблю-с, – ну с горя и клюкнул, на последние-с. Вы, сударь, не презирайте меня: в России пьяные люди у нас самые добрые. Самые добрые люди у нас и самые пьяные. Лежу это я и Илюшу в тот день не очень запомнил, а в тот-то именно день мальчишки и подняли его на смех в школе с утра-с: “Мочалка, кричат ему, отца твоего за мочалку из трактира тащили, а ты подле бежал и прощения просил”. На третий это день пришел он опять из школы, смотрю – лица на нем нет, побледнел. Что ты, говорю? Молчит. Ну в хоромах-то нечего было разговаривать, а то сейчас маменька и девицы участие примут, – девицы-то к тому же все уже узнали, даже еще в первый день. Варвара-то Николавна уже стала ворчать: “Шуты, паяцы, разве может у вас что разумное быть?” – Так точно, говорю, Варвара Николавна, разве может у нас что разумное быть? Тем на тот раз и отделался. Вот-с к вечеру я и вывел мальчика погулять. А мы с ним, надо вам знать-с, каждый вечер и допрежь того гулять выходили, ровно по тому самому пути, по которому с вами теперь идем. от самой нашей калитки до вон того камня большущего, который вон там на дороге сиротой лежит у плетня, и где выгон городской начинается: место пустынное и прекрасное-с. Идем мы с Илюшей, ручка его в моей руке, по обыкновению; махонькая у него ручка, пальчики тоненькие, холодненькие, – грудкой ведь он у меня страдает. – “Папа, говорит, папа!” – Что, говорю ему – глазенки, вижу, у него сверкают. – “Папа, как он тебя тогда, папа!” – Что делать, Илюша, говорю. – “Не мирись с ним, папа, не мирись. Школьники говорят, что он тебе десять рублей за это дал”. – Нет, говорю, Илюша, я денег от него не возьму теперь ни за что. Так он и затрясся весь, схватил мою руку в свои обе ручки, опять целует. – “Папа, говорит, папа, вызови его на дуэль, в школе дразнят, что ты трус и не вызовешь его на дуэль, а десять рублей у него возьмешь”. – На дуэль, Илюша, мне нельзя его вызвать, отвечаю я, и излагаю ему вкратце все то, что и вам на сей счет изложил. Выслушал он: – “Папа, говорит, папа. все-таки не мирись: я вырасту, я вызову его сам и убью его!” Глазенки-то сверкают и горят. Ну, при всем том ведь я и отец, надобно ж было ему слова правды сказать: грешно, говорю я ему, убивать, хотя бы и на поединке. – “Папа, говорит, папа, я его повалю как большой буду, я ему саблю выбью своею саблей, брошусь на него, повалю его, замахнусь на него саблей и скажу ему: мог бы тебя сейчас убить, но прощаю тебя, вот тебе!” – Видите, видите, сударь, какой процессик в головке-то его произошел в эти два дня, это он день и ночь об этом именно мщении с саблей думал и ночью должно быть об этом бредил-с. Только стал он из школы приходить больно битый, это третьего дня я все узнал, и вы правы-с; больше уж в школу эту я его не пошлю-с. Узнаю я, что он против всего класса один идет и всех сам вызывает, сам озлился, сердце в нем зажглось, – испугался я тогда за него. Опять ходим гуляем. – “Папа, спрашивает, папа, ведь богатые всех сильнее на свете?” – Да, говорю, Илюша, нет на свете сильнее богатого. – “Папа, говорит, я разбогатею, я в офицеры пойду и всех разобью, меня царь наградит, я приеду и тогда никто не посмеет”… Потом помолчал да и говорит, – губенки-то у него все попрежнему вздрагивают. – “Папа, говорит, какой это нехороший город наш, папа!” – Да, говорю, Илюшечка, не очень-таки хорош наш город. – “Папа, переедем в другой город, в хороший, говорит, город, где про нас и не знают”. – Переедем, говорю, переедем, Илюша, – вот только денег скоплю. Обрадовался я случаю отвлечь его от мыслей темных, и стали мы мечтать с ним, как мы в другой город переедем, лошадку свою купим, да тележку. Маменьку да сестриц усадим, закроем их, а сами сбоку пойдем, изредка тебя подсажу, а я тут подле пойду, потому лошадку свою поберечь надо, не всем же садиться, так и отправимся. Восхитился он этим, а главное, что своя лошадка будет и сам на ней поедет. А уж известно, что русский мальчик так и родится вместе с лошадкой. Болтали мы долго, слава богу, думаю, развлек я его, утешил. Это третьего дня вечером было, а вчера вечером уже другое оказалось. Опять он утром в эту школу пошел, мрачный вернулся, очень уж мрачен. Вечером взял я его за ручку, вывел гулять, молчит, не говорит. Ветерок тогда начался, солнце затмилось, осенью повеяло, да и смеркалось уж, – идем, обоим нам грустно. – Ну, мальчик, как же мы, говорю, с тобой в дорогу-то соберемся, – думаю на вчерашний-то разговор навести. Молчит. Только пальчики его, слышу, в моей руке вздрогнули. Э, думаю, плохо, новое есть. Дошли мы вот как теперь до этого самого камня, сел я на камень этот, а на небесах все змеи запущены, гудят и трещат, змеев тридцать видно. Ведь ныне змеиный сезон-с. Вот, говорю, Илюша, пора бы и нам змеек прошлогодний запустить. Починю-ка я его, где он у тебя там спрятан? Молчит мой мальчик, глядит в сторону, стоит ко мне боком. А тут ветер вдруг загудел, понесло песком… Бросился он вдруг ко мне весь, обнял мне обеими рученками шею. стиснул меня. Знаете, детки коли молчаливые да гордые, да слезы долго перемогают в себе, да как вдруг прорвутся, если горе большое придет, так ведь не то что слезы потекут-с, а брызнут словно ручьи-с. Теплыми-то брызгами этими так вдруг и обмочил он мне все лицо. Зарыдал как в судороге, затрясся, прижимает меня к себе, я сижу на камне. – “Папочка, вскрикивает, папочка, милый папочка, как он тебя унизил!” Зарыдал тут и я-с, сидим и сотрясаемся обнявшись. – “Папочка, говорит, папочка!” – Илюша, говорю ему, Илюшечка! Никто-то нас тогда не видел-с, бог один видел, авось мне в формуляр занесет-с. Поблагодарите вашего братца, Алексей Федорович. Нет-с, я моего мальчика для вашего удовлетворения не высеку-с! | “Anger!” the captain repeated, “that’s just what it is. He is a little creature, but it’s a mighty anger. You don’t know all, sir. Let me tell you more. Since that incident all the boys have been teasing him about the ‘wisp of tow.’ Schoolboys are a merciless race, individually they are angels, but together, especially in schools, they are often merciless. Their teasing has stirred up a gallant spirit in Ilusha. An ordinary boy, a weak son, would have submitted, have felt ashamed of his father, sir, but he stood up for his father against them all. For his father and for truth and justice. For what he suffered when he kissed your brother’s hand and cried to him ‘Forgive father, forgive him,’—that only God knows—and I, his father. For our children—not your children, but ours—the children of the poor gentlemen looked down upon by every one—know what justice means, sir, even at nine years old. How should the rich know? They don’t explore such depths once in their lives. But at that moment in the square when he kissed his hand, at that moment my Ilusha had grasped all that justice means. That truth entered into him and crushed him for ever, sir,” the captain said hotly again with a sort of frenzy, and he struck his right fist against his left palm as though he wanted to show how “the truth” crushed Ilusha. “That very day, sir, he fell ill with fever and was delirious all night. All that day he hardly said a word to me, but I noticed he kept watching me from the corner, though he turned to the window and pretended to be learning his lessons. But I could see his mind was not on his lessons. Next day I got drunk to forget my troubles, sinful man as I am, and I don’t remember much. Mamma began crying, too—I am very fond of mamma—well, I spent my last penny drowning my troubles. Don’t despise me for that, sir, in Russia men who drink are the best. The best men amongst us are the greatest drunkards. I lay down and I don’t remember about Ilusha, though all that day the boys had been jeering at him at school. ‘Wisp of tow,’ they shouted, ‘your father was pulled out of the tavern by his wisp of tow, you ran by and begged forgiveness.’ ” “On the third day when he came back from school, I saw he looked pale and wretched. ‘What is it?’ I asked. He wouldn’t answer. Well, there’s no talking in our mansion without mamma and the girls taking part in it. What’s more, the girls had heard about it the very first day. Varvara had begun snarling. ‘You fools and buffoons, can you ever do anything rational?’ ‘Quite so,’ I said, ‘can we ever do anything rational?’ For the time I turned it off like that. So in the evening I took the boy out for a walk, for you must know we go for a walk every evening, always the same way, along which we are going now—from our gate to that great stone which lies alone in the road under the hurdle, which marks the beginning of the town pasture. A beautiful and lonely spot, sir. Ilusha and I walked along hand in hand as usual. He has a little hand, his fingers are thin and cold—he suffers with his chest, you know. ‘Father,’ said he, ‘father!’ ‘Well?’ said I. I saw his eyes flashing. ‘Father, how he treated you then!’ ‘It can’t be helped, Ilusha,’ I said. ‘Don’t forgive him, father, don’t forgive him! At school they say that he has paid you ten roubles for it.’ ‘No, Ilusha,’ said I, ‘I would not take money from him for anything.’ Then he began trembling all over, took my hand in both his and kissed it again. ‘Father,’ he said, ‘father, challenge him to a duel, at school they say you are a coward and won’t challenge him, and that you’ll accept ten roubles from him.’ ‘I can’t challenge him to a duel, Ilusha,’ I answered. And I told briefly what I’ve just told you. He listened. ‘Father,’ he said, ‘anyway don’t forgive it. When I grow up I’ll call him out myself and kill him.’ His eyes shone and glowed. And of course I am his father, and I had to put in a word: ‘It’s a sin to kill,’ I said, ‘even in a duel.’ ‘Father,’ he said, ‘when I grow up, I’ll knock him down, knock the sword out of his hand, I’ll fall on him, wave my sword over him and say: “I could kill you, but I forgive you, so there!” ’ You see what the workings of his little mind have been during these two days; he must have been planning that vengeance all day, and raving about it at night. “But he began to come home from school badly beaten, I found out about it the day before yesterday, and you are right, I won’t send him to that school any more. I heard that he was standing up against all the class alone and defying them all, that his heart was full of resentment, of bitterness—I was alarmed about him. We went for another walk. ‘Father,’ he asked, ‘are the rich people stronger than any one else on earth?’ ‘Yes, Ilusha,’ I said, ‘there are no people on earth stronger than the rich.’ ‘Father,’ he said, ‘I will get rich, I will become an officer and conquer everybody. The Tsar will reward me, I will come back here and then no one will dare—’ Then he was silent and his lips still kept trembling. ‘Father,’ he said, ‘what a horrid town this is.’ ‘Yes, Ilusha,’ I said, ‘it isn’t a very nice town.’ ‘Father, let us move into another town, a nice one,’ he said, ‘where people don’t know about us.’ ‘We will move, we will, Ilusha,’ said I, ‘only I must save up for it.’ I was glad to be able to turn his mind from painful thoughts, and we began to dream of how we would move to another town, how we would buy a horse and cart. ‘We will put mamma and your sisters inside, we will cover them up and we’ll walk, you shall have a lift now and then, and I’ll walk beside, for we must take care of our horse, we can’t all ride. That’s how we’ll go.’ He was enchanted at that, most of all at the thought of having a horse and driving him. For of course a Russian boy is born among horses. We chattered a long while. Thank God, I thought, I have diverted his mind and comforted him. “That was the day before yesterday, in the evening, but last night everything was changed. He had gone to school in the morning, he came back depressed, terribly depressed. In the evening I took him by the hand and we went for a walk; he would not talk. There was a wind blowing and no sun, and a feeling of autumn; twilight was coming on. We walked along, both of us depressed. ‘Well, my boy,’ said I, ‘how about our setting off on our travels?’ I thought I might bring him back to our talk of the day before. He didn’t answer, but I felt his fingers trembling in my hand. Ah, I thought, it’s a bad job; there’s something fresh. We had reached the stone where we are now. I sat down on the stone. And in the air there were lots of kites flapping and whirling. There were as many as thirty in sight. Of course, it’s just the season for the kites. ‘Look, Ilusha,’ said I, ‘it’s time we got out our last year’s kite again. I’ll mend it, where have you put it away?’ My boy made no answer. He looked away and turned sideways to me. And then a gust of wind blew up the sand. He suddenly fell on me, threw both his little arms round my neck and held me tight. You know, when children are silent and proud, and try to keep back their tears when they are in great trouble and suddenly break down, their tears fall in streams. With those warm streams of tears, he suddenly wetted my face. He sobbed and shook as though he were in convulsions, and squeezed up against me as I sat on the stone. ‘Father,’ he kept crying, ‘dear father, how he insulted you!’ And I sobbed too. We sat shaking in each other’s arms. ‘Ilusha,’ I said to him, ‘Ilusha darling.’ No one saw us then. God alone saw us, I hope He will record it to my credit. You must thank your brother, Alexey Fyodorovitch. No, sir, I won’t thrash my boy for your satisfaction.” |
| Кончил он опять со своим давешним злым и юродливым вывертом. Алеша почувствовал, однако, что ему уж он доверяет и что будь на его месте другой, то с другим этот человек не стал бы так “разговаривать” и не сообщил бы ему того, что сейчас ему сообщил. Это ободрило Алешу, у которого душа дрожала от слез. | He had gone back to his original tone of resentful buffoonery. Alyosha felt though that he trusted him, and that if there had been some one else in his, Alyosha’s place, the man would not have spoken so openly and would not have told what he had just told. This encouraged Alyosha, whose heart was trembling on the verge of tears. |
| – Ах, как бы мне хотелось помириться с вашим мальчиком! – воскликнул он. – Если б вы это устроили… | “Ah, how I would like to make friends with your boy!” he cried. “If you could arrange it—” |
| – Точно так-с, – пробормотал штабс-капитан. | “Certainly, sir,” muttered the captain. |
| – Но теперь не про то, совсем не про то, слушайте, – продолжал восклицать Алеша, – слушайте! Я имею к вам поручение: этот самый мой брат, этот Дмитрий, оскорбил и свою невесту, благороднейшую девушку, и о которой вы верно слышали. Я имею право вам открыть про ее оскорбление, я даже должен так сделать, потому что она, узнав про вашу обиду, и узнав все про ваше несчастное положение, поручила мне сейчас… давеча… снести вам это вспоможение от нее… но только от нее одной, не от Дмитрия, который и ее бросил, отнюдь нет, и не от меня, от брата его, и не от кого-нибудь, а от нее, только от нее одной! Она вас умоляет принять ее помощь… вы оба обижены одним и тем же человеком… Она и вспомнила-то о вас лишь тогда, когда вынесла от него такую же обиду (по силе обиды), – как и вы от него! Это значит сестра идет к брату с помощью… Она именно поручила мне уговорить вас принять от нее вот эти двести рублей как от сестры. Никто-то об этом не узнает, никаких несправедливых сплетен не может произойти… вот эти двести рублей и, клянусь, – вы должны принять их, иначе… иначе стало быть все должны быть врагами друг другу на свете! Но ведь есть же и на свете братья… У вас благородная душа… вы должны это понять, должны!.. | “But now listen to something quite different!” Alyosha went on. “I have a message for you. That same brother of mine, Dmitri, has insulted his betrothed, too, a noble‐hearted girl of whom you have probably heard. I have a right to tell you of her wrong; I ought to do so, in fact, for hearing of the insult done to you and learning all about your unfortunate position, she commissioned me at once—just now—to bring you this help from her—but only from her alone, not from Dmitri, who has abandoned her. Nor from me, his brother, nor from any one else, but from her, only from her! She entreats you to accept her help…. You have both been insulted by the same man. She thought of you only when she had just received a similar insult from him—similar in its cruelty, I mean. She comes like a sister to help a brother in misfortune…. She told me to persuade you to take these two hundred roubles from her, as from a sister, knowing that you are in such need. No one will know of it, it can give rise to no unjust slander. There are the two hundred roubles, and I swear you must take them unless—unless all men are to be enemies on earth! But there are brothers even on earth…. You have a generous heart … you must see that, you must,” |
| И Алеша протянул ему две новенькие радужные сторублевые кредитки. Оба они стояли тогда именно у большого камня, у забора, и никого кругом не было. Кредитки произвели, казалось, на штабс-капитана страшное впечатление: он вздрогнул, но сначала как бы от одного удивления: ничего подобного ему и не мерещилось, и такого исхода он не ожидал вовсе. Помощь от кого-нибудь, да еще такая значительная, ему и не мечталась даже во сне. Он взял кредитки и с минуту почти и отвечать не мог, совсем что-то новое промелькнуло в лице его. | and Alyosha held out two new rainbow‐colored hundred‐rouble notes. They were both standing at the time by the great stone close to the fence, and there was no one near. The notes seemed to produce a tremendous impression on the captain. He started, but at first only from astonishment. Such an outcome of their conversation was the last thing he expected. Nothing could have been farther from his dreams than help from any one—and such a sum! He took the notes, and for a minute he was almost unable to answer, quite a new expression came into his face. |
| – Это мне-то, мне-с, это столько денег, двести рублей! Батюшки! Да я уж четыре года не видал таких денег, – господи! И говорит, что сестра… и вправду это, вправду? | “That for me? So much money—two hundred roubles! Good heavens! Why, I haven’t seen so much money for the last four years! Mercy on us! And she says she is a sister…. And is that the truth?” |
| – Клянусь вам, что все, что я вам сказал, правда! – вскричал Алеша. Штабс-капитан покраснел. | “I swear that all I told you is the truth,” cried Alyosha. The captain flushed red. |
| – Послушайте-с, голубчик мой, послушайте-с, ведь если я и приму, то ведь не буду же я подлецом? В глазах-то ваших, Алексей Федорович, ведь не буду. не буду подлецом? Нет-с, Алексей Федорович, вы выслушайте, выслушайте-с, – торопился он поминутно, дотрогиваясь до Алеши обеими руками, – вы вот уговариваете меня принять тем, что “сестра” посылает, а внутри-то, про себя-то, – не восчувствуете ко мне презрения, если я приму-с, а? | “Listen, my dear, listen. If I take it, I shan’t be behaving like a scoundrel? In your eyes, Alexey Fyodorovitch, I shan’t be a scoundrel? No, Alexey Fyodorovitch, listen, listen,” he hurried, touching Alyosha with both his hands. “You are persuading me to take it, saying that it’s a sister sends it, but inwardly, in your heart won’t you feel contempt for me if I take it, eh?” |
| – Да нет же, нет! Спасением моим клянусь вам, что нет! И никто не узнает никогда, только мы: я, вы, да она, да еще одна дама, ее большой друг… | “No, no, on my salvation I swear I shan’t! And no one will ever know but me—I, you and she, and one other lady, her great friend.” |
| – Что дама! Слушайте, Алексей Федорович, выслушайте-с, ведь уж теперь минута такая пришла-с, что надо выслушать, ибо вы даже и понять не можете, что могут значить для меня теперь эти двести рублей, – продолжал бедняк, приходя постепенно в какой-то беспорядочный, почти дикий восторг. Он был как бы сбит с толку, говорил же чрезвычайно спеша и торопясь, точно опасаясь, что ему не дадут всего высказать. – Кроме того, что это честно приобретено, от столь уважаемой и святой “сестры-с”, знаете ли вы, что я маменьку и Ниночку, – горбатенького-то ангела моего, дочку-то, полечить теперь могу? Приезжал ко мне доктор Герценштубе, по доброте своего сердца, осматривал их обеих целый час: “Не понимаю, говорит, ничего”, а однако же минеральная вода, которая в аптеке здешней есть (прописал он ее), несомненную пользу ей принесет, да ванны ножные из лекарства тоже ей прописал. Минеральная-то вода стоит тридцать копеек, а кувшинов-то надо выпить может быть сорок. Так я взял да рецепт и положил на полку под образа, да там и лежит. А Ниночку прописал купать в каком-то растворе, в горячих ваннах таких, да ежедневно утром и вечером, так где ж нам было сочинить такое леченье-с у нас-то, в хоромах-то наших, без прислуги, без помощи, без посуды и без воды-с? А Ниночка-то вся в ревматизме, я вам это еще и не говорил, по ночам ноет у ней вся правая половина, мучается, и, верите ли, ангел божий, крепится, чтобы нас не обеспокоить, не стонет, чтобы нас не разбудить. Кушаем мы что попало, что добудется, так ведь она самый последний кусок возьмет, что собаке только можно выкинуть: “Не стою я дескать этого куска, я у вас отнимаю, вам бременем сижу”. Вот что ее взгляд ангельский хочет изобразить. Служим мы ей, а ей это тягостно: “Не стою я того, не стою, недостойная я калека, бесполезная”, – а еще бы она не стоила-с, когда она всех нас своею ангельскою кротостью у бога вымолила, без нее, без ее тихого слова, у нас был бы ад-с, даже Варю и ту смягчила. А Варвару-то Николавну тоже не осуждайте-с, тоже ангел она, тоже обиженная. Прибыла она к нам летом, а было с ней шестнадцать рублей, уроками заработала и отложила их на отъезд, чтобы в сентябре, то-есть теперь-то, в Петербург на них воротиться. А мы взяли денежки-то ее и прожили и не на что ей теперь воротиться, вот как-с. Да и нельзя воротиться-то, потому на нас как каторжная работает – ведь мы ее как клячу запрягли-оседлали, за всеми ходит, чинит, моет, пол метет, маменьку в постель укладывает, а маменька капризная-с, а маменька слезливая-с, а маменька сумасшедшая-с!.. Так ведь теперь я на эти двести рублей служанку нанять могу-с, понимаете ли вы. Алексей Федорович, лечение милых существ предпринять могу-с, курсистку в Петербург направлю-с, говядины куплю-с, диэту новую заведу-с. Господи, да ведь это мечта! | “Never mind the lady! Listen, Alexey Fyodorovitch, at a moment like this you must listen, for you can’t understand what these two hundred roubles mean to me now.” The poor fellow went on rising gradually into a sort of incoherent, almost wild enthusiasm. He was thrown off his balance and talked extremely fast, as though afraid he would not be allowed to say all he had to say. “Besides its being honestly acquired from a ‘sister,’ so highly respected and revered, do you know that now I can look after mamma and Nina, my hunchback angel daughter? Doctor Herzenstube came to me in the kindness of his heart and was examining them both for a whole hour. ‘I can make nothing of it,’ said he, but he prescribed a mineral water which is kept at a chemist’s here. He said it would be sure to do her good, and he ordered baths, too, with some medicine in them. The mineral water costs thirty copecks, and she’d need to drink forty bottles perhaps; so I took the prescription and laid it on the shelf under the ikons, and there it lies. And he ordered hot baths for Nina with something dissolved in them, morning and evening. But how can we carry out such a cure in our mansion, without servants, without help, without a bath, and without water? Nina is rheumatic all over, I don’t think I told you that. All her right side aches at night, she is in agony, and, would you believe it, the angel bears it without groaning for fear of waking us. We eat what we can get, and she’ll only take the leavings, what you’d scarcely give to a dog. ‘I am not worth it, I am taking it from you, I am a burden on you,’ that’s what her angel eyes try to express. We wait on her, but she doesn’t like it. ‘I am a useless cripple, no good to any one.’ As though she were not worth it, when she is the saving of all of us with her angelic sweetness. Without her, without her gentle word it would be hell among us! She softens even Varvara. And don’t judge Varvara harshly either, she is an angel too, she, too, has suffered wrong. She came to us for the summer, and she brought sixteen roubles she had earned by lessons and saved up, to go back with to Petersburg in September, that is now. But we took her money and lived on it, so now she has nothing to go back with. Though indeed she couldn’t go back, for she has to work for us like a slave. She is like an overdriven horse with all of us on her back. She waits on us all, mends and washes, sweeps the floor, puts mamma to bed. And mamma is capricious and tearful and insane! And now I can get a servant with this money, you understand, Alexey Fyodorovitch, I can get medicines for the dear creatures, I can send my student to Petersburg, I can buy beef, I can feed them properly. Good Lord, but it’s a dream!” |
| Алеша был ужасно рад, что доставил столько счастия и что бедняк согласился быть осчастливленным. | Alyosha was delighted that he had brought him such happiness and that the poor fellow had consented to be made happy. |
| – Стойте, Алексей Федорович, стойте, – схватился опять за новую, вдруг представившуюся ему мечту штабс-капитан и опять затараторил исступленною скороговоркой, – да знаете ли вы, что мы с Илюшкой пожалуй и впрямь теперь мечту осуществим: купим лошадку да кибитку, да лошадку-то вороненькую, он просил непременно чтобы вороненькую, да и отправимся, как третьего дня расписывали. У меня в К-ской губернии адвокат есть знакомый-с, с детства приятель-с, передавали мне чрез верного человека, что если приеду, то он мне у себя на конторе место письмоводителя будто бы даст-с, так ведь кто его знает может и даст… Ну так посадить бы маменьку, посадить бы Ниночку, Илюшечку править посажу, а я бы пешечком, пешечком, да всех бы и повез-с… Господи, да если бы только один должок пропащий здесь получить, так может достанет даже и на это-с! | “Stay, Alexey Fyodorovitch, stay,” the captain began to talk with frenzied rapidity, carried away by a new day‐dream. “Do you know that Ilusha and I will perhaps really carry out our dream. We will buy a horse and cart, a black horse, he insists on its being black, and we will set off as we pretended the other day. I have an old friend, a lawyer in K. province, and I heard through a trustworthy man that if I were to go he’d give me a place as clerk in his office, so, who knows, maybe he would. So I’d just put mamma and Nina in the cart, and Ilusha could drive, and I’d walk, I’d walk…. Why, if I only succeed in getting one debt paid that’s owing me, I should have perhaps enough for that too!” |
| – Достанет, достанет! – воскликнул Алеша, – Катерина Ивановна вам пришлет еще, сколько угодно, и знаете ли, у меня тоже есть деньги, возьмите сколько вам надо, как от брата, как от друга, потом отдадите… (Вы разбогатеете, разбогатеете!) И знаете, что никогда вы ничего лучше даже и придумать не в состоянии, как этот переезд в другую губернию! В этом ваше спасение, а главное для вашего мальчика, – и знаете, поскорее бы, до зимы бы, до холодов, и написали бы нам оттуда, и остались бы мы братьями… Нет, это не мечта! | “There would be enough!” cried Alyosha. “Katerina Ivanovna will send you as much more as you need, and you know, I have money too, take what you want, as you would from a brother, from a friend, you can give it back later…. (You’ll get rich, you’ll get rich!) And you know you couldn’t have a better idea than to move to another province! It would be the saving of you, especially of your boy—and you ought to go quickly, before the winter, before the cold. You must write to us when you are there, and we will always be brothers…. No, it’s not a dream!” |
| Алеша хотел было обнять его, до того он был доволен. Но взглянув на него, он вдруг остановился: тот стоял вытянув шею, вытянув губы, с исступленным и побледневшим лицом и что-то шептал губами, как будто желая что-то выговорить; звуков не было, а он все шептал губами, было как-то странно. | Alyosha could have hugged him, he was so pleased. But glancing at him he stopped short. The man was standing with his neck outstretched and his lips protruding, with a pale and frenzied face. His lips were moving as though trying to articulate something; no sound came, but still his lips moved. It was uncanny. |
| – Чего вы! – вздрогнул вдруг отчего-то Алеша. | “What is it?” asked Alyosha, startled. |
| – Алексей Федорович… я… вы… – бормотал и срывался штабс-капитан, странно и дико смотря на него в упор с видом решившегося полететь с горы, и в то же время губами как бы и улыбаясь, – я-с… вы-с… А не хотите ли я вам один фокусик сейчас покажу-с! – вдруг прошептал он быстрым, твердым шепотом, речь уже не срывалась более. | “Alexey Fyodorovitch … I … you,” muttered the captain, faltering, looking at him with a strange, wild, fixed stare, and an air of desperate resolution. At the same time there was a sort of grin on his lips. “I … you, sir … wouldn’t you like me to show you a little trick I know?” he murmured, suddenly, in a firm rapid whisper, his voice no longer faltering. |
| – Какой фокусик? | “What trick?” |
| – Фокусик, фокус-покус такой, – все шептал штабс-капитан; рот его скривился на левую сторону, левый глаз прищурился, он, не отрываясь, все смотрел на Алешу, точно приковался к нему. | “A pretty trick,” whispered the captain. His mouth was twisted on the left side, his left eye was screwed up. He still stared at Alyosha. |
| – Да что с вами, какой фокус? – прокричал тот уж совсем в испуге. | “What is the matter? What trick?” Alyosha cried, now thoroughly alarmed. |
| – А вот какой, глядите! – взвизгнул вдруг штабс-капитан. И показав ему обе радужные кредитки, которые все время, в продолжение всего разговора, держал обе вместе за уголок большим и указательным пальцами правой руки, он вдруг с каким-то остервенением схватил их, смял и крепко зажал в кулаке правой руки. | “Why, look,” squealed the captain suddenly, and showing him the two notes which he had been holding by one corner between his thumb and forefinger during the conversation, he crumpled them up savagely and squeezed them tight in his right hand. |
| – Видели-с, видели-с! – взвизгнул он Алеше, бледный и исступленный, и вдруг подняв вверх кулак, со всего розмаху бросил обе смятые кредитки на песок, – видели-с? – взвизгнул он опять, показывая на них пальцем – ну так вот же-с!.. | “Do you see, do you see?” he shrieked, pale and infuriated. And suddenly flinging up his hand, he threw the crumpled notes on the sand. “Do you see?” he shrieked again, pointing to them. “Look there!” |
| И вдруг подняв правую ногу, он с дикою злобою бросился их топтать каблуком, восклицая и задыхаясь с каждым ударом ноги. | And with wild fury he began trampling them under his heel, gasping and exclaiming as he did so: |
| – Вот ваши деньги-с! Вот ваши деньги-с! Вот ваши деньги-с! Вот ваши деньги-с! – Вдруг он отскочил назад и выпрямился пред Алешей. Весь вид его изобразил собой неизъяснимую гордость. | “So much for your money! So much for your money! So much for your money! So much for your money!” Suddenly he darted back and drew himself up before Alyosha, and his whole figure expressed unutterable pride. |
| – Доложите пославшим вас, что мочалка чести своей не продает-с! – вскричал он, простирая на воздух руку. Затем быстро повернулся и бросился бежать; но он не пробежал и пяти шагов, как, весь повернувшись опять, вдруг сделал Алеше ручкой. Но и опять, не пробежав пяти шагов, он в последний уже раз обернулся, на этот раз без искривленного смеха в лице, а напротив, все оно сотрясалось слезами. Плачущею, срывающеюся, захлебывающеюся скороговоркой прокричал он: | “Tell those who sent you that the wisp of tow does not sell his honor,” he cried, raising his arm in the air. Then he turned quickly and began to run; but he had not run five steps before he turned completely round and kissed his hand to Alyosha. He ran another five paces and then turned round for the last time. This time his face was not contorted with laughter, but quivering all over with tears. In a tearful, faltering, sobbing voice he cried: |
| – А что ж бы я моему мальчику-то сказал, если б у вас деньги за позор наш взял? – и, проговорив это, бросился бежать на сей раз уже не оборачиваясь. Алеша глядел ему вслед с невыразимою грустью. О, он понимал, что тот до самого последнего мгновения сам не знал, что скомкает и швырнет кредитки. Бежавший ни разу не обернулся, так и знал Алеша, что не обернется. Преследовать и звать его он не захотел, он знал почему. Когда же тот исчез из виду, Алеша поднял обе кредитки. Они были лишь очень смяты, сплюснуты и вдавлены в песок, но совершенно целы и даже захрустели как новенькие, когда Алеша развертывал их и разглаживал. Разгладив, он сложил их. сунул в карман и пошел к Катерине Ивановне докладывать об успехе ее поручения. | “What should I say to my boy if I took money from you for our shame?” And then he ran on without turning. Alyosha looked after him, inexpressibly grieved. Oh, he saw that till the very last moment the man had not known he would crumple up and fling away the notes. He did not turn back. Alyosha knew he would not. He would not follow him and call him back, he knew why. When he was out of sight, Alyosha picked up the two notes. They were very much crushed and crumpled, and had been pressed into the sand, but were uninjured and even rustled like new ones when Alyosha unfolded them and smoothed them out. After smoothing them out, he folded them up, put them in his pocket and went to Katerina Ivanovna to report on the success of her commission. |
| КНИГА ПЯТАЯ | Book V. |
| Pro и contra | Pro And Contra |
| I. СГОВОР. | Chapter I. The Engagement |
| Г-жа Хохлакова опять встретила Алешу первая. Она торопилась: случилось нечто важное: истерика Катерины Ивановны кончилась обмороком, затем наступила “ужасная, страшная слабость, она легла, завела глаза и стала бредить. Теперь жар, послали за Герценштубе, послали за тетками. Тети уж здесь, а Герценштубе еще нет. Все сидят в ее комнате и ждут. Что-то будет, а она без памяти. А ну если горячка!” | Madame Hohlakov was again the first to meet Alyosha. She was flustered; something important had happened. Katerina Ivanovna’s hysterics had ended in a fainting fit, and then “a terrible, awful weakness had followed, she lay with her eyes turned up and was delirious. Now she was in a fever. They had sent for Herzenstube; they had sent for the aunts. The aunts were already here, but Herzenstube had not yet come. They were all sitting in her room, waiting. She was unconscious now, and what if it turned to brain fever!” |
| Восклицая это, г-жа Хохлакова имела вид серьезно-испуганный: “это уж серьезно, серьезно!” прибавляла она к каждому слову, как будто все, что случалось с ней прежде, было несерьезно. Алеша выслушал ее с горестью; начал было излагать ей и свои приключения, но она его с первых же слов прервала: ей было некогда, она просила посидеть у Lise и у Lise подождать ее. | Madame Hohlakov looked gravely alarmed. “This is serious, serious,” she added at every word, as though nothing that had happened to her before had been serious. Alyosha listened with distress, and was beginning to describe his adventures, but she interrupted him at the first words. She had not time to listen. She begged him to sit with Lise and wait for her there. |
| – Lise, милейший Алексей Федорович, – зашептала она ему почти на ухо, – Lise меня странно удивила сейчас, но и умилила, а потому сердце мое ей все прощает. Представьте, только что вы ушли, она вдруг искренно стала раскаиваться, что над вами будто бы смеялась вчера и сегодня. Но ведь она не смеялась, она лишь шутила. Но так серьезно раскаивалась, почти до слез, так что я удивилась. Никогда она прежде серьезно не раскаивалась, когда надо мною смеялась, а все в шутку. А вы знаете, она поминутно надо мною смеется. А вот теперь она серьезно, теперь все пошло серьезно. Она чрезвычайно ценит ваше мнение, Алексей Федорович, и если можете, то не обижайтесь на нее и не имейте претензии. Я сама только и делаю, что щажу ее, потому что она такая умненькая, – верите ли вы? Она говорила сейчас, что вы были другом ее детства, – “самым серьезным другом моего детства”, – представьте себе это, самым серьезным, а я-то? У ней на этот счет чрезвычайно серьезные чувства, и даже воспоминания, а главное эти фразы и словечки, самые неожиданные эти словечки, так что никак не ожидаешь, а вдруг оно и выскочит. Вот недавно о сосне например: Стояла у нас в саду в ее первом детстве сосна, может и теперь стоит, так что нечего говорить в прошедшем времени. Сосны не люди, они долго не изменяются, Алексей Федорович. “Мама, говорит, я помню эту сосну, как со сна, – то-есть “сосну, как со сна” – это как-то она иначе выразилась, потому что тут путаница, сосна слово глупое, но только она мне наговорила по этому поводу что-то такое оригинальное, что я решительно не возьмусь передать. Да и все забыла. Ну до свиданья, я очень потрясена и наверно с ума схожу. Ах, Алексей Федорович, я два раза в жизни с ума сходила, и меня лечили. Ступайте к Lise. Ободрите ее, как вы всегда прелестно это сумеете сделать. Lise, – крикнула она, подходя к ее двери, – вот я привела к тебе столь оскорбленного тобою Алексея Федоровича, и он нисколько не сердится, уверяю тебя, напротив удивляется, как ты могла подумать! | “Lise,” she whispered almost in his ear, “Lise has greatly surprised me just now, dear Alexey Fyodorovitch. She touched me, too, and so my heart forgives her everything. Only fancy, as soon as you had gone, she began to be truly remorseful for having laughed at you to‐day and yesterday, though she was not laughing at you, but only joking. But she was seriously sorry for it, almost ready to cry, so that I was quite surprised. She has never been really sorry for laughing at me, but has only made a joke of it. And you know she is laughing at me every minute. But this time she was in earnest. She thinks a great deal of your opinion, Alexey Fyodorovitch, and don’t take offense or be wounded by her if you can help it. I am never hard upon her, for she’s such a clever little thing. Would you believe it? She said just now that you were a friend of her childhood, ‘the greatest friend of her childhood’—just think of that—‘greatest friend’—and what about me? She has very strong feelings and memories, and, what’s more, she uses these phrases, most unexpected words, which come out all of a sudden when you least expect them. She spoke lately about a pine‐tree, for instance: there used to be a pine‐tree standing in our garden in her early childhood. Very likely it’s standing there still; so there’s no need to speak in the past tense. Pine‐trees are not like people, Alexey Fyodorovitch, they don’t change quickly. ‘Mamma,’ she said, ‘I remember this pine‐tree as in a dream,’ only she said something so original about it that I can’t repeat it. Besides, I’ve forgotten it. Well, good‐by! I am so worried I feel I shall go out of my mind. Ah! Alexey Fyodorovitch, I’ve been out of my mind twice in my life. Go to Lise, cheer her up, as you always can so charmingly. Lise,” she cried, going to her door, “here I’ve brought you Alexey Fyodorovitch, whom you insulted so. He is not at all angry, I assure you; on the contrary, he is surprised that you could suppose so.” |
| – Merci, maman, войдите, Алексей Федорович. | “Merci, maman. Come in, Alexey Fyodorovitch.” |
| Алеша вошел. Lise смотрела как-то сконфуженно и вдруг вся покраснела. Она видимо чего-то стыдилась, и как всегда при этом бывает, быстро-быстро заговорила совсем о постороннем, точно этим только посторонним она и интересовалась в эту минуту. | Alyosha went in. Lise looked rather embarrassed, and at once flushed crimson. She was evidently ashamed of something, and, as people always do in such cases, she began immediately talking of other things, as though they were of absorbing interest to her at the moment. |
| – Мама мне вдруг передала сейчас, Алексей Федорович, всю историю об этих двухстах рублях, и об этом вам поручении… к этому бедному офицеру… и рассказала всю эту ужасную историю, как его обидели, и знаете, хоть мама рассказывает очень нетолково… она все перескакивает… но я слушала и плакала. Что же, как же, отдали вы эти деньги, и как же теперь этот несчастный?.. | “Mamma has just told me all about the two hundred roubles, Alexey Fyodorovitch, and your taking them to that poor officer … and she told me all the awful story of how he had been insulted … and you know, although mamma muddles things … she always rushes from one thing to another … I cried when I heard. Well, did you give him the money and how is that poor man getting on?” |
| – То-то и есть, что не отдал, и тут целая история, – ответил Алеша, с своей стороны как бы именно более всего озабоченный тем, что деньги не отдал, а между тем Lise отлично заметила, что и он смотрит в сторону, и тоже видимо старается говорить о постороннем. Алеша присел к столу и стал рассказывать, но с первых же слов он совершенно перестал конфузиться и увлек в свою очередь Lise. Он говорил под влиянием сильного чувства и недавнего чрезвычайного впечатления, и рассказать ему удалось хорошо и обстоятельно. Он и прежде, еще в Москве, еще в детстве Lise, любил приходить к ней, и рассказывать то из случившегося с ним сейчас, то из прочитанного, то вспоминать из прожитого им детства. Иногда даже оба мечтали вместе и сочиняли целые повести вдвоем, но большею частью веселые и смешные. Теперь они оба как бы вдруг перенеслись в прежнее московское время, два года назад. Lise была чрезвычайно растрогана его рассказом. Алеша с горячим чувством сумел нарисовать перед ней образ “Илюшечки”. Когда же кончил во всей подробности сцену о том, как тот несчастный человек топтал деньги, то Lise всплеснула руками и вскричала в неудержимом чувстве: | “The fact is I didn’t give it to him, and it’s a long story,” answered Alyosha, as though he, too, could think of nothing but his regret at having failed, yet Lise saw perfectly well that he, too, looked away, and that he, too, was trying to talk of other things. Alyosha sat down to the table and began to tell his story, but at the first words he lost his embarrassment and gained the whole of Lise’s attention as well. He spoke with deep feeling, under the influence of the strong impression he had just received, and he succeeded in telling his story well and circumstantially. In old days in Moscow he had been fond of coming to Lise and describing to her what had just happened to him, what he had read, or what he remembered of his childhood. Sometimes they had made day‐dreams and woven whole romances together—generally cheerful and amusing ones. Now they both felt suddenly transported to the old days in Moscow, two years before. Lise was extremely touched by his story. Alyosha described Ilusha with warm feeling. When he finished describing how the luckless man trampled on the money, Lise could not help clasping her hands and crying out: |
| – Так вы не отдали денег, так вы так и дали ему убежать! Боже мой, да вы хоть бы побежали за ним сами и догнали его… | “So you didn’t give him the money! So you let him run away! Oh, dear, you ought to have run after him!” |
| – Нет, Lise, этак лучше, что я не побежал, – сказал Алеша, встал со стула и озабоченно прошелся по комнате. | “No, Lise; it’s better I didn’t run after him,” said Alyosha, getting up from his chair and walking thoughtfully across the room. |
| – Как лучше, чем лучше? Теперь они без хлеба и погибнут! | “How so? How is it better? Now they are without food and their case is hopeless?” |
| – Не погибнут, потому что эти двести рублей их все-таки не минуют. Он все равно возьмет их завтра. Завтра-то уж наверно возьмет, – проговорил Алеша, шагая в раздумьи. – Видите ли, Lise, – продолжал он, вдруг остановясь пред ней, – я сам тут сделал одну ошибку, но и ошибка-то вышла к лучшему. | “Not hopeless, for the two hundred roubles will still come to them. He’ll take the money to‐morrow. To‐morrow he will be sure to take it,” said Alyosha, pacing up and down, pondering. “You see, Lise,” he went on, stopping suddenly before her, “I made one blunder, but that, even that, is all for the best.” |
| – Какая ошибка, и почему к лучшему? | “What blunder, and why is it for the best?” |
| – А вот почему, это человек трусливый и слабый характером. Он такой измученный и очень добрый. Я вот теперь все думаю: чем это он так вдруг обиделся и деньги растоптал, потому что, уверяю вас, он до самого последнего мгновения не знал, что растопчет их. И вот мне кажется, что он многим тут обиделся… да и не могло быть иначе в его положении… Во-первых, он уже тем обиделся, что слишком при мне деньгам обрадовался и предо мною этого не скрыл. Если б обрадовался, да не очень, не показал этого, фасоны бы стал делать, как другие, принимая деньги, кривляться, ну тогда бы еще мог снести и принять, а то он уж слишком правдиво обрадовался, а это-то и обидно. Ах, Lise, он правдивый и добрый человек, вот в этом-то и вся беда в этих случаях! У него все время, пока он тогда говорил, голос был такой слабый, ослабленный, и говорил он так скоро-скоро, все как-то хихикал таким смешком, или уже плакал… право, он плакал, до того он был в восхищении… и про дочерей своих говорил… и про место, что ему в другом городе дадут… И чуть только излил душу, вот вдруг ему и стыдно стало за то, что он так всю душу мне показал. Вот он меня сейчас и возненавидел. А он из ужасно стыдливых бедных. Главное же обиделся тем, что слишком скоро меня за своего друга принял и скоро мне сдался; то бросался на меня, пугал, а тут вдруг только что увидел деньги, и стал меня обнимать. Потому что он меня обнимал, все руками трогал. Это именно вот в таком виде он должен был все это унижение почувствовать, а тут как раз я эту ошибку сделал, очень важную: Я вдруг и скажи ему, что если денег у него не достанет на переезд в другой город, то ему еще дадут, и даже я сам ему дам из моих денег сколько угодно. Вот это вдруг его и поразило: зачем дескать и я выскочил ему помогать? Знаете, Lise, это ужасно, как тяжело для обиженного человека, когда все на него станут смотреть его благодетелями… я это слышал, мне это старец говорил. Я не знаю, как это выразить, но я это часто и сам видел. Да я ведь и сам точно так же чувствую. А главное то, что хоть он и не знал до самого последнего мгновения, что растопчет кредитки, но все-таки это предчувствовал, это уж непременно. Потому-то и восторг у него был такой сильный, что он предчувствовал… И вот хоть все это так скверно, но все-таки к лучшему. Я так даже думаю, что к самому лучшему, лучше и быть не могло… | “I’ll tell you. He is a man of weak and timorous character; he has suffered so much and is very good‐natured. I keep wondering why he took offense so suddenly, for I assure you, up to the last minute, he did not know that he was going to trample on the notes. And I think now that there was a great deal to offend him … and it could not have been otherwise in his position…. To begin with, he was sore at having been so glad of the money in my presence and not having concealed it from me. If he had been pleased, but not so much; if he had not shown it; if he had begun affecting scruples and difficulties, as other people do when they take money, he might still endure to take it. But he was too genuinely delighted, and that was mortifying. Ah, Lise, he is a good and truthful man—that’s the worst of the whole business. All the while he talked, his voice was so weak, so broken, he talked so fast, so fast, he kept laughing such a laugh, or perhaps he was crying—yes, I am sure he was crying, he was so delighted—and he talked about his daughters—and about the situation he could get in another town…. And when he had poured out his heart, he felt ashamed at having shown me his inmost soul like that. So he began to hate me at once. He is one of those awfully sensitive poor people. What had made him feel most ashamed was that he had given in too soon and accepted me as a friend, you see. At first he almost flew at me and tried to intimidate me, but as soon as he saw the money he had begun embracing me; he kept touching me with his hands. This must have been how he came to feel it all so humiliating, and then I made that blunder, a very important one. I suddenly said to him that if he had not money enough to move to another town, we would give it to him, and, indeed, I myself would give him as much as he wanted out of my own money. That struck him all at once. Why, he thought, did I put myself forward to help him? You know, Lise, it’s awfully hard for a man who has been injured, when other people look at him as though they were his benefactors…. I’ve heard that; Father Zossima told me so. I don’t know how to put it, but I have often seen it myself. And I feel like that myself, too. And the worst of it was that though he did not know, up to the very last minute, that he would trample on the notes, he had a kind of presentiment of it, I am sure of that. That’s just what made him so ecstatic, that he had that presentiment…. And though it’s so dreadful, it’s all for the best. In fact, I believe nothing better could have happened.” |
| – Почему, почему лучше и быть не могло? – воскликнула Lise, с большим удивлением смотря на Алешу. | “Why, why could nothing better have happened?” cried Lise, looking with great surprise at Alyosha. |
| – Потому, Lise, что если б он не растоптал, а взял эти деньги, то придя домой чрез час какой-нибудь и заплакал бы о своем унижении, вот что вышло бы непременно. Заплакал бы и пожалуй завтра пришел бы ко мне чем свет и бросил бы может быть мне кредитки и растоптал бы как давеча. А теперь он ушел ужасно гордый и с торжеством, хоть и знает, что “погубил себя”. А стало быть теперь уж ничего нет легче, как заставить его принять эти же двести рублей не далее как завтра, потому что он уж свою честь доказал, деньги растоптал… Не мог же он знать, когда топтал, что я завтра их опять ему принесу. А между тем деньги-то эти ему ужасно как ведь нужны. Хоть он теперь и горд, а все-таки ведь даже сегодня будет думать о том, какой помощи он лишился. Ночью будет еще сильнее думать, во сне будет видеть, а к завтрашнему утру пожалуй готов будет ко мне бежать и прощенья просить. А я-то вот тут и явлюсь: “Вот, дескать, вы гордый человек, вы доказали, ну теперь возьмите, простите нас”. Вот тут-то он и возьмет! | “Because if he had taken the money, in an hour after getting home, he would be crying with mortification, that’s just what would have happened. And most likely he would have come to me early to‐morrow, and perhaps have flung the notes at me and trampled upon them as he did just now. But now he has gone home awfully proud and triumphant, though he knows he has ‘ruined himself.’ So now nothing could be easier than to make him accept the two hundred roubles by to‐morrow, for he has already vindicated his honor, tossed away the money, and trampled it under foot…. He couldn’t know when he did it that I should bring it to him again to‐morrow, and yet he is in terrible need of that money. Though he is proud of himself now, yet even to‐day he’ll be thinking what a help he has lost. He will think of it more than ever at night, will dream of it, and by to‐morrow morning he may be ready to run to me to ask forgiveness. It’s just then that I’ll appear. ‘Here, you are a proud man,’ I shall say: ‘you have shown it; but now take the money and forgive us!’ And then he will take it!” |
| Алеша с каким-то упоением произнес: “Вот тут-то он и возьмет!” Lise захлопала в ладошки. | Alyosha was carried away with joy as he uttered his last words, “And then he will take it!” Lise clapped her hands. |
| – Ах, это правда, ах, я это ужасно вдруг поняла! Ах, Алеша, как вы все это знаете? Такой молодой и уж знает, что в душе… Я бы никогда этого не выдумала… | “Ah, that’s true! I understand that perfectly now. Ah, Alyosha, how do you know all this? So young and yet he knows what’s in the heart…. I should never have worked it out.” |
| – Его, главное, надо теперь убедить в том, что он со всеми нами на равной ноге, несмотря на то, что он у нас деньги берет, – продолжал в своем упоении Алеша, – и не только на равной, но даже на высшей ноге… | “The great thing now is to persuade him that he is on an equal footing with us, in spite of his taking money from us,” Alyosha went on in his excitement, “and not only on an equal, but even on a higher footing.” |
| – “На высшей ноге” – прелестно, Алексей Федорович, но говорите, говорите! | “ ‘On a higher footing’ is charming, Alexey Fyodorovitch; but go on, go on!” |
| – То-есть я не так выразился… про высшую ногу… но это ничего, потому что… | “You mean there isn’t such an expression as ‘on a higher footing’; but that doesn’t matter because—” |
| – Ах, ничего, ничего, конечно ничего! Простите, Алеша, милый… Знаете, я вас до сих пор почти не уважала… то-есть уважала, да на равной ноге, а теперь буду на высшей уважать… Милый, не сердитесь, что я “острю”, – подхватила она сейчас же с сильным чувством. – Я смешная и маленькая, но вы, вы… слушайте, Алексей Федорович, нет ли тут во всем этом рассуждении нашем… то-есть вашем… нет. уж лучше нашем… нет ли тут презрения к нему, к этому несчастному… в том, что мы так его душу теперь разбираем, свысока точно, а? В том, что так наверно решили теперь, что он деньги примет, а? | “Oh, no, of course it doesn’t matter. Forgive me, Alyosha, dear…. You know, I scarcely respected you till now—that is I respected you but on an equal footing; but now I shall begin to respect you on a higher footing. Don’t be angry, dear, at my joking,” she put in at once, with strong feeling. “I am absurd and small, but you, you! Listen, Alexey Fyodorovitch. Isn’t there in all our analysis—I mean your analysis … no, better call it ours—aren’t we showing contempt for him, for that poor man—in analyzing his soul like this, as it were, from above, eh? In deciding so certainly that he will take the money?” |
| – Нет, Lise, нет презрения, – твердо ответил Алеша, как будто уже приготовленный к этому вопросу, – я уж об этом сам думал, идя сюда. Рассудите, какое уж тут презрение, когда мы сами такие же как он, когда все такие же как он. Потому что ведь и мы такие же, не лучше. А если б и лучше были, то были бы все-таки такие же на его месте… Я не знаю, как вы, Lise, но я считаю про себя, что у меня во многом мелкая душа. А у него и не мелкая, напротив, очень деликатная… Нет, Lise, нет тут никакого презрения к нем! Знаете, Lise, мой старец сказал один раз: за людьми сплошь надо как за детьми ходить, а за иными как за больными в больницах… | “No, Lise, it’s not contempt,” Alyosha answered, as though he had prepared himself for the question. “I was thinking of that on the way here. How can it be contempt when we are all like him, when we are all just the same as he is? For you know we are just the same, no better. If we are better, we should have been just the same in his place…. I don’t know about you, Lise, but I consider that I have a sordid soul in many ways, and his soul is not sordid; on the contrary, full of fine feeling…. No, Lise, I have no contempt for him. Do you know, Lise, my elder told me once to care for most people exactly as one would for children, and for some of them as one would for the sick in hospitals.” |
| – Ах, Алексей Федорович, ах, голубчик, давайте за людьми как за больными ходить! | “Ah, Alexey Fyodorovitch, dear, let us care for people as we would for the sick!” |
| – Давайте, Lise, я готов, только я сам не совсем готов; я иной раз очень нетерпелив, а в другой раз и глазу у меня нет. Вот у вас другое дело. | “Let us, Lise; I am ready. Though I am not altogether ready in myself. I am sometimes very impatient and at other times I don’t see things. It’s different with you.” |
| – Ах, не верю! Алексей Федорович, как я счастлива! | “Ah, I don’t believe it! Alexey Fyodorovitch, how happy I am!” |
| – Как хорошо, что вы это говорите, Lise. | “I am so glad you say so, Lise.” |
| – Алексей Федорович, вы удивительно хороши, но вы иногда как будто педант… а между тем, смотришь, вовсе не педант. Подите посмотрите у дверей, отворите их тихонько и посмотрите, не подслушивает ли маменька, – прошептала вдруг Lise каким-то нервным, торопливым шопотом. | “Alexey Fyodorovitch, you are wonderfully good, but you are sometimes sort of formal…. And yet you are not a bit formal really. Go to the door, open it gently, and see whether mamma is listening,” said Lise, in a nervous, hurried whisper. |
| Алеша пошел, приотворил двери и доложил, что никто не подслушивает. | Alyosha went, opened the door, and reported that no one was listening. |
| – Подойдите сюда, Алексей Федорович, – продолжала Lise, краснея все более и более, – дайте вашу руку, вот так. Слушайте, я вам должна большое признание сделать: вчерашнее письмо я вам не в шутку написала, а серьезно… | “Come here, Alexey Fyodorovitch,” Lise went on, flushing redder and redder. “Give me your hand—that’s right. I have to make a great confession, I didn’t write to you yesterday in joke, but in earnest,” |
| И она закрыла рукой свои глаза. Видно было, что ей очень стыдно сделать это признание. Вдруг она схватила его руку и стремительно поцеловала ее три раза. | and she hid her eyes with her hand. It was evident that she was greatly ashamed of the confession. Suddenly she snatched his hand and impulsively kissed it three times. |
| – Ах, Lise, вот и прекрасно, – радостно воскликнул Алеша. – А я ведь был совершенно уверен, что вы написали серьезно. | “Ah, Lise, what a good thing!” cried Alyosha joyfully. “You know, I was perfectly sure you were in earnest.” |
| – Уверен, представьте себе! – отвела вдруг она его руку. не выпуская ее однако из своей руки, краснея ужасно и смеясь маленьким, счастливым смешком, – я ему руку поцеловала, а он говорит: “и прекрасно”. – Но упрекала она несправедливо: Алеша тоже был в большом смятении. | “Sure? Upon my word!” She put aside his hand, but did not leave go of it, blushing hotly, and laughing a little happy laugh. “I kiss his hand and he says, ‘What a good thing!’ ” But her reproach was undeserved. Alyosha, too, was greatly overcome. |
| – Я бы желал вам всегда нравиться, Lise, но не знаю, как это сделать, – пробормотал он кое-как, и тоже краснея. | “I should like to please you always, Lise, but I don’t know how to do it,” he muttered, blushing too. |
| – Алеша, милый, вы холодны и дерзки. Видите ли-с. Он изволил меня выбрать в свои супруги и на том успокоился! Он был уже уверен, что я написала серьезно, каково! Но ведь это дерзость – вот что! | “Alyosha, dear, you are cold and rude. Do you see? He has chosen me as his wife and is quite settled about it. He is sure I was in earnest. What a thing to say! Why, that’s impertinence—that’s what it is.” |
| – Да разве это худо, что я был уверен? – засмеялся вдруг Алеша. | “Why, was it wrong of me to feel sure?” Alyosha asked, laughing suddenly. |
| – Ах, Алеша, напротив, ужасно, как хорошо, – нежно и со счастьем посмотрела на него Lise. Алеша стоял все еще держа свою руку в ее руке. Вдруг он нагнулся и поцеловал ее в самые губки. | “Ah, Alyosha, on the contrary, it was delightfully right,” cried Lise, looking tenderly and happily at him. Alyosha stood still, holding her hand in his. Suddenly he stooped down and kissed her on her lips. |
| – Это что еще? Что с вами? – вскрикнула Lise. Алеша совсем потерялся. | “Oh, what are you doing?” cried Lise. Alyosha was terribly abashed. |
| – Ну, простите, если не так… Я может быть ужасно глупо… Вы сказали, что я холоден, я взял и поцеловал… Только я вижу, что вышло глупо… | “Oh, forgive me if I shouldn’t…. Perhaps I’m awfully stupid…. You said I was cold, so I kissed you…. But I see it was stupid.” |
| Lise засмеялась и закрыла лицо руками. | Lise laughed, and hid her face in her hands. |
| – И в этом платье! – вырвалось у ней между смехом, но вдруг она перестала смеяться и стала вся серьезная, почти строгая. | “And in that dress!” she ejaculated in the midst of her mirth. But she suddenly ceased laughing and became serious, almost stern. |
| – Ну, Алеша, мы еще подождем с поцелуями, потому что мы этого еще оба не умеем, а ждать нам еще очень долго, – заключила она вдруг. – Скажите лучше, за что вы берете меня, такую дуру, больную дурочку, вы такой умный, такой мыслящий, такой замечающий? Ах, Алеша, я ужасно счастлива, потому что я вас совсем не стою! | “Alyosha, we must put off kissing. We are not ready for that yet, and we shall have a long time to wait,” she ended suddenly. “Tell me rather why you who are so clever, so intellectual, so observant, choose a little idiot, an invalid like me? Ah, Alyosha, I am awfully happy, for I don’t deserve you a bit.” |
| – Стоите, Lise. Я на-днях выйду из монастыря совсем. Выйдя в свет, надо жениться, это-то я знаю. Так и он мне велел. Кого ж я лучше вас возьму… и кто меня кроме вас возьмет? Я уж это обдумывал. Во-первых, вы меня с детства знаете, а во-вторых, в вас очень много способностей, каких во мне совсем нет. У вас душа веселее, чем у меня; вы, главное, невиннее меня, а уж я до многого, до многого прикоснулся… Ах, вы не знаете, ведь и я Карамазов! Что в том, что вы смеетесь и шутите, и надо мной тоже, напротив, смейтесь, я так этому рад… Но вы смеетесь как маленькая девочка, а про себя думаете как мученица… | “You do, Lise. I shall be leaving the monastery altogether in a few days. If I go into the world, I must marry. I know that. He told me to marry, too. Whom could I marry better than you—and who would have me except you? I have been thinking it over. In the first place, you’ve known me from a child and you’ve a great many qualities I haven’t. You are more light‐ hearted than I am; above all, you are more innocent than I am. I have been brought into contact with many, many things already…. Ah, you don’t know, but I, too, am a Karamazov. What does it matter if you do laugh and make jokes, and at me, too? Go on laughing. I am so glad you do. You laugh like a little child, but you think like a martyr.” |
| – Как мученица? Как это? | “Like a martyr? How?” |
| – Да, Lise, вот давеча ваш вопрос: нет ли в нас презрения к тому несчастному, что мы так душу его анатомируем, – это вопрос мученический… видите, я никак не умею это выразить, но у кого такие вопросы являются, тот сам способен страдать. Сидя в креслах, вы уж и теперь должны были много передумать… | “Yes, Lise, your question just now: whether we weren’t showing contempt for that poor man by dissecting his soul—that was the question of a sufferer…. You see, I don’t know how to express it, but any one who thinks of such questions is capable of suffering. Sitting in your invalid chair you must have thought over many things already.” |
| – Алеша, дайте мне вашу руку, что вы ее отнимаете, – промолвила Lise ослабленным от счастья, упавшим каким-то голоском. – Послушайте, Алеша, во что вы оденетесь, как выйдете из монастыря, в какой костюм? Не смейтесь, не сердитесь, это очень, очень для меня важно. | “Alyosha, give me your hand. Why are you taking it away?” murmured Lise in a failing voice, weak with happiness. “Listen, Alyosha. What will you wear when you come out of the monastery? What sort of suit? Don’t laugh, don’t be angry, it’s very, very important to me.” |
| – Про костюм, Lise, я еще не думал, но в какой хотите, в такой и оденусь. | “I haven’t thought about the suit, Lise; but I’ll wear whatever you like.” |
| – Я хочу, чтоб у вас был темносиний бархатный пиджак, белый пикейный жилет и пуховая серая мягкая шляпа… Скажите, вы так и поверили давеча, что я вас не люблю, когда я от письма вчерашнего отреклась? | “I should like you to have a dark blue velvet coat, a white piqué waistcoat, and a soft gray felt hat…. Tell me, did you believe that I didn’t care for you when I said I didn’t mean what I wrote?” |
| – Нет, не поверил. | “No, I didn’t believe it.” |
| – О, несносный человек, неисправимый! | “Oh, you insupportable person, you are incorrigible.” |
| – Видите, я знал, что вы меня… кажется, любите, но я сделал вид, что вам верю, что вы не любите, чтобы вам было… удобнее… | “You see, I knew that you—seemed to care for me, but I pretended to believe that you didn’t care for me to make it—easier for you.” |
| – Еще того хуже! И хуже и лучше всего. Алеша, я вас ужасно люблю. Я давеча, как вам прийти, загадала: спрошу у него вчерашнее письмо, и если он мне спокойно вынет и отдаст его (как и ожидать от него всегда можно), – то значит, что он совсем меня не любит, ничего не чувствует, а просто глупый и недостойный мальчик, а я погибла. Но вы оставили письмо в келье, и это меня ободрило: не правда ли, вы потому оставили в келье, что предчувствовали, что я буду требовать назад письмо, так чтобы не отдавать его? Так ли? Ведь так? | “That makes it worse! Worse and better than all! Alyosha, I am awfully fond of you. Just before you came this morning, I tried my fortune. I decided I would ask you for my letter, and if you brought it out calmly and gave it to me (as might have been expected from you) it would mean that you did not love me at all, that you felt nothing, and were simply a stupid boy, good for nothing, and that I am ruined. But you left the letter at home and that cheered me. You left it behind on purpose, so as not to give it back, because you knew I would ask for it? That was it, wasn’t it?” |
| – Ох, Lise, совсем не так, ведь письмо-то со мной и теперь, и давеча было тоже, вот в этом кармане, вот оно. | “Ah, Lise, it was not so a bit. The letter is with me now, and it was this morning, in this pocket. Here it is.” |
| Алеша вынул смеясь письмо и показал ей издали. | Alyosha pulled the letter out laughing, and showed it her at a distance. |
| – Только я вам не отдам его, смотрите из рук. | “But I am not going to give it to you. Look at it from here.” |
| – Как? Так вы давеча солгали, вы монах и солгали? | “Why, then you told a lie? You, a monk, told a lie!” |
| – Пожалуй солгал, – смеялся и Алеша, – чтобы вам не отдавать письма солгал. Оно очень мне дорого, – прибавил он вдруг с сильным чувством и опять покраснев, – это уж навеки, и я его никому никогда не отдам! | “I told a lie if you like,” Alyosha laughed, too. “I told a lie so as not to give you back the letter. It’s very precious to me,” he added suddenly, with strong feeling, and again he flushed. “It always will be, and I won’t give it up to any one!” |
| Lise смотрела на него в восхищении. | Lise looked at him joyfully. |
| – Алеша, – залепетала она опять, – посмотрите у дверей, не подслушивает ли мамаша? | “Alyosha,” she murmured again, “look at the door. Isn’t mamma listening?” |
| – Хорошо, Lise, я посмотрю, только не лучше ли не смотреть, а? Зачем подозревать в такой низости вашу мать? | “Very well, Lise, I’ll look; but wouldn’t it be better not to look? Why suspect your mother of such meanness?” |
| – Как низости? В какой низости? Это то, что она подслушивает за дочерью, так это ее право, а не низость, – вспыхнула Lise. – Будьте уверены, Алексей Федорович, что когда я сама буду матерью и у меня будет такая же дочь как я, то я непременно буду за нею подслушивать. | “What meanness? As for her spying on her daughter, it’s her right, it’s not meanness!” cried Lise, firing up. “You may be sure, Alexey Fyodorovitch, that when I am a mother, if I have a daughter like myself I shall certainly spy on her!” |
| – Неужели, Lise? это нехорошо. | “Really, Lise? That’s not right.” |
| – Ах, боже мой, какая тут низость? Если б обыкновенный светский разговор какой-нибудь и я бы подслушивала, то это низость, а тут родная дочь заперлась с молодым человеком… Слушайте, Алеша, знайте, я за вами тоже буду подсматривать, только что мы обвенчаемся, и знайте еще, что я все письма ваши буду распечатывать и все читать… Это уж вы будьте предуведомлены… | “Oh, my goodness! What has meanness to do with it? If she were listening to some ordinary worldly conversation, it would be meanness, but when her own daughter is shut up with a young man…. Listen, Alyosha, do you know I shall spy upon you as soon as we are married, and let me tell you I shall open all your letters and read them, so you may as well be prepared.” |
| – Да, конечно, если так… – бормотал Алеша, – только это не хорошо… | “Yes, of course, if so—” muttered Alyosha, “only it’s not right.” |
| – Ах, какое презрение! Алеша, милый, не будем ссориться с самого первого раза, – я вам лучше всю правду скажу: это конечно очень дурно подслушивать и уж конечно я не права, а вы правы, но только я все-таки буду подслушивать. | “Ah, how contemptuous! Alyosha, dear, we won’t quarrel the very first day. I’d better tell you the whole truth. Of course, it’s very wrong to spy on people, and, of course, I am not right and you are, only I shall spy on you all the same.” |
| – Делайте. Ничего за мной такого не подглядите, – засмеялся Алеша. | “Do, then; you won’t find out anything,” laughed Alyosha. |
| – Алеша, а будете ли вы мне подчиняться? Это тоже надо заранее решить. | “And, Alyosha, will you give in to me? We must decide that too.” |
| – С большою охотой, Lise, и непременно, только не в самом главном. В самом главном, если вы будете со мной несогласны, то я все-таки сделаю, как мне долг велит. | “I shall be delighted to, Lise, and certain to, only not in the most important things. Even if you don’t agree with me, I shall do my duty in the most important things.” |
| – Так и нужно. Так знайте, что и я, напротив, не только в самом главном подчиняться готова, но и во всем уступлю вам и вам теперь же клятву в этом даю, – во всем и на всю жизнь, – вскричала пламенно Lise, – и это со счастием, со счастием! Мало того, клянусь вам, что я никогда не буду за вами подслушивать, ни разу и никогда, ни одного письма вашего не прочту, потому что вы правы, а я нет. И хоть мне ужасно будет хотеться подслушивать, я это знаю, но я все-таки не буду, потому что вы считаете это неблагородным. Вы теперь как мое провидение… Слушайте, Алексей Федорович, почему вы такой грустный все эти дни, и вчера и сегодня; я знаю, что у вас есть хлопоты, бедствия, но я вижу, кроме того, что у вас есть особенная какая-то грусть, – секретная может быть, а? | “That’s right; but let me tell you I am ready to give in to you not only in the most important matters, but in everything. And I am ready to vow to do so now—in everything, and for all my life!” cried Lise fervently, “and I’ll do it gladly, gladly! What’s more, I’ll swear never to spy on you, never once, never to read one of your letters. For you are right and I am not. And though I shall be awfully tempted to spy, I know that I won’t do it since you consider it dishonorable. You are my conscience now…. Listen, Alexey Fyodorovitch, why have you been so sad lately—both yesterday and to‐day? I know you have a lot of anxiety and trouble, but I see you have some special grief besides, some secret one, perhaps?” |
| – Да, Lise, есть и секретная, – грустно произнес Алеша.- Вижу, что меня любите, коли угадали это. | “Yes, Lise, I have a secret one, too,” answered Alyosha mournfully. “I see you love me, since you guessed that.” |
| – Какая же грусть? О чем? Можно сказать? – с робкою мольбой произнесла Lise. | “What grief? What about? Can you tell me?” asked Lise with timid entreaty. |
| – Потом скажу, Lise… после… – смутился Алеша. – Теперь пожалуй и непонятно будет. Да я пожалуй и сам не сумею сказать. | “I’ll tell you later, Lise—afterwards,” said Alyosha, confused. “Now you wouldn’t understand it perhaps—and perhaps I couldn’t explain it.” |
| – Я знаю, кроме того, что вас мучают ваши братья, отец? | “I know your brothers and your father are worrying you, too.” |
| – Да, и братья, – проговорил Алеша, как бы в раздумьи. | “Yes, my brothers too,” murmured Alyosha, pondering. |
| – Я вашего брата Ивана Федоровича не люблю, Алеша,- вдруг заметила Lise. | “I don’t like your brother Ivan, Alyosha,” said Lise suddenly. |
| Алеша замечание это отметил с некоторым удивлением, но не поднял его. | He noticed this remark with some surprise, but did not answer it. |
| – Братья губят себя, – продолжал он, – отец тоже. И других губят вместе с собою. Тут “земляная карамазовская сила”, как отец Паисий намедни выразился, – земляная и неистовая, необделанная… Даже носится ли дух божий вверху этой силы – и того не знаю. Знаю только, что и сам я Карамазов… Я монах, монах? Монах я, Lise? Вы как-то сказали сию минуту, что я монах? | “My brothers are destroying themselves,” he went on, “my father, too. And they are destroying others with them. It’s ‘the primitive force of the Karamazovs,’ as Father Païssy said the other day, a crude, unbridled, earthly force. Does the spirit of God move above that force? Even that I don’t know. I only know that I, too, am a Karamazov…. Me a monk, a monk! Am I a monk, Lise? You said just now that I was.” |
| – Да, сказала. | “Yes, I did.” |
| – А я в бога-то вот может быть и не верую. | “And perhaps I don’t even believe in God.” |
| – Вы не веруете, что с вами? – тихо и осторожно проговорила Lise. Но Алеша не ответил на это. Было тут, в этих слишком внезапных словах его нечто слишком таинственное и слишком субъективное, может быть и ему самому неясное, но уже несомненно его мучившее. | “You don’t believe? What is the matter?” said Lise quietly and gently. But Alyosha did not answer. There was something too mysterious, too subjective in these last words of his, perhaps obscure to himself, but yet torturing him. |
| – И вот теперь, кроме всего, мой друг уходит, первый в мире человек, землю покидает. Если бы вы знали, если бы вы знали, Lise, как я связан, как я спаян душевно с этим человеком! И вот я останусь один… Я к вам приду, Lise… Впредь будем вместе… | “And now on the top of it all, my friend, the best man in the world, is going, is leaving the earth! If you knew, Lise, how bound up in soul I am with him! And then I shall be left alone…. I shall come to you, Lise…. For the future we will be together.” |
| – Да, вместе, вместе! Отныне всегда вместе на всю жизнь. Слушайте, поцелуйте меня, я позволяю. | “Yes, together, together! Henceforward we shall be always together, all our lives! Listen, kiss me, I allow you.” |
| Алеша поцеловал ее. | Alyosha kissed her. |
| – Ну теперь ступайте, Христос с вами! (и она перекрестила его). Ступайте скорее к нему пока жив. Я вижу, что жестоко вас задержала. Я буду сегодня молиться за него и за вас. Алеша, мы будем счастливы! Будем мы счастливы, будем? | “Come, now go. Christ be with you!” and she made the sign of the cross over him. “Make haste back to him while he is alive. I see I’ve kept you cruelly. I’ll pray to‐day for him and you. Alyosha, we shall be happy! Shall we be happy, shall we?” |
| – Кажется, будем, Lise. | “I believe we shall, Lise.” |
| Выйдя от Lise, Алеша не заблагорассудил пройти к г-же Хохлаковой и, не простясь с нею, направился было из дому. Но только что отворил дверь и вышел на лестницу, откуда ни возьмись, пред ним сама г-жа Хохлакова. С первого слова Алеша догадался, что она поджидала его тут нарочно. | Alyosha thought it better not to go in to Madame Hohlakov and was going out of the house without saying good‐by to her. But no sooner had he opened the door than he found Madame Hohlakov standing before him. From the first word Alyosha guessed that she had been waiting on purpose to meet him. |
| – Алексей Федорович, это ужасно. Это детские пустяки и все вздор. Надеюсь, вы не вздумаете мечтать… Глупости, глупости и глупости! – накинулась она на него. | “Alexey Fyodorovitch, this is awful. This is all childish nonsense and ridiculous. I trust you won’t dream—It’s foolishness, nothing but foolishness!” she said, attacking him at once. |
| – Только не говорите этого ей, – сказал Алеша, – а то она будет взволнована, а это ей теперь вредно. | “Only don’t tell her that,” said Alyosha, “or she will be upset, and that’s bad for her now.” |
| – Слышу благоразумное слово благоразумного молодого человека. Понимать ли мне так, что вы сами только потому соглашались с ней, что не хотели, из сострадания к ее болезненному состоянию, противоречием рассердить ее? | “Sensible advice from a sensible young man. Am I to understand that you only agreed with her from compassion for her invalid state, because you didn’t want to irritate her by contradiction?” |
| – О нет, совсем нет, я совершенно серьезно с нею говорил, – твердо заявил Алеша. | “Oh, no, not at all. I was quite serious in what I said,” Alyosha declared stoutly. |
| – Серьезность тут невозможна, немыслима, и во-первых, я вас теперь совсем не приму ни разу, а во-вторых, я уеду и ее увезу, знайте это. | “To be serious about it is impossible, unthinkable, and in the first place I shall never be at home to you again, and I shall take her away, you may be sure of that.” |
| – Да зачем же, – сказал Алеша, – ведь это так еще не близко, года полтора еще может быть ждать придется. | “But why?” asked Alyosha. “It’s all so far off. We may have to wait another year and a half.” |
| – Ах, Алексей Федорович, это конечно правда, и в полтора года вы тысячу раз с ней поссоритесь и разойдетесь. Но я так несчастна, так несчастна! Пусть это все пустяки, но это меня сразило. Теперь я как Фамусов в последней сцене, вы Чацкий, она Софья, и представьте я нарочно убежала сюда на лестницу, чтобы вас встретить, а ведь и там все роковое произошло на лестнице. Я все слышала, я едва устояла. Так вот где объяснение ужасов всей этой ночи и всех давешних истерик! Дочке любовь, а матери смерть. Ложись в гроб. Теперь второе и самое главное: что это за письмо, которое она вам написала, покажите мне его сейчас, сейчас! | “Ah, Alexey Fyodorovitch, that’s true, of course, and you’ll have time to quarrel and separate a thousand times in a year and a half. But I am so unhappy! Though it’s such nonsense, it’s a great blow to me. I feel like Famusov in the last scene of Sorrow from Wit. You are Tchatsky and she is Sofya, and, only fancy, I’ve run down to meet you on the stairs, and in the play the fatal scene takes place on the staircase. I heard it all; I almost dropped. So this is the explanation of her dreadful night and her hysterics of late! It means love to the daughter but death to the mother. I might as well be in my grave at once. And a more serious matter still, what is this letter she has written? Show it me at once, at once!” |
| – Нет, не надо. Скажите, как здоровье Катерины Ивановны. мне очень надо знать. | “No, there’s no need. Tell me, how is Katerina Ivanovna now? I must know.” |
| – Продолжает лежать в бреду, она не очнулась; ее тетки здесь и только ахают и надо мной гордятся, а Герценштубе приехал и так испугался, что я не знала, что с ним и делать и чем его спасти, хотела даже послать за доктором. Его увезли в моей карете. И вдруг в довершение всего вы вдруг с этим письмом. Правда, все это еще через полтора года. Именем всего великого и святого, именем умирающего старца вашего покажите мне это письмо, Алексей Федорович, мне, матери! Если хотите, то держите его пальцами, а я буду читать из ваших рук. | “She still lies in delirium; she has not regained consciousness. Her aunts are here; but they do nothing but sigh and give themselves airs. Herzenstube came, and he was so alarmed that I didn’t know what to do for him. I nearly sent for a doctor to look after him. He was driven home in my carriage. And on the top of it all, you and this letter! It’s true nothing can happen for a year and a half. In the name of all that’s holy, in the name of your dying elder, show me that letter, Alexey Fyodorovitch. I’m her mother. Hold it in your hand, if you like, and I will read it so.” |
| – Нет не покажу, Катерина Осиповна, хотя бы и она позволила, я не покажу. Я завтра приду и, если хотите, я с вами о многом переговорю, а теперь – прощайте! | “No, I won’t show it to you. Even if she sanctioned it, I wouldn’t. I am coming to‐morrow, and if you like, we can talk over many things, but now good‐by!” |
| И Алеша выбежал с лестницы на улицу. | And Alyosha ran downstairs and into the street. |
| II. СМЕРДЯКОВ С ГИТАРОЙ. | Chapter II. Smerdyakov With A Guitar |
| Да и некогда было ему. У него блеснула мысль, еще когда он прощался с Lise. Мысль о том: как бы самым хитрейшим образом поймать сейчас брата Дмитрия, от него очевидно скрывающегося? Было уже не рано, был час третий пополудни. Всем существом своим Алеша стремился в монастырь к своему “великому” умирающему, но потребность видеть брата Дмитрия пересилила все: в уме Алеши с каждым часом нарастало убеждение о неминуемой ужасной катастрофе, готовой совершиться. В чем именно состояла катастрофа и что хотел бы он сказать сию минуту брату, может быть он и сам бы не определил. “Пусть благодетель мой умрет без меня, но по крайней мере я не буду укорять себя всю жизнь, что может быть мог бы что спасти и не спас, прошел мимо, торопился в свой дом. Делая так, по его великому слову сделаю”… | He had no time to lose indeed. Even while he was saying good‐by to Lise, the thought had struck him that he must attempt some stratagem to find his brother Dmitri, who was evidently keeping out of his way. It was getting late, nearly three o’clock. Alyosha’s whole soul turned to the monastery, to his dying saint, but the necessity of seeing Dmitri outweighed everything. The conviction that a great inevitable catastrophe was about to happen grew stronger in Alyosha’s mind with every hour. What that catastrophe was, and what he would say at that moment to his brother, he could perhaps not have said definitely. “Even if my benefactor must die without me, anyway I won’t have to reproach myself all my life with the thought that I might have saved something and did not, but passed by and hastened home. If I do as I intend, I shall be following his great precept.” |
| План его состоял в том, чтобы захватить брата Дмитрия нечаянно, а именно: перелезть как вчера через тот плетень, войти в сад и засесть в ту беседку. “Если же его там нет, думал Алеша, то, не сказавшись ни Фоме, ни хозяйкам, притаиться и ждать в беседке хотя бы до вечера. Если он попрежнему караулит приход Грушеньки, то очень может быть, что и придет в беседку…” Алеша впрочем не рассуждал слишком много о подробностях плана, но он решил его исполнить, хотя бы пришлось и в монастырь не попасть сегодня… | His plan was to catch his brother Dmitri unawares, to climb over the fence, as he had the day before, get into the garden and sit in the summer‐house. If Dmitri were not there, thought Alyosha, he would not announce himself to Foma or the women of the house, but would remain hidden in the summer‐house, even if he had to wait there till evening. If, as before, Dmitri were lying in wait for Grushenka to come, he would be very likely to come to the summer‐house. Alyosha did not, however, give much thought to the details of his plan, but resolved to act upon it, even if it meant not getting back to the monastery that day. |
| Все произошло без помехи: он перелез через плетень почти в том самом месте, как вчера, и скрытно пробрался в беседку. Ему не хотелось, чтоб его заметили: и хозяйка, и Фома (если он тут), могли держать сторону брата и слушаться его приказаний, а стало быть или в сад Алешу не пустить, или брата предуведомить во-время, что его ищут и спрашивают. В беседке никого не было. Алеша сел на свое вчерашнее место и начал ждать. Он оглядел беседку, она показалась ему почему-то гораздо более ветхою, чем вчера, дрянною такою показалась ему в этот раз. День был впрочем такой же ясный, как и вчера. На зеленом столе отпечатался кружок от вчерашней, должно быть расплескавшейся рюмки с коньяком. Пустые и непригодные к делу мысли, как и всегда во время скучного ожидания, лезли ему в голову: например, почему он, войдя теперь сюда, сел именно точь-в-точь на то самое место, на котором вчера сидел, и почему не на другое? Наконец ему стало очень грустно, грустно от тревожной неизвестности. Но не просидел он и четверти часа, как вдруг, очень где-то вблизи, послышался аккорд гитары. Сидели или только сейчас уселся кто-то шагах от него в двадцати, никак не дальше, где-нибудь в кустах. У Алеши вдруг мелькнуло воспоминание, что, уходя вчера от брата из беседки, он увидел, или как бы мелькнула пред ним влево у забора садовая, зеленая, низенькая старая скамейка между кустами. На ней-то стало быть и уселись теперь гости. Кто же? Один мужской голос вдруг запел сладенькою фистулой куплет, аккомпанируя себе на гитаре: | Everything happened without hindrance, he climbed over the hurdle almost in the same spot as the day before, and stole into the summer‐house unseen. He did not want to be noticed. The woman of the house and Foma too, if he were here, might be loyal to his brother and obey his instructions, and so refuse to let Alyosha come into the garden, or might warn Dmitri that he was being sought and inquired for. There was no one in the summer‐house. Alyosha sat down and began to wait. He looked round the summer‐house, which somehow struck him as a great deal more ancient than before. Though the day was just as fine as yesterday, it seemed a wretched little place this time. There was a circle on the table, left no doubt from the glass of brandy having been spilt the day before. Foolish and irrelevant ideas strayed about his mind, as they always do in a time of tedious waiting. He wondered, for instance, why he had sat down precisely in the same place as before, why not in the other seat. At last he felt very depressed—depressed by suspense and uncertainty. But he had not sat there more than a quarter of an hour, when he suddenly heard the thrum of a guitar somewhere quite close. People were sitting, or had only just sat down, somewhere in the bushes not more than twenty paces away. Alyosha suddenly recollected that on coming out of the summer‐house the day before, he had caught a glimpse of an old green low garden‐seat among the bushes on the left, by the fence. The people must be sitting on it now. Who were they? A man’s voice suddenly began singing in a sugary falsetto, accompanying himself on the guitar: |
| Непобедимой силой | With invincible force |
| Привержен я к милой | I am bound to my dear. |
| Господи пом-и-илуй | O Lord, have mercy |
| Ее и меня! | On her and on me! |
| Ее и меня! | On her and on me! |
| < < < | > > > |
| Двуязычный текст, подготовленный Akirill.com , размещенные на сайте Akirill.com 19 июня 2022 года. 2022 года. Каждую из книг (на английском или русском языках) можно забрать отдельно и повторно использовать в личных и некоммерческих целях. Они свободны от авторского права. При любом совместном использовании двух книг должно быть указано их происхождение https://www.Akirill.com | Bilingual text prepared by Akirill.com , deposited on the site Akirill.com on June 19, 2022. Each of the books (English or French) can be taken back separately and reused for personal and non-commercial purposes. They are free of copyright. Any use of the two books side by side must mention their origin https://www.Akirill.com |
The Brothers Karamazov, by Fyodor Dostoyevsky
| If you liked this page, don’t forget to like and share. Si vous avez aimé cette page, n’oublier pas d’aimer et de partager. |
| Subscribe to not miss anything Abonnez-vous pour ne rien manquer |
| Check out our latest posts |
| Découvrez nos derniers articles |
AKirill, Learn, apprenez, translation, traduction, livres bilingues, bilingual books 