Это не дословный перевод, а книга на двух языках, вышедшие бок о бок. Вы можете прочитать его на русском, английском или на обоих языках.
This is not a word-by-word translation but the books in the two languages put side by side. You can read it in Russian, in English or both.
Братья Карамазовы. Роман Федора Достоевского
| Братья Карамазовы. Роман Федора Достоевского | The Brothers Karamazov, by Fyodor Dostoyevsky |
| ЧАСТЬ ВТОРАЯ. | Part 2 |
| КНИГА ПЯТАЯ | Book V |
| < < < | > > > |
| Глава VII | Chapter VII |
| – Сердятся на что-то-с, кто их разберет, – пробормотал тот уклончиво. | “Angry about something. Who can tell?” the valet muttered evasively. |
| – А и чорт! Пусть сердится! Подавай самовар и скорей сам убирайся, живо. Нет ли чего нового? | “Confound him! Let him be angry then. Bring in the samovar, and get along with you. Look sharp! No news?” |
| Тут начались расспросы именно из таких, на которые Смердяков сейчас жаловался Ивану Федоровичу, то-есть все насчет ожидаемой посетительницы, и мы эти расспросы здесь опустим. Чрез полчаса дом был заперт, и помешанный старикашка похаживал один по комнатам, в трепетном ожидании, что вот-вот раздадутся пять условных стуков, изредка заглядывая в темные окна и ничего в них не видя кроме ночи. | Then followed a series of questions such as Smerdyakov had just complained of to Ivan, all relating to his expected visitor, and these questions we will omit. Half an hour later the house was locked, and the crazy old man was wandering along through the rooms in excited expectation of hearing every minute the five knocks agreed upon. Now and then he peered out into the darkness, seeing nothing. |
| Было уже очень поздно, а Иван Федорович все не спал и соображал. Поздно он лег в эту ночь, часа в два. Но мы не станем передавать все течение его мыслей, да и не время нам входить в эту душу: этой душе свой черед. И даже если б и попробовали что передать, то было бы очень мудрено это сделать, потому что были не мысли, а было что-то очень неопределенное, а главное – слишком взволнованное. Сам он чувствовал, что потерял все свои концы. Мучили его тоже разные странные и почти неожиданные совсем желания, например: уж после полночи ему вдруг настоятельно и нестерпимо захотелось сойти вниз, отпереть дверь, пройти во флигель и избить Смердякова, но спросили бы вы, за что, и сам он решительно не сумел бы изложить ни одной причины в точности, кроме той разве, что стал ему этот лакей ненавистен как самый тяжкий обидчик, какого только можно приискать на свете. С другой стороны не раз охватывала в эту ночь его душу какая-то необъяснимая и унизительная робость, от которой он, – он это чувствовал, – даже как бы терял вдруг физические силы. Голова его болела и кружилась. Что-то ненавистное щемило его душу, точно он собирался мстить кому. Ненавидел он даже Алешу, вспоминая давешний с ним разговор, ненавидел очень минутами и себя. О Катерине Ивановне он почти что и думать забыл, и много этому потом удивлялся, тем более, что сам твердо помнил, как еще вчера утром, когда он так размашисто похвалился у Катерины Ивановны, что завтра уедет в Москву, в душе своей тогда же шепнул про себя: “а ведь вздор, не поедешь, и не так тебе будет легко оторваться, как ты теперь фанфаронишь”. Припоминая потом долго спустя эту ночь, Иван Федорович с особенным отвращением вспоминал, как он вдруг, бывало, вставал с дивана и тихонько, как бы страшно боясь, чтобы не подглядели за ним, отворял двери, выходил на лестницу и слушал вниз, в нижние комнаты, как шевелился и похаживал там внизу Федор Павлович, слушал – подолгу, минут по пяти, со странным каким-то любопытством, затаив дух, и с биением сердца, а для чего он все это проделывал, для чего слушал – конечно, и сам не знал. Этот “поступок” он всю жизнь свою потом называл “мерзким” и всю жизнь свою считал, глубоко про себя, в тайниках души своей – самым подлым поступком изо всей своей жизни. К самому же Федору Павловичу он не чувствовал в те минуты никакой даже ненависти, а лишь любопытствовал почему-то изо всех сил: как он там внизу ходит, что он примерно там у себя теперь должен делать, предугадывал и соображал, как он должен был там внизу заглядывать в темные окна и вдруг останавливаться среди комнаты и ждать, ждать – не стучит ли кто. Выходил Иван Федорович для этого занятия на лестницу раза два. Когда все затихло и уже улегся и Федор Павлович, часов около двух, улегся и Иван Федорович с твердым желанием поскорее заснуть, так как чувствовал себя страшно измученным. И впрямь: заснул он вдруг крепко и спал без снов, но проснулся рано, часов в семь, когда уже рассвело. Раскрыв глаза, к изумлению своему он вдруг почувствовал в себе прилив какой-то необычайной энергии, быстро вскочил и быстро оделся, затем вытащил свой чемодан и не медля поспешно начал его укладывать. Белье как раз еще вчера утром получилось все от прачки. Иван Федорович даже усмехнулся при мысли, что так все оно сошлось, что нет никакой задержки внезапному отъезду. А отъезд выходил действительно внезапный. Хотя Иван Федорович и говорил вчера (Катерине Ивановне, Алеше и потом Смердякову), что завтра уедет, но, ложась вчера спать, он очень хорошо помнил, что в ту минуту и не думал об отъезде, по крайней мере совсем не мыслил, что поутру проснувшись первым движением бросится укладывать чемодан. Наконец чемодан и сак были готовы: было уже около девяти часов, когда Марфа Игнатьевна взошла к нему с обычным ежедневным вопросом: “Где изволите чай кушать, у себя аль сойдете вниз?” Иван Федорович сошел вниз, вид имел почти что веселый, хотя было в нем, в словах и в жестах его, нечто как бы раскидывающееся и торопливое. Приветливо поздоровавшись с отцом, и даже особенно наведавшись о здоровьи, он, не дождавшись впрочем окончания ответа родителя, разом объявил, что чрез час уезжает в Москву, совсем, и просит послать за лошадьми. Старик выслушал сообщение без малейшего удивления, пренеприлично позабыв поскорбеть об отъезде сынка; вместо того вдруг чрезвычайно захлопотал, вспомнив как раз кстати одно насущное собственное дело. Akirill.com | It was very late, but Ivan was still awake and reflecting. He sat up late that night, till two o’clock. But we will not give an account of his thoughts, and this is not the place to look into that soul—its turn will come. And even if one tried, it would be very hard to give an account of them, for there were no thoughts in his brain, but something very vague, and, above all, intense excitement. He felt himself that he had lost his bearings. He was fretted, too, by all sorts of strange and almost surprising desires; for instance, after midnight he suddenly had an intense irresistible inclination to go down, open the door, go to the lodge and beat Smerdyakov. But if he had been asked why, he could not have given any exact reason, except perhaps that he loathed the valet as one who had insulted him more gravely than any one in the world. On the other hand, he was more than once that night overcome by a sort of inexplicable humiliating terror, which he felt positively paralyzed his physical powers. His head ached and he was giddy. A feeling of hatred was rankling in his heart, as though he meant to avenge himself on some one. He even hated Alyosha, recalling the conversation he had just had with him. At moments he hated himself intensely. Of Katerina Ivanovna he almost forgot to think, and wondered greatly at this afterwards, especially as he remembered perfectly that when he had protested so valiantly to Katerina Ivanovna that he would go away next day to Moscow, something had whispered in his heart, “That’s nonsense, you are not going, and it won’t be so easy to tear yourself away as you are boasting now.” Remembering that night long afterwards, Ivan recalled with peculiar repulsion how he had suddenly got up from the sofa and had stealthily, as though he were afraid of being watched, opened the door, gone out on the staircase and listened to Fyodor Pavlovitch stirring down below, had listened a long while—some five minutes—with a sort of strange curiosity, holding his breath while his heart throbbed. And why he had done all this, why he was listening, he could not have said. That “action” all his life afterwards he called “infamous,” and at the bottom of his heart, he thought of it as the basest action of his life. For Fyodor Pavlovitch himself he felt no hatred at that moment, but was simply intensely curious to know how he was walking down there below and what he must be doing now. He wondered and imagined how he must be peeping out of the dark windows and stopping in the middle of the room, listening, listening—for some one to knock. Ivan went out on to the stairs twice to listen like this. About two o’clock when everything was quiet, and even Fyodor Pavlovitch had gone to bed, Ivan had got into bed, firmly resolved to fall asleep at once, as he felt fearfully exhausted. And he did fall asleep at once, and slept soundly without dreams, but waked early, at seven o’clock, when it was broad daylight. Opening his eyes, he was surprised to feel himself extraordinarily vigorous. He jumped up at once and dressed quickly; then dragged out his trunk and began packing immediately. His linen had come back from the laundress the previous morning. Ivan positively smiled at the thought that everything was helping his sudden departure. And his departure certainly was sudden. Though Ivan had said the day before (to Katerina Ivanovna, Alyosha, and Smerdyakov) that he was leaving next day, yet he remembered that he had no thought of departure when he went to bed, or, at least, had not dreamed that his first act in the morning would be to pack his trunk. At last his trunk and bag were ready. It was about nine o’clock when Marfa Ignatyevna came in with her usual inquiry, “Where will your honor take your tea, in your own room or downstairs?” He looked almost cheerful, but there was about him, about his words and gestures, something hurried and scattered. Greeting his father affably, and even inquiring specially after his health, though he did not wait to hear his answer to the end, he announced that he was starting off in an hour to return to Moscow for good, and begged him to send for the horses. His father heard this announcement with no sign of surprise, and forgot in an unmannerly way to show regret at losing him. Instead of doing so, he flew into a great flutter at the recollection of some important business of his own. |
| – Ах ты! Экой! Не сказал вчера… ну да все равно и сейчас уладим. Сделай ты мне милость великую, отец ты мой родной, заезжай в Чермашню. Ведь тебе с Воловьей станции всего только влево свернуть, всего двенадцать каких-нибудь версточек, и вот она, Чермашня. | “What a fellow you are! Not to tell me yesterday! Never mind; we’ll manage it all the same. Do me a great service, my dear boy. Go to Tchermashnya on the way. It’s only to turn to the left from the station at Volovya, only another twelve versts and you come to Tchermashnya.” |
| – Помилуйте, не могу: до железной дороги восемьдесят верст, а машина уходит со станции в Москву в семь часов вечера – ровно только, чтоб поспеть. | “I’m sorry, I can’t. It’s eighty versts to the railway and the train starts for Moscow at seven o’clock to‐night. I can only just catch it.” |
| – Поспеешь завтра, не то послезавтра, а сегодня сверни в Чермашню. Чего тебе стоит родителя успокоить! Если бы здесь не дела, я сам давно слетал бы, потому что штука-то там спешная и чрезвычайная, а здесь у меня время теперь не такое… Видишь, там эта роща моя, в двух участках в Бегичеве, да в Дячкине, в пустошах, Масловы, старик с сыном, купцы, всего восемь тысяч дают на сруб, а всего только прошлого года покупщик нарывался, так двенадцать давал, да не здешний, вот где черта. Потому у здешних теперь сбыту нет: кулачат Масловы отец с сыном стотысячники: что положат, то и бери, а из здешних никто и не смеет против них тягаться. А Ильинский батюшка вдруг отписал сюда в прошлый четверг, что приехал Горсткин, тоже купчишка, знаю я его, только драгоценность-то в том, что не здешний, а из Погребова, значит не боится он Масловых, потому не здешний. Одиннадцать тысяч, говорит, за рощу дам, слышишь? А пробудет он здесь, пишет батюшка, еще-то всего лишь неделю. Так вот бы ты поехал, да с ним и сговорился… | “You’ll catch it to‐morrow or the day after, but to‐day turn off to Tchermashnya. It won’t put you out much to humor your father! If I hadn’t had something to keep me here, I would have run over myself long ago, for I’ve some business there in a hurry. But here I … it’s not the time for me to go now…. You see, I’ve two pieces of copse land there. The Maslovs, an old merchant and his son, will give eight thousand for the timber. But last year I just missed a purchaser who would have given twelve. There’s no getting any one about here to buy it. The Maslovs have it all their own way. One has to take what they’ll give, for no one here dare bid against them. The priest at Ilyinskoe wrote to me last Thursday that a merchant called Gorstkin, a man I know, had turned up. What makes him valuable is that he is not from these parts, so he is not afraid of the Maslovs. He says he will give me eleven thousand for the copse. Do you hear? But he’ll only be here, the priest writes, for a week altogether, so you must go at once and make a bargain with him.” |
| – Так вы напишите батюшке, тот и сговорится. | “Well, you write to the priest; he’ll make the bargain.” |
| – Не умеет он, тут штука. Этот батюшка смотреть не умеет. Золото человек, я ему сейчас двадцать тысяч вручу без расписки на сохранение, а смотреть ничего не умеет, как бы и не человек вовсе, ворона обманет. А ведь ученый человек, представь себе это. Этот Горсткин на вид мужик, в синей поддевке, только характером он совершенный подлец, в этом-то и беда наша общая: он лжет, вот черта. Иной раз так налжет, что только дивишься зачем это он. Налгал третьего года, что жена у него умерла и что он уже женат на другой, и ничего этого не было, представь себе: никогда жена его не умирала, живет и теперь и его бьет каждые три дня по разу. Так вот и теперь надо узнать: лжет аль вправду говорит, что хочет купить и одиннадцать тысяч дать? | “He can’t do it. He has no eye for business. He is a perfect treasure, I’d give him twenty thousand to take care of for me without a receipt; but he has no eye for business, he is a perfect child, a crow could deceive him. And yet he is a learned man, would you believe it? This Gorstkin looks like a peasant, he wears a blue kaftan, but he is a regular rogue. That’s the common complaint. He is a liar. Sometimes he tells such lies that you wonder why he is doing it. He told me the year before last that his wife was dead and that he had married another, and would you believe it, there was not a word of truth in it? His wife has never died at all, she is alive to this day and gives him a beating twice a week. So what you have to find out is whether he is lying or speaking the truth, when he says he wants to buy it and would give eleven thousand.” |
| – Так ведь и я тут ничего не сделаю, у меня тоже глазу нет. | “I shall be no use in such a business. I have no eye either.” |
| – Стой, подожди, годишься и ты, потому я тебе все приметы его сообщу, Горсткина-то, я с ним дела уже давно имею. Видишь: ему на бороду надо глядеть; бороденка у него рыженькая, гаденькая, тоненькая. Коли бороденка трясется, а сам он говорит да сердится – значит ладно, правду говорит, хочет дело делать; а коли бороду гладит левою рукой, а сам посмеивается, – ну, значит, надуть хочет, плутует. В глаза ему никогда не гляди, по глазам ничего не разберешь, темна вода, плут, – гляди на бороду. Я тебе к нему записку дам, а ты покажи. Он Горсткин, только он не Горсткин, а Лягавый, так ты ему не говори, что он Лягавый, обидится. Коли сговоришься с ним и увидишь, что ладно, тотчас и отпиши сюда. Только это и напиши: “не лжет дескать”. Стой на одиннадцати, одну тысячку можешь спустить, больше не спускай. Подумай: восемь и одиннадцать – три тысячи разницы. Эти я три тысячи ровно как нашел, скоро ли покупщика достанешь, а деньги до зарезу нужны. Дашь знать, что серьезно, тогда я сам уж отсюда слетаю и кончу, как-нибудь урву время. А теперь чего я туда поскачу, если все это батька выдумал? Ну едешь или нет? | “Stay, wait a bit! You will be of use, for I will tell you the signs by which you can judge about Gorstkin. I’ve done business with him a long time. You see, you must watch his beard; he has a nasty, thin, red beard. If his beard shakes when he talks and he gets cross, it’s all right, he is saying what he means, he wants to do business. But if he strokes his beard with his left hand and grins—he is trying to cheat you. Don’t watch his eyes, you won’t find out anything from his eyes, he is a deep one, a rogue—but watch his beard! I’ll give you a note and you show it to him. He’s called Gorstkin, though his real name is Lyagavy;[4] but don’t call him so, he will be offended. If you come to an understanding with him, and see it’s all right, write here at once. You need only write: ‘He’s not lying.’ Stand out for eleven thousand; one thousand you can knock off, but not more. Just think! there’s a difference between eight thousand and eleven thousand. It’s as good as picking up three thousand; it’s not so easy to find a purchaser, and I’m in desperate need of money. Only let me know it’s serious, and I’ll run over and fix it up. I’ll snatch the time somehow. But what’s the good of my galloping over, if it’s all a notion of the priest’s? Come, will you go?” |
| – Э, некогда, избавьте. | “Oh, I can’t spare the time. You must excuse me.” |
| – Эх, одолжи отца, припомню! Без сердца вы все, вот что! Чего тебе день али два? Куда ты теперь, в Венецию? Не развалится твоя Венеция в два-то дня. Я Алешку послал бы, да ведь что Алешка в этих делах? Я ведь единственно потому, что ты умный человек, разве я не вижу. Лесом не торгуешь, а глаз имеешь. Тут только, чтобы видеть: в серьез или нет человек говорит. Говорю, гляди на бороду: трясется бороденка – значит в серьез. | “Come, you might oblige your father. I shan’t forget it. You’ve no heart, any of you—that’s what it is? What’s a day or two to you? Where are you going now—to Venice? Your Venice will keep another two days. I would have sent Alyosha, but what use is Alyosha in a thing like that? I send you just because you are a clever fellow. Do you suppose I don’t see that? You know nothing about timber, but you’ve got an eye. All that is wanted is to see whether the man is in earnest. I tell you, watch his beard—if his beard shakes you know he is in earnest.” |
| – Сами ж вы меня в Чермашню эту проклятую толкаете, а? – вскричал Иван Федорович, злобно усмехнувшись. | “You force me to go to that damned Tchermashnya yourself, then?” cried Ivan, with a malignant smile. |
| Федор Павлович злобы не разглядел или не хотел разглядеть, а усмешку подхватил: | Fyodor Pavlovitch did not catch, or would not catch, the malignancy, but he caught the smile. |
| – Значит едешь, едешь? Сейчас тебе записку настрочу. | “Then you’ll go, you’ll go? I’ll scribble the note for you at once.” |
| – Не знаю, поеду ли, не знаю, дорогой решу. | “I don’t know whether I shall go. |
| – Что дорогой, реши сейчас. Голубчик, реши! Сговоришься, напиши мне две строчки, вручи батюшке, и он мне мигом твою цидулку пришлет. А затем и не держу тебя, ступай в Венецию. Тебя обратно на Воловью станцию батюшка на своих доставит… | I don’t know. I’ll decide on the way.” “Nonsense! Decide at once. My dear fellow, decide! If you settle the matter, write me a line; give it to the priest and he’ll send it on to me at once. And I won’t delay you more than that. You can go to Venice. The priest will give you horses back to Volovya station.” |
| Старик был просто в восторге, записку настрочил, послали за лошадьми, подали закуску, коньяк. Когда старик бывал рад, то всегда начинал экспансивничать, но на этот раз он как бы сдерживался. Про Дмитрия Федоровича, например, не произнес ни единого словечка. Разлукой же совсем не был тронут. Даже как бы и не находил о чем говорить; и Иван Федорович это очень заметил: “Надоел же я ему однако”, подумал он про себя. Только провожая сына уже с крыльца, старик немного как бы заметался, полез было лобызаться. Но Иван Федорович поскорее протянул ему для пожатия руку, видимо отстраняя лобзания. Старик тотчас понял и вмиг осадил себя. | The old man was quite delighted. He wrote the note, and sent for the horses. A light lunch was brought in, with brandy. When Fyodor Pavlovitch was pleased, he usually became expansive, but to‐day he seemed to restrain himself. Of Dmitri, for instance, he did not say a word. He was quite unmoved by the parting, and seemed, in fact, at a loss for something to say. Ivan noticed this particularly. “He must be bored with me,” he thought. Only when accompanying his son out on to the steps, the old man began to fuss about. He would have kissed him, but Ivan made haste to hold out his hand, obviously avoiding the kiss. His father saw it at once, and instantly pulled himself up. |
| – Ну, с богом, с богом! – повторял он с крыльца. – Ведь приедешь еще когда в жизни-то? Ну и приезжай, всегда буду рад. Ну, Христос с тобою! | “Well, good luck to you, good luck to you!” he repeated from the steps. “You’ll come again some time or other? Mind you do come. I shall always be glad to see you. Well, Christ be with you!” |
| Иван Федорович влез в тарантас. | Ivan got into the carriage. |
| – Прощай, Иван, очень-то не брани! – крикнул в последний раз отец. | “Good‐by, Ivan! Don’t be too hard on me!” the father called for the last time. |
| Провожать вышли все домашние: Смердяков, Марфа и Григорий. Иван Федорович подарил всем по десяти рублей. Когда уже он уселся в тарантас, Смердяков подскочил поправить ковер. | The whole household came out to take leave—Smerdyakov, Marfa and Grigory. Ivan gave them ten roubles each. When he had seated himself in the carriage, Smerdyakov jumped up to arrange the rug. |
| – Видишь… в Чермашню еду… – как-то вдруг вырвалось у Ивана Федоровича, опять как вчера, так само собою слетело, да еще с каким-то нервным смешком. Долго он это вспоминал потом. | “You see … I am going to Tchermashnya,” broke suddenly from Ivan. Again, as the day before, the words seemed to drop of themselves, and he laughed, too, a peculiar, nervous laugh. He remembered it long after. |
| – Значит, правду говорят люди, что с умным человеком и поговорить любопытно, – твердо ответил Смердяков, проникновенно глянув на Ивана Федоровича. | “It’s a true saying then, that ‘it’s always worth while speaking to a clever man,’ ” answered Smerdyakov firmly, looking significantly at Ivan. |
| Тарантас тронулся и помчался. В душе путешественника было смутно, но он жадно глядел кругом на поля, на холмы, на деревья, на стаю гусей, пролетавшую над ним высоко по ясному небу. И вдруг ему стало так хорошо. Он попробовал заговорить с извозчиком, и его ужасно что-то заинтересовало из того что ответил ему мужик, но чрез минуту сообразил, что все мимо ушей пролетело и что он, пo правде, и не понял того, что мужик ответил. Он замолчал, хорошо было и так: воздух чистый, свежий, холодноватый, небо ясное. Мелькнули было в уме его образы Алеши и Катерины Ивановны; но он тихо усмехнулся и тихо дунул на милые призраки и они отлетели: “Будет еще их время”, подумал он. Станцию отмахали быстро, переменили лошадей и помчались на Воловью. “Почему с умным человеком поговорить любопытно, что он этим хотел сказать?” вдруг так и захватило ему дух. “А я зачем доложил ему, что в Чермашню еду?” Доскакали до Воловьей станции. Иван Федорович вышел из тарантаса, и ямщики его обступили. Рядились в Чермашню, двенадцать верст проселком, на вольных. Он велел впрягать. Вошел было в станционный дом, огляделся кругом, взглянул было на смотрительшу и вдруг вышел обратно на крыльцо. | The carriage rolled away. Nothing was clear in Ivan’s soul, but he looked eagerly around him at the fields, at the hills, at the trees, at a flock of geese flying high overhead in the bright sky. And all of a sudden he felt very happy. He tried to talk to the driver, and he felt intensely interested in an answer the peasant made him; but a minute later he realized that he was not catching anything, and that he had not really even taken in the peasant’s answer. He was silent, and it was pleasant even so. The air was fresh, pure and cool, the sky bright. The images of Alyosha and Katerina Ivanovna floated into his mind. But he softly smiled, blew softly on the friendly phantoms, and they flew away. “There’s plenty of time for them,” he thought. They reached the station quickly, changed horses, and galloped to Volovya. “Why is it worth while speaking to a clever man? What did he mean by that?” The thought seemed suddenly to clutch at his breathing. “And why did I tell him I was going to Tchermashnya?” They reached Volovya station. Ivan got out of the carriage, and the drivers stood round him bargaining over the journey of twelve versts to Tchermashnya. He told them to harness the horses. He went into the station house, looked round, glanced at the overseer’s wife, and suddenly went back to the entrance. |
| – Не надо в Чермашню. Не опоздаю, братцы, к семи часам на железную дорогу? | “I won’t go to Tchermashnya. Am I too late to reach the railway by seven, brothers?” |
| – Как раз потрафим. Запрягать что ли? | “We shall just do it. Shall we get the carriage out?” |
| – Впрягай мигом. Не будет ли кто завтра из вас в городе? | “At once. Will any one of you be going to the town to‐morrow?” |
| – Как не быть, вот Митрий будет. | “To be sure. Mitri here will.” |
| – Не можешь ли, Митрий, услугу оказать? Зайди ты к отцу моему, Федору Павловичу Карамазову, и скажи ты ему, что я в Чермашню не поехал. Можешь али нет? | “Can you do me a service, Mitri? Go to my father’s, to Fyodor Pavlovitch Karamazov, and tell him I haven’t gone to Tchermashnya. Can you?” |
| – Почему не зайти, зайдем; Федора Павловича очень давно знаем. | “Of course I can. I’ve known Fyodor Pavlovitch a long time.” |
| – А вот тебе и на чай, потому он тебе пожалуй не даст… – весело засмеялся Иван Федорович. | “And here’s something for you, for I dare say he won’t give you anything,” said Ivan, laughing gayly. |
| – А и впрямь не дадут, – засмеялся и Митрий. – Спасибо, сударь, непременно выполним… | “You may depend on it he won’t.” Mitya laughed too. “Thank you, sir. I’ll be sure to do it.” |
| В семь часов вечера Иван Федорович вошел в вагон и полетел в Москву. “Прочь все прежнее, кончено с прежним миром навеки, и чтобы не было из него ни вести, ни отзыва; в новый мир, в новые места, и без оглядки!” Но вместо восторга на душу его сошел вдруг такой мрак, а в сердце заныла такая скорбь, какой никогда он не ощущал прежде во всю свою жизнь. Он продумал всю ночь; вагон летел, и только на рассвете, уже въезжая в Москву, он вдруг как бы очнулся: | At seven o’clock Ivan got into the train and set off to Moscow “Away with the past. I’ve done with the old world for ever, and may I have no news, no echo, from it. To a new life, new places and no looking back!” But instead of delight his soul was filled with such gloom, and his heart ached with such anguish, as he had never known in his life before. He was thinking all the night. The train flew on, and only at daybreak, when he was approaching Moscow, he suddenly roused himself from his meditation. |
| – Я подлец! – прошептал он про себя. | “I am a scoundrel,” he whispered to himself. |
| А Федор Павлович, проводив сынка, остался очень доволен. Целые два часа чувствовал он себя почти счастливым и попивал коньячок; но вдруг в доме произошло одно предосадное и пренеприятное для всех обстоятельство, мигом повергшее Федора Павловича в большое смятение: Смердяков пошел зачем-то в погреб и упал вниз с верхней ступеньки. Хорошо еще, что на дворе случилась в то время Марфа Игнатьевна и вовремя услышала. Падения она не видела, но зато услышала крик, крик особенный, странный, но ей уже давно известный, – крик эпилептика, падающего в припадке. Приключился ли с ним припадок в ту минуту, когда он сходил по ступенькам вниз, так что он конечно тотчас же и должен был слететь вниз в бесчувствии, или. напротив, уже от падения и от сотрясения произошел у Смердякова, известного эпилептика, его припадок, – разобрать нельзя было, но нашли его уже на дне погреба, в корчах и судорогах, бьющимся и с пеной у рта. Думали сначала, что он наверно сломал себе что-нибудь, руку или ногу, и расшибся, но однако “сберег господь”, как выразилась Марфа Игнатьевна: ничего такого не случилось, а только трудно было достать его и вынести из погреба на свет божий. Но попросили у соседей помощи и кое-как это совершили. Находился при всей этой церемонии и сам Федор Павлович, сам помогал, видимо перепуганный и как бы потерявшийся. Больной однако в чувство не входил: припадки хоть и прекращались на время, но зато возобновлялись опять, и все заключили, что произойдет то же самое, что и в прошлом году, когда он тоже упал нечаянно с чердака. Вспомнили, что тогда прикладывали ему к темени льду. Ледок в погребе еще нашелся, и Марфа Игнатьевна распорядилась, а Федор Павлович под вечер послал за доктором Герценштубе, который и прибыл немедленно. Осмотрев больного тщательно (это был самый тщательный и внимательный доктор во всей губернии, пожилой и почтеннейший старичок), он заключил, что припадок чрезвычайный и “может грозить опасностью”, что покамест он, Герценштубе, еще не понимает всего, но что завтра утром, если не помогут теперешние средства, он решится принять другие. Больного уложили во флигеле, в комнатке рядом с помещением Григория и Марфы Игнатьевны. Затем Федор Павлович уже весь день претерпевал лишь несчастие за несчастием: обед сготовила Марфа Игнатьевна, и суп сравнительно с приготовлением Смердякова вышел “словно помои”, а курица оказалась до того пересушеною, что и прожевать ее не было никакой возможности. Марфа Игнатьевна на горькие, хотя и справедливые упреки барина возражала, что курица и без того была уже очень старая, а что сама она в поварах не училась. К вечеру вышла другая забота: доложили Федору Павловичу, что Григорий, который с третьего дня расхворался, как раз совсем почти слег, отнялась поясница. Федор Павлович окончил свой чай как можно пораньше и заперся один в доме. Был он в страшном и тревожном ожидании. Дело в том, что как раз в этот вечер ждал он прибытия Грушеньки уже почти наверно; по крайней мере получил он от Смердякова, еще рано поутру, почти заверение, что “оне уж несомненно обещали прибыть-с”. Сердце неугомонного старичка билось тревожно, он ходил по пустым своим комнатам и прислушивался. Надо было держать ухо востро: мог где-нибудь сторожить ее Дмитрий Федорович, а как она постучится в окно (Смердяков еще третьего дня уверил Федора Павловича, что передал ей где и куда постучаться), то надо было отпереть двери как можно скорее и отнюдь не задерживать ее ни секунды напрасно в сенях, чтобы чего, боже сохрани, не испугалась и не убежала. Хлопотливо было Федору Павловичу, но никогда еще сердце его не купалось в более сладкой надежде: почти ведь наверно можно было сказать, что в этот раз она уже непременно придет!.. | Fyodor Pavlovitch remained well satisfied at having seen his son off. For two hours afterwards he felt almost happy, and sat drinking brandy. But suddenly something happened which was very annoying and unpleasant for every one in the house, and completely upset Fyodor Pavlovitch’s equanimity at once. Smerdyakov went to the cellar for something and fell down from the top of the steps. Fortunately, Marfa Ignatyevna was in the yard and heard him in time. She did not see the fall, but heard his scream—the strange, peculiar scream, long familiar to her—the scream of the epileptic falling in a fit. They could not tell whether the fit had come on him at the moment he was descending the steps, so that he must have fallen unconscious, or whether it was the fall and the shock that had caused the fit in Smerdyakov, who was known to be liable to them. They found him at the bottom of the cellar steps, writhing in convulsions and foaming at the mouth. It was thought at first that he must have broken something—an arm or a leg—and hurt himself, but “God had preserved him,” as Marfa Ignatyevna expressed it—nothing of the kind had happened. But it was difficult to get him out of the cellar. They asked the neighbors to help and managed it somehow. Fyodor Pavlovitch himself was present at the whole ceremony. He helped, evidently alarmed and upset. The sick man did not regain consciousness; the convulsions ceased for a time, but then began again, and every one concluded that the same thing would happen, as had happened a year before, when he accidentally fell from the garret. They remembered that ice had been put on his head then. There was still ice in the cellar, and Marfa Ignatyevna had some brought up. In the evening, Fyodor Pavlovitch sent for Doctor Herzenstube, who arrived at once. He was a most estimable old man, and the most careful and conscientious doctor in the province. After careful examination, he concluded that the fit was a very violent one and might have serious consequences; that meanwhile he, Herzenstube, did not fully understand it, but that by to‐morrow morning, if the present remedies were unavailing, he would venture to try something else. The invalid was taken to the lodge, to a room next to Grigory’s and Marfa Ignatyevna’s. Then Fyodor Pavlovitch had one misfortune after another to put up with that day. Marfa Ignatyevna cooked the dinner, and the soup, compared with Smerdyakov’s, was “no better than dish‐water,” and the fowl was so dried up that it was impossible to masticate it. To her master’s bitter, though deserved, reproaches, Marfa Ignatyevna replied that the fowl was a very old one to begin with, and that she had never been trained as a cook. In the evening there was another trouble in store for Fyodor Pavlovitch; he was informed that Grigory, who had not been well for the last three days, was completely laid up by his lumbago. Fyodor Pavlovitch finished his tea as early as possible and locked himself up alone in the house. He was in terrible excitement and suspense. That evening he reckoned on Grushenka’s coming almost as a certainty. He had received from Smerdyakov that morning an assurance “that she had promised to come without fail.” The incorrigible old man’s heart throbbed with excitement; he paced up and down his empty rooms listening. He had to be on the alert. Dmitri might be on the watch for her somewhere, and when she knocked on the window (Smerdyakov had informed him two days before that he had told her where and how to knock) the door must be opened at once. She must not be a second in the passage, for fear—which God forbid!—that she should be frightened and run away. Fyodor Pavlovitch had much to think of, but never had his heart been steeped in such voluptuous hopes. This time he could say almost certainly that she would come! |
| КНИГА ШЕСТАЯ | Book VI. |
| Русский инок | The Russian Monk |
| I. СТАРЕЦ ЗОСИМА И ГОСТИ ЕГО. | Chapter I. Father Zossima And His Visitors |
| Когда Алеша с тревогой и с болью в сердце вошел в келью старца, то остановился почти в изумлении: вместо отходящего больного, может быть уже без памяти, каким боялся найти его, он вдруг его увидал сидящим в кресле, хотя с изможженным от слабости, но с бодрым и веселым лицом, окруженного гостями и ведущего с ними тихую и светлую беседу. Впрочем, встал он с постели не более как за четверть часа до прихода Алеши; гости уже собрались в его келью раньше и ждали, пока он проснется, по твердому заверению отца Паисия, что “учитель встанет несомненно, чтоб еще раз побеседовать с милыми сердцу его, как сам изрек и как сам пообещал еще утром”. Обещанию же этому, да и всякому слову отходящего старца, отец Паисий веровал твердо, до того, что если бы видел его и совсем уже без сознания и даже без дыхания, но имел бы его обещание, что еще раз восстанет и простится с ним, то не поверил бы может быть и самой смерти, все ожидая, что умирающий очнется и исполнит обетованное. Поутру же старец Зосима положительно изрек ему, отходя ко сну: “Не умру прежде, чем еще раз не упьюсь беседой с вами, возлюбленные сердца моего, на милые лики ваши погляжу, душу мою вам еще раз изолью”. Собравшиеся на эту последнюю вероятно беседу старца, были самые преданные ему друзья с давних лет. Их было четверо: иеромонахи отец Иосиф и отец Паисий, иеромонах отец Михаил, настоятель скита, человек не весьма еще старый, далеко не столь ученый, из звания простого, но духом твердый, нерушимо и просто верующий, с виду суровый, но проникновенный глубоким умилением в сердце своем, хотя видимо скрывал свое умиление до какого-то даже стыда. Четвертый гость был совсем уже старенький, простенький монашек, из беднейшего крестьянского звания, брат Анфим, чуть ли даже не малограмотный, молчаливый и тихий, редко даже с кем говоривший, между самыми смиренными смиреннейший и имевший вид человека, как бы навеки испуганного чем-то великим и страшным, не в подъем уму его. Этого как бы трепещущего человека старец Зосима весьма любил и во всю жизнь свою относился к нему с необыкновенным уважением, хотя может быть ни с кем во всю жизнь свою не сказал менее слов, как с ним, несмотря на то, что когда-то многие годы провел в странствованиях с ним вдвоем по всей святой Руси. Было это уже очень давно, лет пред тем уже сорок, когда старец Зосима впервые начал иноческий подвиг свой в одном бедном, мало известном Костромском монастыре, и когда вскоре после того пошел сопутствовать отцу Анфиму в странствиях его для сбора пожертвований на их бедный Костромской монастырек. Все, и хозяин и гости расположились во второй комнате старца, в которой стояла постель его, комнате, как и было указано прежде, весьма тесной, так что все четверо (кроме Порфирия-послушника пребывавшего стоя) едва разместились вокруг кресел старца на принесенных из первой комнаты стульях. Начало уже смеркаться, комната освещалась от лампад и восковых свеч пред иконами. Увидав Алешу, смутившегося при входе и ставшего в дверях, старец радостно улыбнулся ему и протянул руку: | When with an anxious and aching heart Alyosha went into his elder’s cell, he stood still almost astonished. Instead of a sick man at his last gasp, perhaps unconscious, as he had feared to find him, he saw him sitting up in his chair and, though weak and exhausted, his face was bright and cheerful, he was surrounded by visitors and engaged in a quiet and joyful conversation. But he had only got up from his bed a quarter of an hour before Alyosha’s arrival; his visitors had gathered together in his cell earlier, waiting for him to wake, having received a most confident assurance from Father Païssy that “the teacher would get up, and as he had himself promised in the morning, converse once more with those dear to his heart.” This promise and indeed every word of the dying elder Father Païssy put implicit trust in. If he had seen him unconscious, if he had seen him breathe his last, and yet had his promise that he would rise up and say good‐by to him, he would not have believed perhaps even in death, but would still have expected the dead man to recover and fulfill his promise. In the morning as he lay down to sleep, Father Zossima had told him positively: “I shall not die without the delight of another conversation with you, beloved of my heart. I shall look once more on your dear face and pour out my heart to you once again.” The monks, who had gathered for this probably last conversation with Father Zossima, had all been his devoted friends for many years. There were four of them: Father Iosif and Father Païssy, Father Mihaïl, the warden of the hermitage, a man not very old and far from being learned. He was of humble origin, of strong will and steadfast faith, of austere appearance, but of deep tenderness, though he obviously concealed it as though he were almost ashamed of it. The fourth, Father Anfim, was a very old and humble little monk of the poorest peasant class. He was almost illiterate, and very quiet, scarcely speaking to any one. He was the humblest of the humble, and looked as though he had been frightened by something great and awful beyond the scope of his intelligence. Father Zossima had a great affection for this timorous man, and always treated him with marked respect, though perhaps there was no one he had known to whom he had said less, in spite of the fact that he had spent years wandering about holy Russia with him. That was very long ago, forty years before, when Father Zossima first began his life as a monk in a poor and little monastery at Kostroma, and when, shortly after, he had accompanied Father Anfim on his pilgrimage to collect alms for their poor monastery. The whole party were in the bedroom which, as we mentioned before, was very small, so that there was scarcely room for the four of them (in addition to Porfiry, the novice, who stood) to sit round Father Zossima on chairs brought from the sitting‐room. It was already beginning to get dark, the room was lighted up by the lamps and the candles before the ikons. Seeing Alyosha standing embarrassed in the doorway, Father Zossima smiled at him joyfully and held out his hand. |
| – Здравствуй, тихий, здравствуй, милый, вот и ты. И знал, что прибудешь. | “Welcome, my quiet one, welcome, my dear, here you are too. I knew you would come.” |
| Алеша подошел к нему, склонился пред ним до земли и заплакал. Что-то рвалось из его сердца, душа его трепетала, ему хотелось рыдать. | Alyosha went up to him, bowed down before him to the ground and wept. Something surged up from his heart, his soul was quivering, he wanted to sob. |
| – Что ты, подожди оплакивать, – улыбнулся старец, положив правую руку свою на его голову, – видишь, сижу и беседую, может и двадцать лет еще проживу, как пожелала мне вчера та добрая, милая, из Вышегорья, с девочкой Лизаветой на руках. Помяни, господи, и мать, и девочку Лизавету! (он перекрестился.) Порфирий, дар-то ее снес куда я сказал? | “Come, don’t weep over me yet,” Father Zossima smiled, laying his right hand on his head. “You see I am sitting up talking; maybe I shall live another twenty years yet, as that dear good woman from Vishegorye, with her little Lizaveta in her arms, wished me yesterday. God bless the mother and the little girl Lizaveta,” he crossed himself. “Porfiry, did you take her offering where I told you?” |
| Это он припомнил о вчерашних шести гривнах, пожертвованных веселою поклонницей, чтоб отдать “той, которая меня бедней”. Такие жертвы происходят как епитимии, добровольно на себя почему-либо наложенные, и непременно из денег, собственным трудом добытых. Старец послал Порфирия еще с вечера к одной, недавно еще погоревшей нашей мещанке, вдове с детьми, пошедшей после пожара нищенствовать. Порфирий поспешил донести, что дело уже сделано и что подал, как приказано ему было, “от неизвестной благотворительницы”. | He meant the sixty copecks brought him the day before by the good‐humored woman to be given “to some one poorer than me.” Such offerings, always of money gained by personal toil, are made by way of penance voluntarily undertaken. The elder had sent Porfiry the evening before to a widow, whose house had been burnt down lately, and who after the fire had gone with her children begging alms. Porfiry hastened to reply that he had given the money, as he had been instructed, “from an unknown benefactress.” |
| – Встань, милый, – продолжал старец Алеше, – дай посмотрю на тебя. Был ли у своих и видел ли брата? | “Get up, my dear boy,” the elder went on to Alyosha. “Let me look at you. Have you been home and seen your brother?” |
| Алеше странно показалось, что он спрашивает так твердо и точно об одном только из братьев, – но о котором же: значит, для этого-то брата может быть и отсылал его от себя и вчера и сегодня. | It seemed strange to Alyosha that he asked so confidently and precisely, about one of his brothers only—but which one? Then perhaps he had sent him out both yesterday and to‐day for the sake of that brother. |
| – Одного из братьев видел, – ответил Алеша. | “I have seen one of my brothers,” answered Alyosha. |
| – Я про того, вчерашнего, старшего, которому я до земли поклонился. | “I mean the elder one, to whom I bowed down.” |
| – Того я вчера лишь видел, а сегодня никак не мог найти, – сказал Алеша. | “I only saw him yesterday and could not find him to‐day,” said Alyosha. |
| – Поспеши найти, завтра опять ступай и поспеши, все оставь и поспеши. Может еще успеешь что-либо ужасное предупредить. Я вчера великому будущему страданию его поклонился. | “Make haste to find him, go again to‐morrow and make haste, leave everything and make haste. Perhaps you may still have time to prevent something terrible. I bowed down yesterday to the great suffering in store for him.” |
| Он вдруг умолк и как бы задумался. Слова были странные. Отец Иосиф, свидетель вчерашнего земного поклона старца, переглянулся с отцом Паисием. Алеша не вытерпел: | He was suddenly silent and seemed to be pondering. The words were strange. Father Iosif, who had witnessed the scene yesterday, exchanged glances with Father Païssy. Alyosha could not resist asking: |
| – Отец и учитель, – проговорил он в чрезвычайном волнении, – слишком неясны слова ваши… Какое это страдание ожидает его? | “Father and teacher,” he began with extreme emotion, “your words are too obscure…. What is this suffering in store for him?” |
| – Не любопытствуй. Показалось мне вчера нечто страшное… словно всю судьбу его выразил вчера его взгляд. Был такой у него один взгляд… так что ужаснулся я в сердце моем мгновенно тому, что уготовляет этот человек для себя. Раз или два в жизни видел я у некоторых такое же выражение лица… как бы изображавшее всю судьбу тех людей, и судьба их, увы, сбилась. Послал я тебя к нему, Алексей, ибо думал, что братский лик твой поможет ему. Но все от господа и все судьбы наши. “Если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода”. Запомни сие. А тебя, Алексей, много раз благословлял я мысленно в жизни моей за лик твой, узнай сие, – проговорил старец с тихою улыбкой. – Мыслю о тебе так: изыдешь из стен сих, а в миру пребудешь как инок. Много будешь иметь противников, но и самые враги, твои будут любить тебя. Много несчастий принесет тебе жизнь, но ими-то ты и счастлив будешь и жизнь благословишь, и других благословить заставишь, – что важнее всего. Ну вот ты каков. Отцы и учители мои, – умиленно улыбаясь, обратился он к гостям своим, – никогда до сего дня не говорил я, даже и ему, за что был столь милым душе моей лик сего юноши. Теперь лишь скажу: был мне лик его как бы напоминанием и пророчеством. На заре дней моих, еще малым ребенком, имел я старшего брата, умершего юношей, на глазах моих, всего только семнадцати лет. И потом, проходя жизнь мою, убедился я постепенно, что был этот брат мой в судьбе моей как бы указанием и предназначением свыше, ибо не явись он в жизни моей, не будь его вовсе, и никогда-то, может быть, я так мыслю, не принял бы я иноческого сана и не вступил на драгоценный путь сей. То первое явление было еще в детстве моем, и вот уже на склоне пути моего явилось мне воочию как бы повторение его. Чудно это, отцы и учители, что, не быв столь похож на него лицом, а лишь несколько Алексей казался мне до того схожим с тем духовно, что много раз считал я его как бы прямо за того юношу, брата моего, пришедшего ко мне на конце пути моего таинственно, для некоего воспоминания и проникновения, так что даже удивлялся себе самому и таковой странной мечте моей. Слышишь ли сие, Порфирий, – обратился он к прислуживавшему ему послушнику. – Много раз видел я на лице твоем как бы огорчение, что я Алексея больше люблю, чем тебя. Теперь знаешь, почему так было, но и тебя люблю, знай это, и много раз горевал, что ты огорчаешься. Вам же, милые гости, хочу я поведать о сем юноше брате моем, ибо не было в жизни моей явления драгоценнее сего, более пророческого и трогательного. Умилилось сердце мое и созерцаю всю жизнь мою в сию минуту, како бы вновь ее всю изживая… | “Don’t inquire. I seemed to see something terrible yesterday … as though his whole future were expressed in his eyes. A look came into his eyes—so that I was instantly horror‐stricken at what that man is preparing for himself. Once or twice in my life I’ve seen such a look in a man’s face … reflecting as it were his future fate, and that fate, alas, came to pass. I sent you to him, Alexey, for I thought your brotherly face would help him. But everything and all our fates are from the Lord. ‘Except a corn of wheat fall into the ground and die, it abideth alone; but if it die, it bringeth forth much fruit.’ Remember that. You, Alexey, I’ve many times silently blessed for your face, know that,” added the elder with a gentle smile. “This is what I think of you, you will go forth from these walls, but will live like a monk in the world. You will have many enemies, but even your foes will love you. Life will bring you many misfortunes, but you will find your happiness in them, and will bless life and will make others bless it—which is what matters most. Well, that is your character. Fathers and teachers,” he addressed his friends with a tender smile, “I have never till to‐day told even him why the face of this youth is so dear to me. Now I will tell you. His face has been as it were a remembrance and a prophecy for me. At the dawn of my life when I was a child I had an elder brother who died before my eyes at seventeen. And later on in the course of my life I gradually became convinced that that brother had been for a guidance and a sign from on high for me. For had he not come into my life, I should never perhaps, so I fancy at least, have become a monk and entered on this precious path. He appeared first to me in my childhood, and here, at the end of my pilgrimage, he seems to have come to me over again. It is marvelous, fathers and teachers, that Alexey, who has some, though not a great, resemblance in face, seems to me so like him spiritually, that many times I have taken him for that young man, my brother, mysteriously come back to me at the end of my pilgrimage, as a reminder and an inspiration. So that I positively wondered at so strange a dream in myself. Do you hear this, Porfiry?” he turned to the novice who waited on him. “Many times I’ve seen in your face as it were a look of mortification that I love Alexey more than you. Now you know why that was so, but I love you too, know that, and many times I grieved at your mortification. I should like to tell you, dear friends, of that youth, my brother, for there has been no presence in my life more precious, more significant and touching. My heart is full of tenderness, and I look at my whole life at this moment as though living through it again.” |
| Здесь я должен заметить, что эта последняя беседа старца с посетившими его в последний день жизни его гостями сохранилась отчасти записанною. Записал Алексей Федорович Карамазов некоторое время спустя по смерти старца на память. Но была ли это вполне тогдашняя беседа или он присовокупил к ней в записке своей и из прежних бесед с учителем своим, этого уже я не могу решить, к тому же вся речь старца в записке этой ведется как бы беспрерывно, словно как бы он излагал жизнь свою в виде повести, обращаясь к друзьям своим, тогда как без сомнения, по последовавшим рассказам, на деле происходило несколько иначе, ибо велась беседа в тот вечер общая, и хотя гости хозяина своего мало перебивали, но все же говорили и от себя, вмешиваясь в разговор, может быть даже и от себя поведали и рассказали что-либо, к тому же и беспрерывности такой в повествовании сем быть не могло, ибо старец иногда задыхался, терял голос и даже ложился отдохнуть на постель свою, хотя и не засыпал, а гости не покидали мест своих. Раз или два беседа прерывалась чтением Евангелия, читал отец Паисий. Замечательно тоже, что никто из них однако же не полагал, что умрет он в самую эту же ночь, тем более, что в этот последний вечер жизни своей он, после глубокого дневного сна, вдруг как бы обрел в себе новую силу, поддерживавшую его во всю длинную эту беседу с друзьями. Это было как бы последним умилением, поддержавшим в нем неимоверное оживление, но на малый лишь срок, ибо жизнь его пресеклась вдруг… Но об этом после. Теперь же хочу уведомить, что предпочел, не излагая всех подробностей беседы, ограничиться лишь рассказом старца по рукописи Алексея Федоровича Карамазова. Будет оно короче, да и не столь утомительно, хотя, конечно, повторяю это, многое Алеша взял и из прежних бесед и совокупил вместе. | Here I must observe that this last conversation of Father Zossima with the friends who visited him on the last day of his life has been partly preserved in writing. Alexey Fyodorovitch Karamazov wrote it down from memory, some time after his elder’s death. But whether this was only the conversation that took place then, or whether he added to it his notes of parts of former conversations with his teacher, I cannot determine. In his account, Father Zossima’s talk goes on without interruption, as though he told his life to his friends in the form of a story, though there is no doubt, from other accounts of it, that the conversation that evening was general. Though the guests did not interrupt Father Zossima much, yet they too talked, perhaps even told something themselves. Besides, Father Zossima could not have carried on an uninterrupted narrative, for he was sometimes gasping for breath, his voice failed him, and he even lay down to rest on his bed, though he did not fall asleep and his visitors did not leave their seats. Once or twice the conversation was interrupted by Father Païssy’s reading the Gospel. It is worthy of note, too, that no one of them supposed that he would die that night, for on that evening of his life after his deep sleep in the day he seemed suddenly to have found new strength, which kept him up through this long conversation. It was like a last effort of love which gave him marvelous energy; only for a little time, however, for his life was cut short immediately…. But of that later. I will only add now that I have preferred to confine myself to the account given by Alexey Fyodorovitch Karamazov. It will be shorter and not so fatiguing, though of course, as I must repeat, Alyosha took a great deal from previous conversations and added them to it. |
| II. ИЗ ЖИТИЯ В БОЗЕ ПРЕСТАВИВШЕГОСЯ ИЕРОСХИМОНАХА СТАРЦА ЗОСИМЫ, СОСТАВЛЕНО С СОБСТВЕННЫХ СЛОВ ЕГО АЛЕКСЕЕМ ФЕДОРОВИЧЕМ КАРАМАЗОВЫМ. | Notes of the Life of the deceased Priest and Monk, the Elder Zossima, taken from his own words by Alexey Fyodorovitch Karamazov. |
| Сведения биографические. | BIOGRAPHICAL NOTES |
| а) О юноше брате старца 3осимы. | (a) Father Zossima’s Brother Akirill.com |
| Возлюбленные отцы и учители, родился я в далекой губернии северной, в городе В., от родителя дворянина, но не знатного и не весьма чиновного. Скончался он, когда было мне всего лишь два года отроду, и не помню я его вовсе. Оставил он матушке моей деревянный дом небольшой и некоторый капитал, не великий, но достаточный, чтобы прожить с детьми не нуждаясь. А было нас всего у матушки двое: я, Зиновий, и старший брат мой, Маркел. Был он старше меня годов на восемь, характера вспыльчивого и раздражительного, но добрый, не насмешливый, и странно как молчаливый, особенно в своем доме, со мной, с матерью и с прислугой. Учился в гимназии хорошо, но с товарищами своими не сходился, хотя и не ссорился, так по крайней мере запомнила о нем матушка. За полгода до кончины своей, когда уже минуло ему семнадцать лет, повадился он ходить к одному уединенному в нашем городе человеку, как бы политическому ссыльному, высланному из Москвы в наш город за вольнодумство. Был же этот ссыльный не малый ученый и знатный философ в университете. Почему-то он полюбил Маркела и стал принимать его. Просиживал у него юноша целые вечера, и так во всю зиму, доколе не потребовали обратно ссыльного на государственную службу в Петербург, по собственной просьбе его, ибо имел покровителей. Начался великий пост, а Маркел не хочет поститься, бранится и над этим смеется: “все это бредни, говорит, и нет никакого и бога”, так что в ужас привел и мать и прислугу, да и меня малого, ибо хотя был я и девяти лет всего, но, услышав слова сии, испугался очень и я. Прислуга же была у нас вся крепостная, четверо человек, все купленные на имя знакомого нам помещика. Еще помню, как из сих четверых продала матушка одну, кухарку Афимью, хромую и пожилую, за шестьдесят рублей ассигнациями, а на место ее наняла вольную. И вот на шестой неделе поста стало вдруг брату хуже, а был он и всегда нездоровый, грудной, сложения слабого и наклонный к чахотке; роста же не малого, но тонкий и хилый, лицом же весьма благообразен. Простудился он что ли, но доктор прибыл и вскоре шепнул матушке, что чахотка скоротечная, и что весны не переживет. Стала мать плакать, стала просить брата с осторожностию (более для того, чтобы не испугать его), чтобы поговел и причастился святых божиих таин, ибо был он тогда еще на ногах. Услышав рассердился и выбранил храм божий, однако задумался: догадался сразу, что болен опасно и что потому-то родительница и посылает его, пока силы есть, поговеть и причаститься. Впрочем и сам уже знал, что давно нездоров, и еще за год пред тем проговорил раз за столом мне и матери хладнокровно: “не жилец я на свете меж вами, может и года не проживу”, и вот словно и напророчил. Прошло дня три, и настала страстная неделя. И вот брат со вторника утра пошел говеть. “Я это, матушка, собственно для вас делаю, чтоб обрадовать вас и успокоить”, – сказал он ей. – Заплакала мать от радости, да и с горя: “знать близка кончина его. коли такая в нем вдруг перемена”. Но не долго походил он в церковь, слег, так что исповедывали и причастили его уже дома. Дни наступили светлые, ясные, благоуханные, Пасха была поздняя. Всю-то ночь он, я помню, кашляет, худо спит, а на утро всегда оденется и попробует сесть в мягкие кресла. Так и запомню его: сидит тихий, кроткий, улыбается, сам больной, а лик веселый, радостный. Изменился он весь душевно – такая дивная началась в нем вдруг перемена! Войдет к нему в комнату старая нянька: “позволь, голубчик, я и у тебя лампадку зажгу пред образом”. А он прежде не допускал, задувал даже. “Зажигай, милая, зажигай, изверг я был, что претил вам прежде. Ты богу лампадку зажигая молишься, а я на тебя радуясь молюсь. Значит одному богу и молимся”. Странными казались нам эти слова, а мать уйдет к себе и все плачет, только к нему входя обтирала глаза и принимала веселый вид. “Матушка, не плачь, голубушка, говорит, бывало, много еще жить мне, много веселиться с вами, а жизнь-то, жизнь-то веселая, радостная!” – “Ах милый, ну какое тебе веселье, когда ночь горишь в жару да кашляешь, так что грудь тебе чуть не разорвет”. – “Мама, – отвечает ей, – не плачь, жизнь есть рай, и все мы в раю, да не хотим знать того, а если бы захотели узнать завтра же и стал бы на всем свете рай”. И дивились все словам его, так он это странно и так решительно говорил; умилялись и плакали. Приходили к нам знакомые: “милые говорит, дорогие, и чем я заслужил, что вы меня любите, за что вы меня такого любите, и как я того прежде не знал, не ценил”. Входящим слугам говорил поминутно: “Милые мои, дорогие, за что вы мне служите, да и стою ли я того, чтобы служить-то мне? Если бы помиловал бог и оставил в живых, стал бы сам служить вам, ибо все должны один другому служить”. Матушка слушая качала головой: “дорогой ты мой, от болезни ты так говоришь”. – “Мама, радость моя, говорит, нельзя чтобы не было господ и слуг, но пусть же и я буду слугой моих слуг, таким же, каким и они мне. Да еще скажу тебе, матушка, что всякий из нас пред всеми во всем виноват, а я более всех”. Матушка так даже тут усмехнулась, плачет и усмехается: “Ну и чем это ты, говорит, пред всеми больше всех виноват? Там убийцы, разбойники, а ты чего такого успел нагрешить, что себя больше всех обвиняешь?” – “Матушка, кровинушка ты моя, говорит (стал он такие любезные слова тогда говорить, неожиданные), кровинушка ты моя милая, радостная, знай, что воистину всякий пред всеми за всех и за все виноват. Не знаю я, как истолковать тебе это, но чувствую, что это так до мучения. И как это мы жили, сердились и ничего не знали тогда? Так он вставал со сна, каждый день все больше и больше умиляясь и радуясь, и весь трепеща любовью. Приедет бывало доктор, – старик немец Эйзеншмидт ездил: “Ну что, доктор, проживу я еще денек-то на свете? – шутит бывало с ним. – “Не то, что день, и много дней проживете, – ответит бывало доктор, – и месяцы, и годы еще проживете”, – “Да чего годы, чего месяцы! – воскликнет, бывало, – что тут дни-то считать, и одного дня довольно человеку, чтобы все счастие узнать. Милые мои, чего мы ссоримся, друг пред другом хвалимся, один на другом обиды помним: прямо в сад пойдем и станем гулять и резвиться, друг друга любить и восхвалять, и целовать, и жизнь нашу благословлять”. – “Не жилец он на свете, ваш сын”, промолвил доктор матушке, когда провожала она его до крыльца, “он от болезни впадает в помешательство”. Выходили окна его комнаты в сад, а сад у нас был тенистый, с деревьями старыми, на деревьях завязались весенние почки, прилетели ранние птички, гогочут, поют ему в окна. И стал он вдруг, глядя на них и любуясь, просить у них прощения: “Птички божие, птички радостные, простите и вы меня, потому что и пред вами я согрешил”. Этого уж никто тогда не мог понять, а он от радости плачет: “да, говорит, была такая божия слава кругом меня: птички, деревья, луга, небеса, один я жил в позоре, один все обесчестил, а красы и славы не приметил вовсе”. – “Уж много ты на себя грехов берешь”, плачет бывало матушка. – “Матушка, радость моя, я ведь от веселья, а не от горя это плачу; мне ведь самому хочется пред ними виноватым быть, растолковать только тебе не могу, ибо не знаю, как их и любить. Пусть я грешен пред всеми, да за то и меня все простят, вот и рай. Разве я теперь не в раю?” | Beloved fathers and teachers, I was born in a distant province in the north, in the town of V. My father was a gentleman by birth, but of no great consequence or position. He died when I was only two years old, and I don’t remember him at all. He left my mother a small house built of wood, and a fortune, not large, but sufficient to keep her and her children in comfort. There were two of us, my elder brother Markel and I. He was eight years older than I was, of hasty irritable temperament, but kind‐hearted and never ironical. He was remarkably silent, especially at home with me, his mother, and the servants. He did well at school, but did not get on with his schoolfellows, though he never quarreled, at least so my mother has told me. Six months before his death, when he was seventeen, he made friends with a political exile who had been banished from Moscow to our town for freethinking, and led a solitary existence there. He was a good scholar who had gained distinction in philosophy in the university. Something made him take a fancy to Markel, and he used to ask him to see him. The young man would spend whole evenings with him during that winter, till the exile was summoned to Petersburg to take up his post again at his own request, as he had powerful friends. It was the beginning of Lent, and Markel would not fast, he was rude and laughed at it. “That’s all silly twaddle, and there is no God,” he said, horrifying my mother, the servants, and me too. For though I was only nine, I too was aghast at hearing such words. We had four servants, all serfs. I remember my mother selling one of the four, the cook Afimya, who was lame and elderly, for sixty paper roubles, and hiring a free servant to take her place. In the sixth week in Lent, my brother, who was never strong and had a tendency to consumption, was taken ill. He was tall but thin and delicate‐ looking, and of very pleasing countenance. I suppose he caught cold, anyway the doctor, who came, soon whispered to my mother that it was galloping consumption, that he would not live through the spring. My mother began weeping, and, careful not to alarm my brother, she entreated him to go to church, to confess and take the sacrament, as he was still able to move about. This made him angry, and he said something profane about the church. He grew thoughtful, however; he guessed at once that he was seriously ill, and that that was why his mother was begging him to confess and take the sacrament. He had been aware, indeed, for a long time past, that he was far from well, and had a year before coolly observed at dinner to our mother and me, “My life won’t be long among you, I may not live another year,” which seemed now like a prophecy. Three days passed and Holy Week had come. And on Tuesday morning my brother began going to church. “I am doing this simply for your sake, mother, to please and comfort you,” he said. My mother wept with joy and grief. “His end must be near,” she thought, “if there’s such a change in him.” But he was not able to go to church long, he took to his bed, so he had to confess and take the sacrament at home. It was a late Easter, and the days were bright, fine, and full of fragrance. I remember he used to cough all night and sleep badly, but in the morning he dressed and tried to sit up in an arm‐chair. That’s how I remember him sitting, sweet and gentle, smiling, his face bright and joyous, in spite of his illness. A marvelous change passed over him, his spirit seemed transformed. The old nurse would come in and say, “Let me light the lamp before the holy image, my dear.” And once he would not have allowed it and would have blown it out. “Light it, light it, dear, I was a wretch to have prevented you doing it. You are praying when you light the lamp, and I am praying when I rejoice seeing you. So we are praying to the same God.” Those words seemed strange to us, and mother would go to her room and weep, but when she went in to him she wiped her eyes and looked cheerful. “Mother, don’t weep, darling,” he would say, “I’ve long to live yet, long to rejoice with you, and life is glad and joyful.” “Ah, dear boy, how can you talk of joy when you lie feverish at night, coughing as though you would tear yourself to pieces.” “Don’t cry, mother,” he would answer, “life is paradise, and we are all in paradise, but we won’t see it, if we would, we should have heaven on earth the next day.” Every one wondered at his words, he spoke so strangely and positively; we were all touched and wept. Friends came to see us. “Dear ones,” he would say to them, “what have I done that you should love me so, how can you love any one like me, and how was it I did not know, I did not appreciate it before?” When the servants came in to him he would say continually, “Dear, kind people, why are you doing so much for me, do I deserve to be waited on? If it were God’s will for me to live, I would wait on you, for all men should wait on one another.” Mother shook her head as she listened. “My darling, it’s your illness makes you talk like that.” “Mother, darling,” he would say, “there must be servants and masters, but if so I will be the servant of my servants, the same as they are to me. And another thing, mother, every one of us has sinned against all men, and I more than any.” Mother positively smiled at that, smiled through her tears. “Why, how could you have sinned against all men, more than all? Robbers and murderers have done that, but what sin have you committed yet, that you hold yourself more guilty than all?” “Mother, little heart of mine,” he said (he had begun using such strange caressing words at that time), “little heart of mine, my joy, believe me, every one is really responsible to all men for all men and for everything. I don’t know how to explain it to you, but I feel it is so, painfully even. And how is it we went on then living, getting angry and not knowing?” So he would get up every day, more and more sweet and joyous and full of love. When the doctor, an old German called Eisenschmidt, came: “Well, doctor, have I another day in this world?” he would ask, joking. “You’ll live many days yet,” the doctor would answer, “and months and years too.” “Months and years!” he would exclaim. “Why reckon the days? One day is enough for a man to know all happiness. My dear ones, why do we quarrel, try to outshine each other and keep grudges against each other? Let’s go straight into the garden, walk and play there, love, appreciate, and kiss each other, and glorify life.” “Your son cannot last long,” the doctor told my mother, as she accompanied him to the door. “The disease is affecting his brain.” The windows of his room looked out into the garden, and our garden was a shady one, with old trees in it which were coming into bud. The first birds of spring were flitting in the branches, chirruping and singing at the windows. And looking at them and admiring them, he began suddenly begging their forgiveness too: “Birds of heaven, happy birds, forgive me, for I have sinned against you too.” None of us could understand that at the time, but he shed tears of joy. “Yes,” he said, “there was such a glory of God all about me: birds, trees, meadows, sky; only I lived in shame and dishonored it all and did not notice the beauty and glory.” “You take too many sins on yourself,” mother used to say, weeping. “Mother, darling, it’s for joy, not for grief I am crying. Though I can’t explain it to you, I like to humble myself before them, for I don’t know how to love them enough. If I have sinned against every one, yet all forgive me, too, and that’s heaven. Am I not in heaven now?” |
| И много еще было, чего и не припомнить, и не вписать. Помню, однажды, вошел я к нему один, когда никого у него не было. Час был вечерний, ясный, солнце закатывалось и всю комнату осветило косым лучом. Поманил он меня, увидав, подошел я к нему, взял он меня обеими руками за плечи, глядит мне в лицо умиленно, любовно; ничего не сказал, только поглядел так с минуту: “Ну, говорит, ступай теперь, играй, живи за меня!” Вышел я тогда и пошел играть. А в жизни потом много раз припоминал уже со слезами, как он велел мне жить за себя. Много еще говорил он таких дивных и прекрасных, хотя и непонятных нам тогда слов. Скончался же на третьей недели после Пасхи, в памяти, и хотя и говорить уже перестал, но не изменился до самого последнего своего часа: смотрит радостно, в очах веселье, взглядами нас ищет, улыбается нам, нас зовет. Даже в городе много говорили о его кончине. Потрясло меня все это тогда, но не слишком, хоть и плакал я очень, когда его хоронили. Юн был, ребенок, но на сердце осталось все неизгладимо, затаилось чувство. В свое время должно было все восстать и откликнуться. Так оно и случилось. | And there was a great deal more I don’t remember. I remember I went once into his room when there was no one else there. It was a bright evening, the sun was setting, and the whole room was lighted up. He beckoned me, and I went up to him. He put his hands on my shoulders and looked into my face tenderly, lovingly; he said nothing for a minute, only looked at me like that. “Well,” he said, “run and play now, enjoy life for me too.” I went out then and ran to play. And many times in my life afterwards I remembered even with tears how he told me to enjoy life for him too. There were many other marvelous and beautiful sayings of his, though we did not understand them at the time. He died the third week after Easter. He was fully conscious though he could not talk; up to his last hour he did not change. He looked happy, his eyes beamed and sought us, he smiled at us, beckoned us. There was a great deal of talk even in the town about his death. I was impressed by all this at the time, but not too much so, though I cried a good deal at his funeral. I was young then, a child, but a lasting impression, a hidden feeling of it all, remained in my heart, ready to rise up and respond when the time came. So indeed it happened. |
| б) О священном писании в жизни отца Зосимы. | (b) Of the Holy Scriptures in the Life of Father Zossima |
| Остались мы тогда одни с матушкой. Посоветовали ей скоро добрые знакомые, что вот дескать остался всего один у вас сынок, и не бедные вы, капитал имеете, так по примеру прочих почему бы сына вашего не отправить вам в Петербург, а оставшись здесь, знатной может быть участи его лишите. И надоумили матушку меня в Петербург в кадетский корпус свезти, чтобы в императорскую гвардию потом поступить. Матушка долго колебалась: как это с последним сыном расстаться, но однако решилась, хотя и не без многих слез, думая счастию моему способствовать. Свезла она меня в Петербург, да и определила, а с тех пор я ее и не видал вовсе; ибо через три года сама скончалась, все три года по нас обоих грустила и трепетала. Из дома родительского вынес я лишь драгоценные воспоминания, ибо нет драгоценнее воспоминаний у человека, как от первого детства его в доме родительском, и это почти всегда так, если даже в семействе хоть только чуть-чуть любовь да союз. Да и от самого дурного семейства могут сохраниться воспоминания драгоценные, если только сама душа твоя способна искать драгоценное. К воспоминаниям же домашним причитаю и воспоминания о священной истории, которую в доме родительском, хотя и ребенком, я очень любопытствовал знать. Была у меня тогда книга, священная история, с прекрасными картинками, под названием: “Сто четыре священные истории ветхого и нового завета”, и по ней я и читать учился. И теперь она у меня здесь на полке лежит, как драгоценную память сохраняю. Но и до того еще как читать научился, помню, как в первый раз посетило меня некоторое проникновение духовное, еще восьми лет отроду. Повела матушка меня одного (не помню, где был тогда брат) во храм господень, в страстную неделю в понедельник к обедни. День был ясный, и я, вспоминая теперь, точно вижу вновь, как возносился из кадила фимиам и тихо восходил вверх, а сверху в куполе, в узенькое окошечко, так и льются на нас в церковь божьи лучи, и, восходя к ним волнами, как бы таял в них фимиам. Смотрел я умиленно и в первый раз отроду принял я тогда в душу первое семя слова божия осмысленно. Вышел на средину храма отрок с большою книгой, такою большою, что, показалось мне тогда, с трудом даже и нес ее, и возложил на налой, отверз и начал читать, и вдруг я тогда в первый раз нечто понял, в первый раз в жизни понял, что во храме божием читают. Был муж в земле Уц, правдивый и благочестивый, и было у него столько-то богатства, столько-то верблюдов, столько овец и ослов, и дети его веселились, и любил он их очень и молил за них бога: может согрешили они веселясь. И вот восходит к богу диавол вместе с сынами божьими и говорит господу, что прошел по всей земле и под землею. “А видел ли раба моего Иова?” спрашивает его бог. И похвалился бог диаволу, указав на великого святого раба своего. И усмехнулся диавол на слова божии: “предай его мне и увидишь, что возропщет раб твой и проклянет твое имя”. И предал бог своего праведника, столь им любимого, диаволу, и поразил диавол детей его, и скот его, и разметал богатство его, все вдруг, как божиим громом, и разодрал Иов одежды свои и бросился на землю, и возопил: “наг вышел из чрева матери, наг и возвращусь в землю, бог дал, бог и взял. Буди имя господне благословенно отныне и до века!” Отцы и учители, пощадите теперешние слезы мои, – ибо все младенчество мое как бы вновь восстает предо мною, и дышу теперь, как дышал тогда детскою восьмилетнею грудкой моею, и чувствую, как тогда, удивление и смятение, и радость. И верблюды-то так тогда мое воображение заняли, и сатана, который так с богом говорит, и бог, отдавший раба своего на погибель, и раб его, восклицающий: “буди имя твое благословенно, несмотря на то, что казнишь меня”, – а затем тихое и сладостное пение во храме: “Да исправится молитва моя”, и снова фимиам от кадила священника и коленопреклоненная молитва! С тех пор, – даже вчера еще взял ее, – и не могу читать эту пресвятую повесть без слез. А и сколько тут великого, тайного, невообразимого! Слышал я потом слова насмешников и хулителей, слова гордые: как это мог господь отдать любимого из святых своих на потеху диаволу, отнять от него детей, поразить его самого болезнью и язвами так, что черепком счищал с себя гной своих ран, и для чего: чтобы только похвалиться пред сатаной: “Вот что дескать, может вытерпеть святой мой ради меня!” Но в том и великое, что тут тайна, – что мимоидущий лик земной и вечная истина соприкоснулись тут вместе. Пред правдой земною совершается действие вечной правды. Тут творец, как и в первые дни творения, завершая каждый день похвалою: “хорошо то, что я сотворил”, смотрит на Иова и вновь хвалится созданием своим. А Иов, хваля господа, служит не только ему, но послужит и всему созданию его в роды и в роды и во веки веков, ибо к тому и предназначен был. Господи, что это за книга и какие уроки! Что за книга это священное писание, какое чудо и какая сила данные с нею человеку! Точно изваяние мира и человека и характеров человеческих, и названо все и указано на веки веков. И сколько тайн разрешенных и откровенных: восстановляет бог снова Иова, дает ему вновь богатство, проходят опять многие годы, и вот у него уже новые дети, другие, и любит он их, – господи: “Да как мог бы он, казалось, возлюбить этих новых, когда тех прежних нет, когда тех лишился? Вспоминая тех, разве можно быть счастливым в полноте как прежде с новыми, как бы новые ни были ему милы?” Но можно, можно: старое горе великою тайной жизни человеческой переходит постепенно в тихую умиленную радость; вместо юной кипучей крови наступает кроткая ясная старость: благословляю восход солнца ежедневный, и сердце мое попрежнему поет ему, но уже более люблю закат его, длинные косые лучи его, а с ними тихие, кроткие, умиленные воспоминания, милые образы изо всей долгой и благословенной жизни, – а надо всем-то правда божия, умиляющая, примиряющая, всепрощающая! Кончается жизнь моя, знаю и слышу это, но чувствую на каждый оставшийся день мой, как жизнь моя земная соприкасается уже с новою, бесконечною, неведомою, но близко грядущею жизнью, от предчувствия которой трепещет восторгом душа моя, сияет ум и радостно плачет сердце… Други и учители, слышал я не раз, а теперь в последнее время еще слышнее стало о том, как у нас иереи божии, а пуще всего сельские, жалуются слезно и повсеместно на малое свое содержание и на унижение свое, и прямо заверяют, даже печатно, – читал сие сам, – что не могут они уже теперь будто бы толковать народу писание, ибо мало у них содержания, и если приходят уже лютеране и еретики и начинают отбивать стадо, то и пусть отбивают, ибо мало-де у нас содержания. Господи! думаю, дай бог им более сего столь драгоценного для них содержания (ибо справедлива и их жалоба), но воистину говорю: если кто виноват сему, то на половину мы сами! Ибо пусть нет времени, пусть он справедливо говорит, что угнетен все время работой и требами, но не все же ведь время, ведь есть же и у него хоть час один во всю-то неделю, чтоб и о боге вспомнить. Да и не круглый же год работа. Собери он у себя раз в неделю, в вечерний час, сначала лишь только хоть деток, – прослышат отцы и отцы приходить начнут. Да и не хоромы же строить для сего дела, а просто к себе в избу прими; не страшись, не изгадят они твою избу, ведь всего-то на час один собираешь. Разверни-ка он им эту книгу и начни читать без премудрых слов и без чванства, без возношения над ними, а умиленно и кротко, сам радуясь тому, что читаешь им и что они тебя слушают и понимают тебя, сам любя словеса сии, изредка лишь остановись и растолкуй иное непонятное простолюдину слово, не беспокойся, поймут все, все поймет православное сердце! Прочти им об Аврааме и Сарре, об Исааке и Ревекке, о том, как Иаков пошел к Лавану и боролся во сне с господом и сказал: “Страшно место сие”, и поразишь благочестивый ум простолюдина. Прочти им, а деткам особенно, о том, как братья продали в рабство родного брата своего, отрока милого, Иосифа, сновидца и пророка великого, а отцу сказали, что зверь растерзал его сына, показав окровавленную одежду его. Прочти, как потом братья приезжали за хлебом в Египет, и Иосиф, уже царедворец великий, ими неузнанный, мучил их, обвинил, задержал брата Вениамина, и все любя, любя: “Люблю вас и любя мучаю”. Ибо ведь всю жизнь свою вспоминал неустанно, как продали его где-нибудь там в горячей степи, у колодца, купцам, и как он, ломая руки, плакал и молил братьев не продавать его рабом в чужую землю, и вот, увидя их после стольких лет, возлюбил их вновь безмерно, но томил их и мучил их, все любя. Уходит наконец от них, не выдержав сам муки сердца своего, бросается на одр свой и плачет; утирает потом лицо свое и выходит сияющ и светел и возвещает им: “Братья, я Иосиф, брат ваш!” Пусть прочтет он далее о том, как обрадовался старец Иаков, узнав, что жив еще его милый мальчик, и потянулся в Египет, бросив даже отчизну, и умер в чужой земле, изрекши на веки веков в завещании своем величайшее слово, вмещавшееся таинственно в кротком и боязливом сердце его во всю его жизнь, о том, что от рода его, от Иуды, выйдет великое чаяние мира, примиритель и спаситель его! Отцы и учители, простите и не сердитесь, что как малый младенец толкую о том, что давно уже знаете и о чем меня же научите, стократ искуснее и благолепнее. От восторга лишь говорю сие, и простите слезы мои, ибо люблю книгу сию! Пусть заплачет и он, иерей божий, и увидит, что сотрясутся в ответ ему сердца его слушающих. Нужно лишь малое семя, крохотное: брось он его в душу простолюдина, и не умрет оно, будет жить в душе его во всю жизнь, таиться в нем среди мрака, среди смрада грехов его, как светлая точка, как великое напоминание. И не надо, не надо много толковать и учить, все поймет он просто. Думаете ли вы, что не поймет простолюдин? Попробуйте прочтите ему далее повесть, трогательную и умилительную, о прекрасной Эсфири и надменной Вастии; или чудное сказание о пророке Ионе во чреве китове. Не забудьте тоже притчи господни, преимущественно по Евангелию от Луки (так я делал), а потом из Деяний Апостольских обращение Савла (это непременно, непременно!), а наконец, и из Четьи-Миней хотя бы житие Алексея человека божия и великой из великих радостной страдалицы, боговидицы и христоносицы матери Марии Египтяныни – и пронзишь ему сердце его сими простыми сказаниями, и всего-то лишь час в неделю, не взирая на малое свое содержание, один часок. И увидит сам, что милостив народ наш и благодарен, отблагодарит во сто крат; помня радения иерея и умиленные слова его, поможет ему на ниве его добровольно, поможет и в дому его, да и уважением воздаст ему большим прежнего, – вот уже и увеличится содержание его. Дело столь простодушное, что иной раз боимся даже и высказать, ибо над тобою же засмеются, а между тем сколь оно верное! Кто не верит в бога, тот и в народ божий не поверит. Кто же уверовал в народ божий, тот узрит и святыню его, хотя бы и сам не верил в нее до того вовсе. Лишь народ и духовная сила его грядущая обратит отторгнувшихся от родной земли атеистов наших. И что за слово Христово без примера? Гибель народу без слова божия, ибо жаждет душа его слова и всякого прекрасного восприятия. В юности моей, давно уже, чуть не сорок лет тому, ходили мы с отцом Анфимом по всей Руси, собирая на монастырь подаяние, и заночевали раз на большой реке судоходной, на берегу, с рыбаками, а вместе с нами присел один благообразный юноша, крестьянин, лет уже восемнадцати на вид, поспешал он к своему месту назавтра купеческую барку бечевою тянуть. И вижу я, смотрит он пред собой умиленно и ясно. Ночь светлая, тихая, теплая, июльская, река широкая, пар от нее поднимается, свежит нас, слегка всплеснет рыбка, птички замолкли, все тихо благолепно, все богу молится. И не спим мы только оба, я да юноша этот, и разговорились мы о красе мира сего божьего и о великой тайне его. Всякая-то травка, всякая-то букашка, муравей, пчелка золотая, все-то до изумления знают путь свой, не имея ума, тайну божию свидетельствуют, беспрерывно совершают ее сами, и, вижу я, разгорелось сердце милого юноши. Поведал он мне, что лес любит, птичек лесных; был он птицелов, каждый их свист понимал, каждую птичку приманить умел; лучше того как в лесу ничего я, говорит, не знаю, да и все хорошо. “Истинно, отвечаю ему, все хорошо и великолепно, потому что все истина. Посмотри, говорю ему, на коня животное великое, близ человека стоящее, али на вола, его питающего и работающего ему, понурого и задумчивого, посмотри на лики их: какая кротость, какая привязанность к человеку, часто бьющему его безжалостно, какая незлобивость, какая доверчивость и какая красота в его лике. Трогательно даже это и знать, что на нем нет никакого греха, ибо все совершенно, все кроме человека безгрешно, и с ними Христос еще раньше нашего”. – “Да неужто, спрашивает юноша, и у них Христос?” – “Как же может быть иначе, говорю ему, ибо для всех слово, все создание и вся тварь, каждый листик устремляется к слову, богу славу поет, Христу плачет, себе неведомо, тайной жития своего безгрешного совершает сие. Вон, говорю ему, в лесу скитается страшный медведь, грозный и свирепый, и ничем-то в том неповинный”. И рассказал я ему, как приходил раз медведь к великому святому, спасавшемуся в лесу, в малой келийке, и умилился над ним великий святой, бесстрашно вышел к нему и подал ему хлеба кусок: “Ступай, дескать, Христос с тобой”, и отошел свирепый зверь послушно и кротко, вреда не сделав. И умилился юноша на то, что отошел, вреда не сделав, и что и с ним Христос. “Ах, как, говорит, это хорошо, как все божие хорошо и чудесно!” Сидит, задумался, тихо и сладко. Вижу, что понял. И заснул он подле меня сном легким, безгрешным. Благослови господь юность! И помолился я тут за него сам, отходя ко сну. Господи, пошли мир и свет твоим людям! | I was left alone with my mother. Her friends began advising her to send me to Petersburg as other parents did. “You have only one son now,” they said, “and have a fair income, and you will be depriving him perhaps of a brilliant career if you keep him here.” They suggested I should be sent to Petersburg to the Cadet Corps, that I might afterwards enter the Imperial Guard. My mother hesitated for a long time, it was awful to part with her only child, but she made up her mind to it at last, though not without many tears, believing she was acting for my happiness. She brought me to Petersburg and put me into the Cadet Corps, and I never saw her again. For she too died three years afterwards. She spent those three years mourning and grieving for both of us. From the house of my childhood I have brought nothing but precious memories, for there are no memories more precious than those of early childhood in one’s first home. And that is almost always so if there is any love and harmony in the family at all. Indeed, precious memories may remain even of a bad home, if only the heart knows how to find what is precious. With my memories of home I count, too, my memories of the Bible, which, child as I was, I was very eager to read at home. I had a book of Scripture history then with excellent pictures, called A Hundred and Four Stories from the Old and New Testament, and I learned to read from it. I have it lying on my shelf now, I keep it as a precious relic of the past. But even before I learned to read, I remember first being moved to devotional feeling at eight years old. My mother took me alone to mass (I don’t remember where my brother was at the time) on the Monday before Easter. It was a fine day, and I remember to‐day, as though I saw it now, how the incense rose from the censer and softly floated upwards and, overhead in the cupola, mingled in rising waves with the sunlight that streamed in at the little window. I was stirred by the sight, and for the first time in my life I consciously received the seed of God’s word in my heart. A youth came out into the middle of the church carrying a big book, so large that at the time I fancied he could scarcely carry it. He laid it on the reading desk, opened it, and began reading, and suddenly for the first time I understood something read in the church of God. In the land of Uz, there lived a man, righteous and God‐fearing, and he had great wealth, so many camels, so many sheep and asses, and his children feasted, and he loved them very much and prayed for them. “It may be that my sons have sinned in their feasting.” Now the devil came before the Lord together with the sons of God, and said to the Lord that he had gone up and down the earth and under the earth. “And hast thou considered my servant Job?” God asked of him. And God boasted to the devil, pointing to his great and holy servant. And the devil laughed at God’s words. “Give him over to me and Thou wilt see that Thy servant will murmur against Thee and curse Thy name.” And God gave up the just man He loved so, to the devil. And the devil smote his children and his cattle and scattered his wealth, all of a sudden like a thunderbolt from heaven. And Job rent his mantle and fell down upon the ground and cried aloud, “Naked came I out of my mother’s womb, and naked shall I return into the earth; the Lord gave and the Lord has taken away. Blessed be the name of the Lord for ever and ever.” Fathers and teachers, forgive my tears now, for all my childhood rises up again before me, and I breathe now as I breathed then, with the breast of a little child of eight, and I feel as I did then, awe and wonder and gladness. The camels at that time caught my imagination, and Satan, who talked like that with God, and God who gave His servant up to destruction, and His servant crying out: “Blessed be Thy name although Thou dost punish me,” and then the soft and sweet singing in the church: “Let my prayer rise up before Thee,” and again incense from the priest’s censer and the kneeling and the prayer. Ever since then—only yesterday I took it up—I’ve never been able to read that sacred tale without tears. And how much that is great, mysterious and unfathomable there is in it! Afterwards I heard the words of mockery and blame, proud words, “How could God give up the most loved of His saints for the diversion of the devil, take from him his children, smite him with sore boils so that he cleansed the corruption from his sores with a pot‐sherd—and for no object except to boast to the devil! ‘See what My saint can suffer for My sake.’ ” But the greatness of it lies just in the fact that it is a mystery—that the passing earthly show and the eternal verity are brought together in it. In the face of the earthly truth, the eternal truth is accomplished. The Creator, just as on the first days of creation He ended each day with praise: “That is good that I have created,” looks upon Job and again praises His creation. And Job, praising the Lord, serves not only Him but all His creation for generations and generations, and for ever and ever, since for that he was ordained. Good heavens, what a book it is, and what lessons there are in it! What a book the Bible is, what a miracle, what strength is given with it to man! It is like a mold cast of the world and man and human nature, everything is there, and a law for everything for all the ages. And what mysteries are solved and revealed! God raises Job again, gives him wealth again. Many years pass by, and he has other children and loves them. But how could he love those new ones when those first children are no more, when he has lost them? Remembering them, how could he be fully happy with those new ones, however dear the new ones might be? But he could, he could. It’s the great mystery of human life that old grief passes gradually into quiet, tender joy. The mild serenity of age takes the place of the riotous blood of youth. I bless the rising sun each day, and, as before, my hearts sings to meet it, but now I love even more its setting, its long slanting rays and the soft, tender, gentle memories that come with them, the dear images from the whole of my long, happy life—and over all the Divine Truth, softening, reconciling, forgiving! My life is ending, I know that well, but every day that is left me I feel how my earthly life is in touch with a new infinite, unknown, that approaching life, the nearness of which sets my soul quivering with rapture, my mind glowing and my heart weeping with joy. Friends and teachers, I have heard more than once, and of late one may hear it more often, that the priests, and above all the village priests, are complaining on all sides of their miserable income and their humiliating lot. They plainly state, even in print—I’ve read it myself—that they are unable to teach the Scriptures to the people because of the smallness of their means, and if Lutherans and heretics come and lead the flock astray, they let them lead them astray because they have so little to live upon. May the Lord increase the sustenance that is so precious to them, for their complaint is just, too. But of a truth I say, if any one is to blame in the matter, half the fault is ours. For he may be short of time, he may say truly that he is overwhelmed all the while with work and services, but still it’s not all the time, even he has an hour a week to remember God. And he does not work the whole year round. Let him gather round him once a week, some hour in the evening, if only the children at first—the fathers will hear of it and they too will begin to come. There’s no need to build halls for this, let him take them into his own cottage. They won’t spoil his cottage, they would only be there one hour. Let him open that book and begin reading it without grand words or superciliousness, without condescension to them, but gently and kindly, being glad that he is reading to them and that they are listening with attention, loving the words himself, only stopping from time to time to explain words that are not understood by the peasants. Don’t be anxious, they will understand everything, the orthodox heart will understand all! Let him read them about Abraham and Sarah, about Isaac and Rebecca, of how Jacob went to Laban and wrestled with the Lord in his dream and said, “This place is holy”—and he will impress the devout mind of the peasant. Let him read, especially to the children, how the brothers sold Joseph, the tender boy, the dreamer and prophet, into bondage, and told their father that a wild beast had devoured him, and showed him his blood‐ stained clothes. Let him read them how the brothers afterwards journeyed into Egypt for corn, and Joseph, already a great ruler, unrecognized by them, tormented them, accused them, kept his brother Benjamin, and all through love: “I love you, and loving you I torment you.” For he remembered all his life how they had sold him to the merchants in the burning desert by the well, and how, wringing his hands, he had wept and besought his brothers not to sell him as a slave in a strange land. And how, seeing them again after many years, he loved them beyond measure, but he harassed and tormented them in love. He left them at last not able to bear the suffering of his heart, flung himself on his bed and wept. Then, wiping his tears away, he went out to them joyful and told them, “Brothers, I am your brother Joseph!” Let him read them further how happy old Jacob was on learning that his darling boy was still alive, and how he went to Egypt leaving his own country, and died in a foreign land, bequeathing his great prophecy that had lain mysteriously hidden in his meek and timid heart all his life, that from his offspring, from Judah, will come the great hope of the world, the Messiah and Saviour. Fathers and teachers, forgive me and don’t be angry, that like a little child I’ve been babbling of what you know long ago, and can teach me a hundred times more skillfully. I only speak from rapture, and forgive my tears, for I love the Bible. Let him too weep, the priest of God, and be sure that the hearts of his listeners will throb in response. Only a little tiny seed is needed—drop it into the heart of the peasant and it won’t die, it will live in his soul all his life, it will be hidden in the midst of his darkness and sin, like a bright spot, like a great reminder. And there’s no need of much teaching or explanation, he will understand it all simply. Do you suppose that the peasants don’t understand? Try reading them the touching story of the fair Esther and the haughty Vashti; or the miraculous story of Jonah in the whale. Don’t forget either the parables of Our Lord, choose especially from the Gospel of St. Luke (that is what I did), and then from the Acts of the Apostles the conversion of St. Paul (that you mustn’t leave out on any account), and from the Lives of the Saints, for instance, the life of Alexey, the man of God and, greatest of all, the happy martyr and the seer of God, Mary of Egypt—and you will penetrate their hearts with these simple tales. Give one hour a week to it in spite of your poverty, only one little hour. And you will see for yourselves that our people is gracious and grateful, and will repay you a hundred‐fold. Mindful of the kindness of their priest and the moving words they have heard from him, they will of their own accord help him in his fields and in his house, and will treat him with more respect than before—so that it will even increase his worldly well‐being too. The thing is so simple that sometimes one is even afraid to put it into words, for fear of being laughed at, and yet how true it is! One who does not believe in God will not believe in God’s people. He who believes in God’s people will see His Holiness too, even though he had not believed in it till then. Only the people and their future spiritual power will convert our atheists, who have torn themselves away from their native soil. And what is the use of Christ’s words, unless we set an example? The people is lost without the Word of God, for its soul is athirst for the Word and for all that is good. In my youth, long ago, nearly forty years ago, I traveled all over Russia with Father Anfim, collecting funds for our monastery, and we stayed one night on the bank of a great navigable river with some fishermen. A good‐ looking peasant lad, about eighteen, joined us; he had to hurry back next morning to pull a merchant’s barge along the bank. I noticed him looking straight before him with clear and tender eyes. It was a bright, warm, still, July night, a cool mist rose from the broad river, we could hear the plash of a fish, the birds were still, all was hushed and beautiful, everything praying to God. Only we two were not sleeping, the lad and I, and we talked of the beauty of this world of God’s and of the great mystery of it. Every blade of grass, every insect, ant, and golden bee, all so marvelously know their path, though they have not intelligence, they bear witness to the mystery of God and continually accomplish it themselves. I saw the dear lad’s heart was moved. He told me that he loved the forest and the forest birds. He was a bird‐catcher, knew the note of each of them, could call each bird. “I know nothing better than to be in the forest,” said he, “though all things are good.” “Truly,” I answered him, “all things are good and fair, because all is truth. Look,” said I, “at the horse, that great beast that is so near to man; or the lowly, pensive ox, which feeds him and works for him; look at their faces, what meekness, what devotion to man, who often beats them mercilessly. What gentleness, what confidence and what beauty! It’s touching to know that there’s no sin in them, for all, all except man, is sinless, and Christ has been with them before us.” “Why,” asked the boy, “is Christ with them too?” “It cannot but be so,” said I, “since the Word is for all. All creation and all creatures, every leaf is striving to the Word, singing glory to God, weeping to Christ, unconsciously accomplishing this by the mystery of their sinless life. Yonder,” said I, “in the forest wanders the dreadful bear, fierce and menacing, and yet innocent in it.” And I told him how once a bear came to a great saint who had taken refuge in a tiny cell in the wood. And the great saint pitied him, went up to him without fear and gave him a piece of bread. “Go along,” said he, “Christ be with you,” and the savage beast walked away meekly and obediently, doing no harm. And the lad was delighted that the bear had walked away without hurting the saint, and that Christ was with him too. “Ah,” said he, “how good that is, how good and beautiful is all God’s work!” He sat musing softly and sweetly. I saw he understood. And he slept beside me a light and sinless sleep. May God bless youth! And I prayed for him as I went to sleep. Lord, send peace and light to Thy people! |
| Chapter II. The Duel | |
| в) Воспоминание о юности и молодости старца Зосимы еще в миру. Поединок. | (c) Recollections of Father Zossima’s Youth before he became a Monk. The Duel |
| В Петербурге, в кадетском корпусе, пробыл я долго, почти восемь лет, и с новым воспитанием многое заглушил из впечатлений детских, хотя и не забыл ничего. Взамен того принял столько новых привычек и даже мнений, что преобразился в существо почти дикое, жестокое и нелепое. Лоск учтивости и светского обращения вместе с французским языком приобрел, а служивших нам в корпусе солдат считали мы все как за совершенных скотов и я тоже. Я-то может быть больше всех, ибо изо всех товарищей был на все восприимчивее. Когда вышли мы офицерами, то готовы были проливать свою кровь за оскорбленную полковую честь нашу, о настоящей же чести почти никто из нас и не знал, что она такое есть, а узнал бы, так осмеял бы ее тотчас же сам первый. Пьянством, дебоширством и ухарством чуть не гордились. Не скажу, чтобы были скверные; все эти молодые люди были хорошие, да вели-то себя скверно, а пуще всех я. Главное то, что у меня объявился свой капитал, а потому и пустился я жить в свое удовольствие, со всем юным стремлением, без удержу, поплыл на всех парусах. Ну вот что дивно: читал я тогда и книги и даже с большим удовольствием; библию же одну никогда почти в то время не развертывал, но никогда и не расставался с нею, а возил ее повсюду с собой: воистину берег эту книгу, сам того не ведая, “на день и час, на месяц и год”. Прослужив этак года четыре, очутился я наконец в городе К., где стоял тогда наш полк. Общество городское было разнообразное, многолюдное и веселое, гостеприимное и богатое, принимали же меня везде хорошо, ибо был я от роду нрава веселого, да к тому же и слыл не за бедного, что в свете значит не мало. Вот и случилось одно обстоятельство, послужившее началом всему. Привязался я к одной молодой и прекрасной девице, умной и достойной, характера светлого, благородного, дочери почтенных родителей. Люди были не малые, имели богатство, влияние и силу, меня принимали ласково и радушно. И вот покажись мне, что девица расположена ко мне сердечно, – разгорелось мое сердце при таковой мечте. Потом уж сам постиг и вполне догадался, что может быть вовсе я ее и не любил с такою силой, а только чтил ее ум и характер возвышенный, чего не могло не быть. Себялюбие однако же помешало мне сделать предложение руки в то время: тяжело и страшно показалось расстаться с соблазнами развратной, холостой и вольной жизни в таких юных летах, имея вдобавок и деньги. Намеки однако ж я сделал. Во всяком случае отложил на малое время всякий решительный шаг. А тут вдруг случись командировка в другой уезд на два месяца. Возвращаюсь я через два месяца и вдруг узнаю, что девица уже замужем, за богатым пригородным помещиком, человеком хоть и старее меня годами, но еще молодым, имевшим связи в столице и в лучшем обществе, чего я не имел, человеком весьма любезным и сверх того образованным, а уж образования-то я не имел вовсе. Так я был поражен этим неожиданным случаем, что даже ум во мне помутился. Главное же в том заключалось, что, как узнал я тогда же, был этот молодой помещик женихом ее уже давно, и что сам же я встречал его множество раз в ихнем доме, но не примечал ничего, ослепленный своими достоинствами. Но вот это-то по преимуществу меня и обидело: как же это, все почти знали, а я один ничего не знал? И почувствовал я вдруг злобу нестерпимую. С краской в лице начал вспоминать, как много раз почти высказывал ей любовь мою, а так как она меня не останавливала и не предупредила, то, стало быть, вывел я, надо мною смеялась. Потом конечно сообразил и припомнил, что нисколько она не смеялась, сама же напротив разговоры такие шутливо прерывала, и зачинала на место их другие, – но тогда сообразить этого я не смог и запылал отомщением. Вспоминаю с удивлением, что отомщение сие и гнев мой были мне самому до крайности тяжелы и противны, потому что, имея характер легкий, не мог подолгу ни на кого сердиться, а потому как бы сам искусственно разжигал себя, и стал наконец безобразен и нелеп. Выждал я время и раз в большом обществе удалось мне вдруг “соперника” моего оскорбить будто бы из-за самой посторонней причины, подсмеяться над одним мнением его об одном важном тогда событии, – в двадцать шестом году дело было, – и подсмеяться, говорили люди, удалось остроумно и ловко. Затем вынудил у него объяснение и уже до того обошелся при объяснении грубо, что вызов мой он принял, несмотря на огромную разницу между нами, ибо был я и моложе его, незначителен и чина малого. Потом уж я твердо узнал, что принял он вызов мой как бы тоже из ревнивого ко мне чувства: ревновал он меня и прежде, немножко, к жене своей, еще тогда невесте; теперь же подумал, что если та узнает, что он оскорбление от меня перенес, а вызвать на поединок не решился, то чтобы не стала она невольно презирать его и не поколебалась любовь ее. Секунданта я достал скоро, товарища, нашего же полка поручика. Тогда хоть и преследовались поединки жестоко, но была на них как бы даже мода между военным, – до того дикие нарастают и укрепляются иногда предрассудки. Был в исходе июнь, и вот встреча наша назавтра, за городом, в семь часов утра, – и воистину случилось тут со мной нечто как бы роковое. С вечера возвратившись домой, свирепый и безобразный, рассердился я на моего денщика Афанасия и ударил его изо всей силы два раза по лицу, так что окровавил ему лицо. Служил он у меня еще недавно, и случалось и прежде, что ударял его, но никогда с такою зверскою жестокостью. И верите ли, милые, сорок лет тому минуло времени, а припоминаю и теперь о том со стыдом и мукой. Лег я спать, заснул часа три, встаю, уже начинается день. Я вдруг поднялся, спать более не захотел, подошел к окну, отворил, – отпиралось у меня в сад, – вижу восходит солнышко, тепло, прекрасно, зазвенели птички. Что же это, думаю, ощущаю я в душе моей как бы нечто позорное и низкое? Не оттого ли, что кровь иду проливать? Нет, думаю, как будто и не оттого. Не оттого ли, что смерти боюсь, боюсь быть убитым? Нет, совсем не то, совсем даже не то… И вдруг сейчас же и догадался, в чем было дело: в том, что я с вечера избил Афанасия! Все мне вдруг снова представилось, точно вновь повторилось: стоит он предо мною, а я бью его с размаху прямо в лицо, а он держит руки по швам, голову прямо, глаза выпучил как во фронте, вздрагивает с каждым ударом и даже руки поднять, чтобы заслониться, не смеет, – и это человек до того доведен, и это человек бьет человека. Экое преступление! Словно игла острая прошла мне всю душу насквозь. Стою я как ошалелый, а солнышко-то светит, листочки-то радуются, сверкают, а птички-то, птички-то бога хвалят… Закрыл я обеими ладонями лицо, повалился на постель и заплакал навзрыд. И вспомнил я тут моего брата Маркела и слова его пред смертью слугам: “Милые мои, дорогие, за что вы мне служите, за что меня любите, да и стою ли я, чтобы служить-то мне?” “Да, стою ли”, вскочило мне вдруг в голову. В самом деле, чем я так стою, чтобы другой человек, такой же как я образ и подобие божие, мне служил? Так и вонзился мне в ум в первый раз в жизни тогда этот вопрос. “Матушка, кровинушка ты моя. воистину всякий пред всеми за всех виноват, не знают только этого люди, а если б узнали – сейчас был бы рай!” Господи, да неужто же и это неправда, плачу я и думаю, – воистину я за всех может быть всех виновнее, да и хуже всех на свете людей! И представилась мне вдруг вся правда, во всем просвещении своем: что я иду делать? Иду убивать человека доброго, умного, благородного, ни в чем предо мной неповинного, а супругу его тем навеки счастья лишу, измучаю и убью. Лежал я так на постели ничком, лицом в подушку и не заметил вовсе как и время прошло. Вдруг входит мой товарищ, поручик, за мной, с пистолетами: “А, говорит, вот это хорошо, что ты уже встал, пора, идем”. Заметался я тут, совсем потерялся, вышли мы однако же садиться в коляску: “Погоди здесь время, говорю ему, – я в один миг сбегаю, кошелек забыл”. И вбежал один в квартиру обратно, прямо в каморку к Афанасию: “Афанасий, говорю, – я вчера тебя ударил два раза по лицу, прости ты меня”, говорю. Он так и вздрогнул, точно испугался, глядит, – и вижу я, что этого мало, мало, да вдруг, так как был в эполетах, то бух ему в ноги лбом до земли: “Прости меня!” говорю. Тут уж он и совсем обомлел: “Ваше благородие, батюшка, барин, да как вы… да стою ли я…” и заплакал вдруг сам, точно как давеча я, ладонями обеими закрыл лицо, повернулся к окну и весь от слез так и затрясся, я же выбежал к товарищу, влетел в коляску, “вези” кричу: “видал, кричу ему, – победителя, – вот он пред тобою!” Восторг во мне такой, смеюсь, всю дорогу говорю, говорю, не помню уж, что и говорил. Смотрит он на меня: “Ну брат, молодец же ты, вижу, что поддержишь мундир”. Так приехали мы на место, а они уже там, нас ожидают. Расставили нас, в двенадцати шагах друг от друга, ему первый выстрел, – стою я пред ним веселый, прямо лицом к лицу, глазом не смигну, любя на него гляжу, знаю, что сделаю. Выстрелил он, капельку лишь оцарапало мне щеку да за ухо задело, – “слава богу, кричу, не убили человека!” да свой-то пистолет схватил, оборотился назад, да швырком, вверх, в лес и пустил: “Туда, кричу, тебе и дорога!” Оборотился к противнику: “Милостивый государь, говорю, простите меня, глупого молодого человека, что по вине моей вас разобидел, а теперь стрелять в себя заставил. Сам я хуже вас в десять крат, а пожалуй еще и того больше. Передайте это той особе, которую чтите больше всех на свете”. Только что я это проговорил, – так все трое они и закричали: “Помилуйте, говорит мой противник, – рассердился даже, – если вы не хотели драться, к чему же беспокоили?” – “Вчера, говорю ему, – еще глуп был, а сегодня поумнел”, весело так ему отвечаю. – “Верю про вчерашнее, говорит, но про сегодняшнее трудно заключить по вашему мнению”. – “Браво, кричу ему, в ладоши захлопал, – я с вами и в этом согласен, заслужил!” – “Будете ли, милостивый государь, стрелять или нет?” – “Не буду, говорю, – а вы если хотите, стреляйте еще раз, только лучше бы вам не стрелять”. Кричат и секунданты, особенно мой: “Как это срамить полк, на барьере стоя, прощения просить; если бы только я это знал!” Стал я тут пред ними пред всеми и уже не смеюсь: “Господа мои, говорю, неужели так теперь для нашего времени удивительно встретить человека, который бы сам покаялся в своей глупости и повинился в чем сам виноват публично?” – “Да не на барьере же”, кричит мой секундант опять. – “То-то вот и есть, отвечаю им, – это-то вот и удивительно, потому следовало бы мне повиниться только-что прибыли сюда, еще прежде ихнего выстрела, и не вводить их в великий и смертный грех, но до того безобразно, говорю, мы сами себя в свете устроили, что поступить так было почти и невозможно, ибо только после того как я выдержал их выстрел в двенадцати шагах, слова мои могут что-нибудь теперь для них значить, а если бы до выстрела, как прибыли сюда, то сказали бы просто: трус, пистолета испугался и нечего его слушать. Господа, воскликнул я вдруг от всего сердца, посмотрите кругом на дары божии: небо ясное, воздух чистый, травка нежная, птички, природа прекрасная и безгрешная, а мы, только мы одни безбожные и глупые и не понимаем, что жизнь есть рай, ибо стоит только нам захотеть понять и тотчас же он настанет во всей красоте своей, обнимемся мы и заплачем…” Хотел я и еще продолжать, да не смог, дух даже у меня захватило, сладостно, юно так, а в сердце такое счастье, какого и не ощущал никогда во всю жизнь. “Благоразумно все это и благочестиво, – говорит мне противник, – и во всяком случае человек вы оригинальный”. – “Смейтесь, – смеюсь и я ему, – а потом сами похвалите”. – “Да я готов и теперь, говорит, похвалить, извольте, я протяну вам руку, потому, кажется, вы действительно искренний человек”. – “Нет, говорю, сейчас не надо, а потом, когда я лучше сделаюсь и уважение ваше заслужу, тогда протяните, – хорошо сделаете”. Воротились мы домой, секундант мой всю-то дорогу бранится, а я-то его целую. Тотчас все товарищи прослышали, собрались меня судить в тот же день: “мундир, дескать, замарал, пусть в отставку подает”. Явились и защитники: “выстрел все же, говорят, он выдержал”. – “Да, но побоялся других выстрелов и попросил на барьере прощения”. – “А кабы побоялся выстрелов, возражают защитники, так из своего бы пистолета сначала выстрелил, прежде чем прощения просить, а он в лес его еще заряженный бросил, нет, тут что-то другое вышло, оригинальное”. Слушаю я, весело мне на них глядя: “Любезнейшие мои, говорю я, друзья и товарищи, не беспокойтесь, чтоб я в отставку подал, потому что это я уже и сделал, я уже подал, сегодня же в канцелярии, утром, и когда получу отставку, тогда тотчас же в монастырь пойду, для того и в отставку подаю”. Как только я это сказал, расхохотались все до единого: “Да ты б с самого начала уведомил, ну теперь все и объясняется, монаха судить нельзя”, смеются, не унимаются, да и не насмешливо вовсе, а ласково так смеются, весело, полюбили меня вдруг все, даже самые ярые обвинители, и потом весь-то этот месяц, пока отставка не вышла, точно на руках меня носят: “ах ты, монах”, говорят. И всякий-то мне ласковое слово скажет, отговаривать начали, жалеть даже: “что ты над собой делаешь?” – “Нет, говорят, он у нас храбрый, он выстрел выдержал и из своего пистолета выстрелить мог, а это ему сон накануне приснился, чтоб он в монахи пошел, вот он отчего”. Точно то же почти произошло и в городском обществе. Прежде особенно-то и не примечали меня, а только принимали с радушием, а теперь вдруг все наперерыв узнали и стали звать к себе: сами смеются надо мной, а меня же любят. Замечу тут, что хотя о поединке нашем все вслух тогда говорили, но начальство это дело закрыло, ибо противник мой был генералу нашему близким родственником, а так как дело обошлось без крови, а как бы в шутку, да и я наконец в отставку подал, то и повернули действительно в шутку. И стал я тогда вслух и безбоязненно говорить, несмотря на их смех, потому что все же был смех не злобный, а добрый. Происходили же все эти разговоры больше по вечерам в дамском обществе, женщины больше тогда полюбили меня слушать и мужчин заставляли. “Да как же это можно, чтоб я за всех виноват был, – смеется мне всякий в глаза, – ну разве я могу быть за вас, например, виноват?” – “Да где, – отвечаю им, – вам это и познать, когда весь мир давно уже на другую дорогу вышел, и когда сущую ложь за правду считаем, да и от других такой же лжи требуем. Вот я раз в жизни взял да и поступил искренно, и что же, стал для всех вас точно юродивый: хоть и полюбили меня, а все же надо мной, говорю, смеетесь”. – “Да как вас такого не любить?” смеется мне вслух хозяйка, а собрание у ней было многолюдное. Вдруг, смотрю, подымается из среды дам та самая молодая особа, из-за которой я тогда на поединок вызвал и которую столь недавно еще в невесты себе прочил, а я и не заметил, как она теперь на вечер приехала. Поднялась, подошла ко мне, протянула руку: “Позвольте мне, говорит, изъяснить вам, что я первая не смеюсь над вами, а напротив со слезами благодарю вас и уважение мое к вам заявляю за тогдашний поступок ваш”. Подошел тут и муж ее а затем вдруг и все ко мне потянулись, чуть меня не целуют. Радостно мне так стало, но пуще всех заметил я вдруг тогда одного господина, человека уже пожилого, тоже ко мне подходившего, которого я хотя прежде и знал по имени, но никогда с ним знаком не был, и до сего вечера даже и слова с ним не сказал. | I spent a long time, almost eight years, in the military cadet school at Petersburg, and in the novelty of my surroundings there, many of my childish impressions grew dimmer, though I forgot nothing. I picked up so many new habits and opinions that I was transformed into a cruel, absurd, almost savage creature. A surface polish of courtesy and society manners I did acquire together with the French language. But we all, myself included, looked upon the soldiers in our service as cattle. I was perhaps worse than the rest in that respect, for I was so much more impressionable than my companions. By the time we left the school as officers, we were ready to lay down our lives for the honor of the regiment, but no one of us had any knowledge of the real meaning of honor, and if any one had known it, he would have been the first to ridicule it. Drunkenness, debauchery and devilry were what we almost prided ourselves on. I don’t say that we were bad by nature, all these young men were good fellows, but they behaved badly, and I worst of all. What made it worse for me was that I had come into my own money, and so I flung myself into a life of pleasure, and plunged headlong into all the recklessness of youth. I was fond of reading, yet strange to say, the Bible was the one book I never opened at that time, though I always carried it about with me, and I was never separated from it; in very truth I was keeping that book “for the day and the hour, for the month and the year,” though I knew it not. After four years of this life, I chanced to be in the town of K. where our regiment was stationed at the time. We found the people of the town hospitable, rich and fond of entertainments. I met with a cordial reception everywhere, as I was of a lively temperament and was known to be well off, which always goes a long way in the world. And then a circumstance happened which was the beginning of it all. I formed an attachment to a beautiful and intelligent young girl of noble and lofty character, the daughter of people much respected. They were well‐to‐do people of influence and position. They always gave me a cordial and friendly reception. I fancied that the young lady looked on me with favor and my heart was aflame at such an idea. Later on I saw and fully realized that I perhaps was not so passionately in love with her at all, but only recognized the elevation of her mind and character, which I could not indeed have helped doing. I was prevented, however, from making her an offer at the time by my selfishness, I was loath to part with the allurements of my free and licentious bachelor life in the heyday of my youth, and with my pockets full of money. I did drop some hint as to my feelings however, though I put off taking any decisive step for a time. Then, all of a sudden, we were ordered off for two months to another district. On my return two months later, I found the young lady already married to a rich neighboring landowner, a very amiable man, still young though older than I was, connected with the best Petersburg society, which I was not, and of excellent education, which I also was not. I was so overwhelmed at this unexpected circumstance that my mind was positively clouded. The worst of it all was that, as I learned then, the young landowner had been a long while betrothed to her, and I had met him indeed many times in her house, but blinded by my conceit I had noticed nothing. And this particularly mortified me; almost everybody had known all about it, while I knew nothing. I was filled with sudden irrepressible fury. With flushed face I began recalling how often I had been on the point of declaring my love to her, and as she had not attempted to stop me or to warn me, she must, I concluded, have been laughing at me all the time. Later on, of course, I reflected and remembered that she had been very far from laughing at me; on the contrary, she used to turn off any love‐making on my part with a jest and begin talking of other subjects; but at that moment I was incapable of reflecting and was all eagerness for revenge. I am surprised to remember that my wrath and revengeful feelings were extremely repugnant to my own nature, for being of an easy temper, I found it difficult to be angry with any one for long, and so I had to work myself up artificially and became at last revolting and absurd. I waited for an opportunity and succeeded in insulting my “rival” in the presence of a large company. I insulted him on a perfectly extraneous pretext, jeering at his opinion upon an important public event—it was in the year 1826[5]—and my jeer was, so people said, clever and effective. Then I forced him to ask for an explanation, and behaved so rudely that he accepted my challenge in spite of the vast inequality between us, as I was younger, a person of no consequence, and of inferior rank. I learned afterwards for a fact that it was from a jealous feeling on his side also that my challenge was accepted; he had been rather jealous of me on his wife’s account before their marriage; he fancied now that if he submitted to be insulted by me and refused to accept my challenge, and if she heard of it, she might begin to despise him and waver in her love for him. I soon found a second in a comrade, an ensign of our regiment. In those days though duels were severely punished, yet dueling was a kind of fashion among the officers—so strong and deeply rooted will a brutal prejudice sometimes be. It was the end of June, and our meeting was to take place at seven o’clock the next day on the outskirts of the town—and then something happened that in very truth was the turning‐point of my life. In the evening, returning home in a savage and brutal humor, I flew into a rage with my orderly Afanasy, and gave him two blows in the face with all my might, so that it was covered with blood. He had not long been in my service and I had struck him before, but never with such ferocious cruelty. And, believe me, though it’s forty years ago, I recall it now with shame and pain. I went to bed and slept for about three hours; when I waked up the day was breaking. I got up—I did not want to sleep any more—I went to the window—opened it, it looked out upon the garden; I saw the sun rising; it was warm and beautiful, the birds were singing. “What’s the meaning of it?” I thought. “I feel in my heart as it were something vile and shameful. Is it because I am going to shed blood? No,” I thought, “I feel it’s not that. Can it be that I am afraid of death, afraid of being killed? No, that’s not it, that’s not it at all.”… And all at once I knew what it was: it was because I had beaten Afanasy the evening before! It all rose before my mind, it all was as it were repeated over again; he stood before me and I was beating him straight on the face and he was holding his arms stiffly down, his head erect, his eyes fixed upon me as though on parade. He staggered at every blow and did not even dare to raise his hands to protect himself. That is what a man has been brought to, and that was a man beating a fellow creature! What a crime! It was as though a sharp dagger had pierced me right through. I stood as if I were struck dumb, while the sun was shining, the leaves were rejoicing and the birds were trilling the praise of God…. I hid my face in my hands, fell on my bed and broke into a storm of tears. And then I remembered my brother Markel and what he said on his death‐bed to his servants: “My dear ones, why do you wait on me, why do you love me, am I worth your waiting on me?” “Yes, am I worth it?” flashed through my mind. “After all what am I worth, that another man, a fellow creature, made in the likeness and image of God, should serve me?” For the first time in my life this question forced itself upon me. He had said, “Mother, my little heart, in truth we are each responsible to all for all, it’s only that men don’t know this. If they knew it, the world would be a paradise at once.” “God, can that too be false?” I thought as I wept. “In truth, perhaps, I am more than all others responsible for all, a greater sinner than all men in the world.” And all at once the whole truth in its full light appeared to me; what was I going to do? I was going to kill a good, clever, noble man, who had done me no wrong, and by depriving his wife of happiness for the rest of her life, I should be torturing and killing her too. I lay thus in my bed with my face in the pillow, heedless how the time was passing. Suddenly my second, the ensign, came in with the pistols to fetch me. “Ah,” said he, “it’s a good thing you are up already, it’s time we were off, come along!” I did not know what to do and hurried to and fro undecided; we went out to the carriage, however. “Wait here a minute,” I said to him. “I’ll be back directly, I have forgotten my purse.” And I ran back alone, to Afanasy’s little room. “Afanasy,” I said, “I gave you two blows on the face yesterday, forgive me,” I said. He started as though he were frightened, and looked at me; and I saw that it was not enough, and on the spot, in my full officer’s uniform, I dropped at his feet and bowed my head to the ground. “Forgive me,” I said. Then he was completely aghast. “Your honor … sir, what are you doing? Am I worth it?” And he burst out crying as I had done before, hid this face in his hands, turned to the window and shook all over with his sobs. I flew out to my comrade and jumped into the carriage. “Ready,” I cried. “Have you ever seen a conqueror?” I asked him. “Here is one before you.” I was in ecstasy, laughing and talking all the way, I don’t remember what about. He looked at me. “Well, brother, you are a plucky fellow, you’ll keep up the honor of the uniform, I can see.” So we reached the place and found them there, waiting us. We were placed twelve paces apart; he had the first shot. I stood gayly, looking him full in the face; I did not twitch an eyelash, I looked lovingly at him, for I knew what I would do. His shot just grazed my cheek and ear. “Thank God,” I cried, “no man has been killed,” and I seized my pistol, turned back and flung it far away into the wood. “That’s the place for you,” I cried. I turned to my adversary. “Forgive me, young fool that I am, sir,” I said, “for my unprovoked insult to you and for forcing you to fire at me. I am ten times worse than you and more, maybe. Tell that to the person whom you hold dearest in the world.” I had no sooner said this than they all three shouted at me. “Upon my word,” cried my adversary, annoyed, “if you did not want to fight, why did not you let me alone?” “Yesterday I was a fool, to‐day I know better,” I answered him gayly. “As to yesterday, I believe you, but as for to‐day, it is difficult to agree with your opinion,” said he. “Bravo,” I cried, clapping my hands. “I agree with you there too. I have deserved it!” “Will you shoot, sir, or not?” “No, I won’t,” I said; “if you like, fire at me again, but it would be better for you not to fire.” The seconds, especially mine, were shouting too: “Can you disgrace the regiment like this, facing your antagonist and begging his forgiveness! If I’d only known this!” I stood facing them all, not laughing now. “Gentlemen,” I said, “is it really so wonderful in these days to find a man who can repent of his stupidity and publicly confess his wrongdoing?” “But not in a duel,” cried my second again. “That’s what’s so strange,” I said. “For I ought to have owned my fault as soon as I got here, before he had fired a shot, before leading him into a great and deadly sin; but we have made our life so grotesque, that to act in that way would have been almost impossible, for only after I have faced his shot at the distance of twelve paces could my words have any significance for him, and if I had spoken before, he would have said, ‘He is a coward, the sight of the pistols has frightened him, no use to listen to him.’ Gentlemen,” I cried suddenly, speaking straight from my heart, “look around you at the gifts of God, the clear sky, the pure air, the tender grass, the birds; nature is beautiful and sinless, and we, only we, are sinful and foolish, and we don’t understand that life is heaven, for we have only to understand that and it will at once be fulfilled in all its beauty, we shall embrace each other and weep.” I would have said more but I could not; my voice broke with the sweetness and youthful gladness of it, and there was such bliss in my heart as I had never known before in my life. “All this as rational and edifying,” said my antagonist, “and in any case you are an original person.” “You may laugh,” I said to him, laughing too, “but afterwards you will approve of me.” “Oh, I am ready to approve of you now,” said he; “will you shake hands? for I believe you are genuinely sincere.” “No,” I said, “not now, later on when I have grown worthier and deserve your esteem, then shake hands and you will do well.” We went home, my second upbraiding me all the way, while I kissed him. All my comrades heard of the affair at once and gathered together to pass judgment on me the same day. “He has disgraced the uniform,” they said; “let him resign his commission.” Some stood up for me: “He faced the shot,” they said. “Yes, but he was afraid of his other shot and begged for forgiveness.” “If he had been afraid of being shot, he would have shot his own pistol first before asking forgiveness, while he flung it loaded into the forest. No, there’s something else in this, something original.” I enjoyed listening and looking at them. “My dear friends and comrades,” said I, “don’t worry about my resigning my commission, for I have done so already. I have sent in my papers this morning and as soon as I get my discharge I shall go into a monastery—it’s with that object I am leaving the regiment.” When I had said this every one of them burst out laughing. “You should have told us of that first, that explains everything, we can’t judge a monk.” They laughed and could not stop themselves, and not scornfully, but kindly and merrily. They all felt friendly to me at once, even those who had been sternest in their censure, and all the following month, before my discharge came, they could not make enough of me. “Ah, you monk,” they would say. And every one said something kind to me, they began trying to dissuade me, even to pity me: “What are you doing to yourself?” “No,” they would say, “he is a brave fellow, he faced fire and could have fired his own pistol too, but he had a dream the night before that he should become a monk, that’s why he did it.” It was the same thing with the society of the town. Till then I had been kindly received, but had not been the object of special attention, and now all came to know me at once and invited me; they laughed at me, but they loved me. I may mention that although everybody talked openly of our duel, the authorities took no notice of it, because my antagonist was a near relation of our general, and as there had been no bloodshed and no serious consequences, and as I resigned my commission, they took it as a joke. And I began then to speak aloud and fearlessly, regardless of their laughter, for it was always kindly and not spiteful laughter. These conversations mostly took place in the evenings, in the company of ladies; women particularly liked listening to me then and they made the men listen. “But how can I possibly be responsible for all?” every one would laugh in my face. “Can I, for instance, be responsible for you?” “You may well not know it,” I would answer, “since the whole world has long been going on a different line, since we consider the veriest lies as truth and demand the same lies from others. Here I have for once in my life acted sincerely and, well, you all look upon me as a madman. Though you are friendly to me, yet, you see, you all laugh at me.” “But how can we help being friendly to you?” said my hostess, laughing. The room was full of people. All of a sudden the young lady rose, on whose account the duel had been fought and whom only lately I had intended to be my future wife. I had not noticed her coming into the room. She got up, came to me and held out her hand. “Let me tell you,” she said, “that I am the first not to laugh at you, but on the contrary I thank you with tears and express my respect for you for your action then.” Her husband, too, came up and then they all approached me and almost kissed me. My heart was filled with joy, but my attention was especially caught by a middle‐aged man who came up to me with the others. I knew him by name already, but had never made his acquaintance nor exchanged a word with him till that evening. |
| г) Таинственный посетитель. | (d) The Mysterious Visitor |
| Был он в городе нашем на службе уже давно, место занимал видное, человек был уважаемый всеми, богатый, славился благотворительностью, пожертвовал значительный капитал на богадельню и на сиротский дом, и много кроме того делал благодеяний тайно, без огласки, что все потом по смерти его и обнаружилось. Лет был около пятидесяти, и вид имел почти строгий, был малоречив; женат же был не более десяти лет с супругой еще молодою, от которой имел трех малолетних еще детей. Вот я на другой вечер сижу у себя дома, как вдруг отворяется моя дверь и входит ко мне этот самый господин. | He had long been an official in the town; he was in a prominent position, respected by all, rich and had a reputation for benevolence. He subscribed considerable sums to the almshouse and the orphan asylum; he was very charitable, too, in secret, a fact which only became known after his death. He was a man of about fifty, almost stern in appearance and not much given to conversation. He had been married about ten years and his wife, who was still young, had borne him three children. Well, I was sitting alone in my room the following evening, when my door suddenly opened and this gentleman walked in. |
| А надо заметить, что жил я тогда уже не на прежней квартире, а как только подал в отставку, съехал на другую и нанял у одной старой женщины, вдовы чиновницы, и с ее прислугой, ибо и переезд-то мой на сию квартиру произошел лишь потому только, что я Афанасия в тот же день, как с поединка воротился, обратно в роту препроводил, ибо стыдно было в глаза ему глядеть после давешнего моего с ним поступка, – до того наклонен стыдиться неприготовленный мирской человек даже иного справедливейшего своего дела. | I must mention, by the way, that I was no longer living in my former quarters. As soon as I resigned my commission, I took rooms with an old lady, the widow of a government clerk. My landlady’s servant waited upon me, for I had moved into her rooms simply because on my return from the duel I had sent Afanasy back to the regiment, as I felt ashamed to look him in the face after my last interview with him. So prone is the man of the world to be ashamed of any righteous action. |
| “Я, – говорит мне вошедший ко мне господин, – слушаю вас уже несколько дней в разных домах с большим любопытством и пожелал наконец познакомиться лично, чтобы поговорить с вами еще подробнее. Можете вы оказать мне, милостивый государь, таковую великую услугу?” – “Могу, говорю, с превеликим моим удовольствием и почту за особую честь”, говорю это ему, а сам почти испугался, до того он меня с первого разу тогда поразил. Ибо хоть и слушали меня и любопытствовали, но никто еще с таким серьезным и строгим внутренним видом ко мне не подходил. А этот еще сам в квартиру ко мне пришел. Сел он. “Великую, – продолжает он, – вижу в вас силу характера, ибо не побоялись истине послужить в таком деле, в каком рисковали, за свою правду, общее презрение от всех понести”. – “Вы может быть очень меня преувеличенно хвалите”, говорю я ему. – “Нет, не преувеличенно, – отвечает мне, – поверьте, что совершить таковой поступок гораздо труднее, чем вы думаете. Я собственно, – продолжает он, – этим только и поразился и за этим к вам и пришел. Опишите мне, если не побрезгаете столь непристойным может быть моим любопытством, что именно ощущали вы в ту минуту, когда на поединке решились просить прощения, если только запомните? Не сочтите вопрос мой за легкомыслие; напротив, имею, задавая таковой вопрос, свою тайную цель, которую вероятно и объясню вам впоследствии, если угодно будет богу сблизить нас еще короче”. | “I have,” said my visitor, “with great interest listened to you speaking in different houses the last few days and I wanted at last to make your personal acquaintance, so as to talk to you more intimately. Can you, dear sir, grant me this favor?” “I can, with the greatest pleasure, and I shall look upon it as an honor.” I said this, though I felt almost dismayed, so greatly was I impressed from the first moment by the appearance of this man. For though other people had listened to me with interest and attention, no one had come to me before with such a serious, stern and concentrated expression. And now he had come to see me in my own rooms. He sat down. “You are, I see, a man of great strength of character,” he said; “as you have dared to serve the truth, even when by doing so you risked incurring the contempt of all.” “Your praise is, perhaps, excessive,” I replied. “No, it’s not excessive,” he answered; “believe me, such a course of action is far more difficult than you think. It is that which has impressed me, and it is only on that account that I have come to you,” he continued. “Tell me, please, that is if you are not annoyed by my perhaps unseemly curiosity, what were your exact sensations, if you can recall them, at the moment when you made up your mind to ask forgiveness at the duel. Do not think my question frivolous; on the contrary, I have in asking the question a secret motive of my own, which I will perhaps explain to you later on, if it is God’s will that we should become more intimately acquainted.” |
| Все время, как он говорил это, глядел я ему прямо в лицо и вдруг ощутил к нему сильнейшую доверенность, а кроме того и необычайное и с моей стороны любопытство, ибо почувствовал, что есть у него в душе какая-то своя особая тайна. | All the while he was speaking, I was looking at him straight into the face and I felt all at once a complete trust in him and great curiosity on my side also, for I felt that there was some strange secret in his soul. |
| – Вы спрашиваете, что я именно ощущал в ту минуту, когда у противника прощения просил, – отвечаю я ему, – но я вам лучше с самого начала расскажу, чего другим еще не рассказывал, – и рассказал ему все, что произошло у меня с Афанасием и как поклонился ему до земли. “Из сего сами можете видеть, – заключил я ему, – что уже во время поединка мне легче было, ибо начал я еще дома, и раз только на эту дорогу вступил, то все дальнейшее пошло не только не трудно, а даже радостно и весело”. | “You ask what were my exact sensations at the moment when I asked my opponent’s forgiveness,” I answered; “but I had better tell you from the beginning what I have not yet told any one else.” And I described all that had passed between Afanasy and me, and how I had bowed down to the ground at his feet. “From that you can see for yourself,” I concluded, “that at the time of the duel it was easier for me, for I had made a beginning already at home, and when once I had started on that road, to go farther along it was far from being difficult, but became a source of joy and happiness.” |
| Выслушал он, смотрит так хорошо на меня: “Все это, говорит, чрезвычайно как любопытно, я к вам еще и еще приду”. И стал с тех пор ко мне ходить чуть не каждый вечер. И сдружились бы мы очень, если б он мне и о себе говорил. Но о себе он не говорил почти ни слова, а все меня обо мне же расспрашивал. Несмотря на то, я очень его полюбил и совершенно ему доверился во всех моих чувствах, ибо мыслю: на что мне тайны его, вижу и без сего, что праведен человек. К тому же еще человек столь серьезный и неравный мне летами, а ходит ко мне, юноше, и мною не брезгает. И многому я от него научился полезному, ибо высокого ума был человек. “Что жизнь есть рай, – говорит вдруг мне,- об этом я давно уже думаю”, и вдруг прибавил: “Только ведь об этом и думаю”. Смотрит на меня и улыбается. “Я больше вашего в этом, говорит, убежден, потом узнаете почему”. Слушаю я это и думаю про себя: “Это он наверно хочет мне нечто открыть”. “Рай, говорит, в каждом из нас затаен, вот он теперь и во мне кроется, и захочу завтра же настанет он для меня в самом деле и уже на всю мою жизнь”. Гляжу: с умилением говорит и таинственно на меня смотрит, точно вопрошает меня. “А о том, продолжает, что всякий человек за всех и за вся виноват, помимо своих грехов, о том вы совершенно правильно рассудили и удивительно, как вы вдруг в такой полноте могли сию мысль обнять. И воистину верно, что когда люди эту мысль поймут, то настанет для них царствие небесное уже не в мечте, а в самом деле”. – “А когда,воскликнул я ему тут с горестию, – сие сбудется, и сбудется ли еще когда-нибудь? Не мечта ли сие лишь только?” – “А вот уж вы, – говорит, – не веруете, проповедуете и сами не веруете. Знайте же, что несомненно сия мечта, как вы говорите, сбудется, тому верьте, но не теперь, ибо на всякое действие свой закон. Дело это душевное, психологическое. Чтобы переделать мир по-новому, надо, чтобы люди сами психически повернулись на другую дорогу. Раньше чем не сделаешься в самом деле всякому братом, не наступит братства. Никогда люди никакою наукой и никакою выгодой не сумеют безобидно разделиться в собственности своей и в правах своих. Все будет для каждого мало и все будут роптать, завидовать и истреблять друг друга. Вы спрашиваете, когда сие сбудется. Сбудется, но сначала должен заключиться период человеческого уединения. – “Какого это уединения?” спрашиваю его. – “А такого, какое теперь везде царствует, и особенно в нашем веке, но не заключился еще весь и не пришел еще срок ему. Ибо всякий-то теперь стремится отделить свое лицо наиболее, хочет испытать в себе самом полноту жизни, а между тем выходит изо всех его усилий вместо полноты жизни лишь полное самоубийство, ибо вместо полноты определения существа своего впадают в совершенное уединение. Ибо все-то в наш век разделились на единицы, всякий уединяется в свою нору, всякий от другого отдаляется, прячется и что имеет прячет, и кончает тем, что сам от людей отталкивается и сам людей от себя отталкивает. Копит уединенно богатство и думает: сколь силен я теперь и сколь обеспечен, а и не знает безумный, что чем более копит, тем более погружается в самоубийственное бессилие. Ибо привык надеяться на себя одного и от целого отделился единицей, приучил свою душу не верить в людскую помощь, в людей и в человечество, и только и трепещет того, что пропадут его деньги и приобретенные им права его. Повсеместно ныне ум человеческий начинает насмешливо не понимать, что истинное обеспечение лица состоит не в личном уединенном его усилии, а в людской общей целостности. Но непременно будет так, что придет срок и сему страшному уединению, и поймут все разом, как неестественно отделились один от другого. Таково уже будет веяние времени, и удивятся тому, что так долго сидели во тьме, а света не видели. Тогда и явится знамение сына человеческого на небеси… Но до тех пор надо все-таки знамя беречь и нет-нет, а хоть единично должен человек вдруг пример показать и вывести душу из уединения на подвиг братолюбивого общения, хотя бы даже и в чине юродивого. Это чтобы не умирала великая мысль…” | I liked the way he looked at me as he listened. “All that,” he said, “is exceedingly interesting. I will come to see you again and again.” And from that time forth he came to see me nearly every evening. And we should have become greater friends, if only he had ever talked of himself. But about himself he scarcely ever said a word, yet continually asked me about myself. In spite of that I became very fond of him and spoke with perfect frankness to him about all my feelings; “for,” thought I, “what need have I to know his secrets, since I can see without that that he is a good man? Moreover, though he is such a serious man and my senior, he comes to see a youngster like me and treats me as his equal.” And I learned a great deal that was profitable from him, for he was a man of lofty mind. “That life is heaven,” he said to me suddenly, “that I have long been thinking about”; and all at once he added, “I think of nothing else indeed.” He looked at me and smiled. “I am more convinced of it than you are, I will tell you later why.” I listened to him and thought that he evidently wanted to tell me something. “Heaven,” he went on, “lies hidden within all of us—here it lies hidden in me now, and if I will it, it will be revealed to me to‐morrow and for all time.” I looked at him; he was speaking with great emotion and gazing mysteriously at me, as if he were questioning me. “And that we are all responsible to all for all, apart from our own sins, you were quite right in thinking that, and it is wonderful how you could comprehend it in all its significance at once. And in very truth, so soon as men understand that, the Kingdom of Heaven will be for them not a dream, but a living reality.” “And when,” I cried out to him bitterly, “when will that come to pass? and will it ever come to pass? Is not it simply a dream of ours?” “What then, you don’t believe it,” he said. “You preach it and don’t believe it yourself. Believe me, this dream, as you call it, will come to pass without doubt; it will come, but not now, for every process has its law. It’s a spiritual, psychological process. To transform the world, to recreate it afresh, men must turn into another path psychologically. Until you have become really, in actual fact, a brother to every one, brotherhood will not come to pass. No sort of scientific teaching, no kind of common interest, will ever teach men to share property and privileges with equal consideration for all. Every one will think his share too small and they will be always envying, complaining and attacking one another. You ask when it will come to pass; it will come to pass, but first we have to go through the period of isolation.” “What do you mean by isolation?” I asked him. “Why, the isolation that prevails everywhere, above all in our age—it has not fully developed, it has not reached its limit yet. For every one strives to keep his individuality as apart as possible, wishes to secure the greatest possible fullness of life for himself; but meantime all his efforts result not in attaining fullness of life but self‐destruction, for instead of self‐realization he ends by arriving at complete solitude. All mankind in our age have split up into units, they all keep apart, each in his own groove; each one holds aloof, hides himself and hides what he has, from the rest, and he ends by being repelled by others and repelling them. He heaps up riches by himself and thinks, ‘How strong I am now and how secure,’ and in his madness he does not understand that the more he heaps up, the more he sinks into self‐destructive impotence. For he is accustomed to rely upon himself alone and to cut himself off from the whole; he has trained himself not to believe in the help of others, in men and in humanity, and only trembles for fear he should lose his money and the privileges that he has won for himself. Everywhere in these days men have, in their mockery, ceased to understand that the true security is to be found in social solidarity rather than in isolated individual effort. But this terrible individualism must inevitably have an end, and all will suddenly understand how unnaturally they are separated from one another. It will be the spirit of the time, and people will marvel that they have sat so long in darkness without seeing the light. And then the sign of the Son of Man will be seen in the heavens…. But, until then, we must keep the banner flying. Sometimes even if he has to do it alone, and his conduct seems to be crazy, a man must set an example, and so draw men’s souls out of their solitude, and spur them to some act of brotherly love, that the great idea may not die.” |
| Вот в таких-то пламенных и восторгающих беседах проходили вечера наши один за другим. Я даже и общество бросил и гораздо реже стал появляться в гостях, кроме того, что и мода на меня начала проходить. Говорю сие не в осуждение, ибо продолжали меня любить и весело ко мне относиться; но в том, что мода действительно в свете царица не малая, в этом все же надо сознаться. На таинственного же посетителя моего стал я наконец смотреть в восхищении, ибо, кроме наслаждения умом его, начал предчувствовать, что питает он в себе некий замысел и готовится к великому может быть подвигу. Может и то ему нравилось, что я наружно не любопытствовал о секрете его, ни прямо, ни намеком не расспрашивал. Но заметил я наконец, что и сам он как бы начал уже томиться желанием открыть мне нечто. По крайней мере это уже очень стало видно примерно месяц спустя как он стал посещать меня. “Знаете ли вы, – спросил он меня однажды, – что в городе очень о нас обоих любопытствуют и дивятся тому, что я к вам столь часто хожу; но пусть их, ибо скоро все объяснится. Иногда вдруг нападало на него чрезвычайное волнение, и почти всегда в таких случаях он вставал и уходил. Иногда же долго и как бы пронзительно смотрит на меня, – думаю: “Что-нибудь сейчас да и скажет”, а он вдруг перебьет и заговорит о чем-нибудь известном и обыкновенном. Стал тоже часто жаловаться на головную боль. И вот однажды, совсем даже неожиданно, после того как он долго и пламенно говорил, вижу, что он вдруг побледнел, лицо совсем перекосилось, сам же на меня глядит как в упор. | Our evenings, one after another, were spent in such stirring and fervent talk. I gave up society and visited my neighbors much less frequently. Besides, my vogue was somewhat over. I say this, not as blame, for they still loved me and treated me good‐humoredly, but there’s no denying that fashion is a great power in society. I began to regard my mysterious visitor with admiration, for besides enjoying his intelligence, I began to perceive that he was brooding over some plan in his heart, and was preparing himself perhaps for a great deed. Perhaps he liked my not showing curiosity about his secret, not seeking to discover it by direct question nor by insinuation. But I noticed at last, that he seemed to show signs of wanting to tell me something. This had become quite evident, indeed, about a month after he first began to visit me. “Do you know,” he said to me once, “that people are very inquisitive about us in the town and wonder why I come to see you so often. But let them wonder, for soon all will be explained.” Sometimes an extraordinary agitation would come over him, and almost always on such occasions he would get up and go away. Sometimes he would fix a long piercing look upon me, and I thought, “He will say something directly now.” But he would suddenly begin talking of something ordinary and familiar. He often complained of headache too. One day, quite unexpectedly indeed, after he had been talking with great fervor a long time, I saw him suddenly turn pale, and his face worked convulsively, while he stared persistently at me. |
| – Что с вами, – говорю, – уж не дурно ли вам? | “What’s the matter?” I said; “do you feel ill?” |
| А он именно на головную боль жаловался. | —he had just been complaining of headache. |
| – Я… знаете ли вы… я… человека убил. | “I … do you know … I murdered some one.” |
| Проговорил да улыбается, а сам белый как мел. Зачем это он улыбается, – пронзила мне мысль эта вдруг сердце, прежде чем я еще что-либо сообразил. Сам я побледнел: | He said this and smiled with a face as white as chalk. “Why is it he is smiling?” The thought flashed through my mind before I realized anything else. I too turned pale. |
| – Что вы это? – кричу ему. | “What are you saying?” I cried. |
| – Видите ли, – отвечает мне все с бледною усмешкой, – как дорого мне стоило сказать первое слово. Теперь сказал и, кажется, стал на дорогу. Поеду. | “You see,” he said, with a pale smile, “how much it has cost me to say the first word. Now I have said it, I feel I’ve taken the first step and shall go on.” |
| Долго я ему не верил, да и не в один раз поверил, а лишь после того как он дня три ходил ко мне и все мне в подробности рассказал. Считал его за помешанного, но кончил тем, что убедился наконец явно с превеликою горестью и удивлением. Было им совершено великое и страшное преступление, четырнадцать лет пред тем, над одною богатою госпожей, молодою и прекрасною собой, вдовой-помещицей, имевшею в городе нашем для приезда собственный дом. Почувствовав к ней любовь великую, сделал он ей изъяснение в любви и начал склонять ее выйти за него замуж. Но она отдала уже свое сердце другому, одному знатному не малого чина военному, бывшему в то время в походе, и которого ожидала она однако скоро к себе. Предложение его она отвергла, а его попросила к себе не ходить. Перестав ходить, он, зная расположение ее дома, пробрался к ней ночью из сада чрез крышу, с превеликою дерзостью, рискуя быть обнаруженным. Но как весьма часто бывает, все с необыкновенною дерзостью совершаемые преступления чаще других и удаются. Чрез слуховое окно войдя на чердак дома, он спустился к ней вниз в жилые комнаты по лесенке с чердака, зная, что дверь, бывшая в конце лесенки, не всегда по небрежности слуг запиралась на замок. Понадеялся на оплошность сию и в сей раз, и как раз застал. Пробравшись в жилые покои, он, в темноте, прошел в ее спальню, в которой горела лампада. И как нарочно обе горничные ее девушки ушли потихоньку без спросу, по соседству, на именинную пирушку, случившуюся в той же улице. Остальные же слуги и служанки спали в людских и в кухне, в нижнем этаже. При виде спящей разгорелась в нем страсть, а затем схватила его сердце мстительная ревнивая злоба, и, не помня себя, как пьяный, подошел и вонзил ей нож прямо в сердце, так что она и не вскрикнула. Затем с адским и с преступнейшим расчетом устроил так, чтобы подумали на слуг: не побрезгал взять ее кошелек, отворил ключами, которые вынул из-под подушки, ее комод и захватил из него некоторые вещи, именно так как бы сделал невежа-слуга, то-есть ценные бумаги оставил, а взял одни деньги, взял несколько золотых вещей покрупнее, а драгоценнейшими в десять раз, но малыми вещами пренебрег. Захватил и еще кое-что себе на память, но о сем после. Совершив сие ужасное дело, вышел прежним путем. Ни на другой день, когда поднялась тревога, и никогда потом во всю жизнь, никому и в голову не пришло заподозрить настоящего злодея! Да и о любви его к ней никто не знал, ибо был и всегда характера молчаливого и несообщительного, и друга, которому поверял бы душу свою, не имел. Считали же его просто знакомым убитой и даже не столь близким, ибо в последние две недели он и не посещал ее. Заподозрили же тотчас крепостного слугу ее Петра, и как раз сошлись все обстоятельства, чтоб утвердить сие подозрение, ибо слуга этот знал, и покойница сама не скрывала, что намерена его в солдаты отдать, в зачет следуемого с ее крестьян рекрута, так как был одинок и дурного сверх того поведения. Слышали, как он в злобе пьяный, грозился в питейном доме убить ее. За два же дня до ее кончины сбежал и проживал где-то в городе в неизвестных местах. На другой же день после убийства нашли его на дороге, при выезде из города, мертво-пьяного, имевшего в кармане своем нож, да еще с запачканною почему-то в крови правою ладонью. Утверждал, что кровь шла из носу, но ему не поверили. Служанки же повинились, что были на пирушке, и что входные двери с крыльца оставались незапертыми до их возвращения. Да и множество сверх того являлось подобных сему признаков, по которым неповинного слугу и захватили. Арестовали его и начали суд, но как раз через неделю арестованный заболел в горячке и умер в больнице без памяти. Тем дело и кончилось, предали воле божьей, и все, и судьи, и начальство, и все общество, остались убеждены, что совершил преступление никто как умерший слуга. А за сим началось наказание. | For a long while I could not believe him, and I did not believe him at that time, but only after he had been to see me three days running and told me all about it. I thought he was mad, but ended by being convinced, to my great grief and amazement. His crime was a great and terrible one. Fourteen years before, he had murdered the widow of a landowner, a wealthy and handsome young woman who had a house in our town. He fell passionately in love with her, declared his feeling and tried to persuade her to marry him. But she had already given her heart to another man, an officer of noble birth and high rank in the service, who was at that time away at the front, though she was expecting him soon to return. She refused his offer and begged him not to come and see her. After he had ceased to visit her, he took advantage of his knowledge of the house to enter at night through the garden by the roof, at great risk of discovery. But, as often happens, a crime committed with extraordinary audacity is more successful than others. Entering the garret through the skylight, he went down the ladder, knowing that the door at the bottom of it was sometimes, through the negligence of the servants, left unlocked. He hoped to find it so, and so it was. He made his way in the dark to her bedroom, where a light was burning. As though on purpose, both her maids had gone off to a birthday‐party in the same street, without asking leave. The other servants slept in the servants’ quarters or in the kitchen on the ground‐floor. His passion flamed up at the sight of her asleep, and then vindictive, jealous anger took possession of his heart, and like a drunken man, beside himself, he thrust a knife into her heart, so that she did not even cry out. Then with devilish and criminal cunning he contrived that suspicion should fall on the servants. He was so base as to take her purse, to open her chest with keys from under her pillow, and to take some things from it, doing it all as it might have been done by an ignorant servant, leaving valuable papers and taking only money. He took some of the larger gold things, but left smaller articles that were ten times as valuable. He took with him, too, some things for himself as remembrances, but of that later. Having done this awful deed, he returned by the way he had come. Neither the next day, when the alarm was raised, nor at any time after in his life, did any one dream of suspecting that he was the criminal. No one indeed knew of his love for her, for he was always reserved and silent and had no friend to whom he would have opened his heart. He was looked upon simply as an acquaintance, and not a very intimate one, of the murdered woman, as for the previous fortnight he had not even visited her. A serf of hers called Pyotr was at once suspected, and every circumstance confirmed the suspicion. The man knew—indeed his mistress did not conceal the fact—that having to send one of her serfs as a recruit she had decided to send him, as he had no relations and his conduct was unsatisfactory. People had heard him angrily threatening to murder her when he was drunk in a tavern. Two days before her death, he had run away, staying no one knew where in the town. The day after the murder, he was found on the road leading out of the town, dead drunk, with a knife in his pocket, and his right hand happened to be stained with blood. He declared that his nose had been bleeding, but no one believed him. The maids confessed that they had gone to a party and that the street‐door had been left open till they returned. And a number of similar details came to light, throwing suspicion on the innocent servant. They arrested him, and he was tried for the murder; but a week after the arrest, the prisoner fell sick of a fever and died unconscious in the hospital. There the matter ended and the judges and the authorities and every one in the town remained convinced that the crime had been committed by no one but the servant who had died in the hospital. And after that the punishment began. |
| Таинственный гость, а теперь уже друг мой, поведал мне, что вначале даже и совсем не мучился угрызениями совести. Мучился долго, но не тем, а лишь сожалением, что убил любимую женщину, что ее нет уже более, что, убив ее, убил любовь свою, тогда как огонь страсти оставался в крови его. Но о пролитой неповинной крови, об убийстве человека он почти тогда и не мыслил. Мысль же о том, что жертва его могла стать супругой другому, казалась ему невозможною, а потому долгое время убежден был в совести своей, что и не мог поступить иначе. Томил его несколько вначале арест слуги, но скорая болезнь, а потом и смерть арестанта успокоили его, ибо умер тот, по всей очевидности (рассуждал он тогда), не от ареста или испуга, а от простудной болезни, приобретенной именно во дни его бегов, когда он, мертво-пьяный, валялся целую ночь на сырой земле. Краденые же вещи и деньги мало смущали его, ибо (все так же рассуждал он) сделана кража не для корысти, а для отвода подозрений в другую сторону. Сумма же краденого была незначительная, и он в скорости всю эту сумму, и даже гораздо большую, пожертвовал на учредившуюся у нас в городе богадельню. Нарочно сделал сие для успокоения совести насчет кражи, и, замечательно, на время и, даже долгое, действительно успокоился, – сам передавал мне это. Пустился он тогда в большую служебную деятельность, сам напросился на хлопотливое и трудное поручение, занимавшее его года два, и, будучи характера сильного, почти забывал происшедшее; когда же вспоминал, то старался не думать о нем вовсе. Пустился и в благотворительность, много устроил и пожертвовал в нашем городе, заявил себя и в столицах, был избран в Москве и в Петербурге членом тамошних благотворительных обществ. Но все же стал наконец задумываться с мучением, не в подъем своим силам. Тут понравилась ему одна прекрасная и благоразумная девица, и он в скорости женился на ней, мечтая, что женитьбой прогонит уединенную тоску свою, а вступив на новую дорогу и исполняя ревностно долг свой относительно жены и детей, удалится от старых воспоминаний вовсе. Но как раз случилось противное сему ожиданию. Еще в первый месяц брака стала его смущать беспрерывная мысль: “Вот жена любит меня, ну что если б она узнала?” Когда стала беременна первым ребенком и поведала ему это, он вдруг смутился: “Даю жизнь, а сам отнял жизнь”. Пошли дети: “Как я смею любить, учить и воспитать их, как буду про добродетель им говорить: я кровь пролил”. Дети растут прекрасные, хочется их ласкать: “А я не могу смотреть на их невинные, ясные лики; недостоин того”. Наконец начала ему грозно и горько мерещиться кровь убитой жертвы, погубленная молодая жизнь ее, кровь, вопиющая об отмщении. Стал он видеть ужасные сны. Но будучи тверд сердцем, сносил муку долго: “Искуплю все сею тайною мукой моею”. Но напрасная была и сия надежда: чем дальше, тем сильнее становилось страдание. В обществе за благотворительную деятельность стали его уважать, хотя и боялись все строгого и мрачного характера его, но чем более стали уважать его, тем становилось ему невыносимее. Признавался мне, что думал было убить себя. Но вместо того начала мерещиться ему иная мечта. – мечта, которую считал он вначале невозможною и безумною, но которая так присосалась, наконец, к его сердцу, что и оторвать нельзя было. Мечтал он так: восстать, выйти пред народ и объявить всем, что убил человека. Года три он проходил с этою мечтой, мерещилась она ему все в разных видах. Наконец уверовал всем сердцем своим, что, объявив свое преступление, излечит душу свою несомненно и успокоится раз навсегда. Но, уверовав, почувствовал в сердце ужас, ибо как исполнить? И вдруг произошел этот случай на моем поединке. “Глядя на вас, я теперь решился”. Я смотрю на него: | My mysterious visitor, now my friend, told me that at first he was not in the least troubled by pangs of conscience. He was miserable a long time, but not for that reason; only from regret that he had killed the woman he loved, that she was no more, that in killing her he had killed his love, while the fire of passion was still in his veins. But of the innocent blood he had shed, of the murder of a fellow creature, he scarcely thought. The thought that his victim might have become the wife of another man was insupportable to him, and so, for a long time, he was convinced in his conscience that he could not have acted otherwise. At first he was worried at the arrest of the servant, but his illness and death soon set his mind at rest, for the man’s death was apparently (so he reflected at the time) not owing to his arrest or his fright, but a chill he had taken on the day he ran away, when he had lain all night dead drunk on the damp ground. The theft of the money and other things troubled him little, for he argued that the theft had not been committed for gain but to avert suspicion. The sum stolen was small, and he shortly afterwards subscribed the whole of it, and much more, towards the funds for maintaining an almshouse in the town. He did this on purpose to set his conscience at rest about the theft, and it’s a remarkable fact that for a long time he really was at peace—he told me this himself. He entered then upon a career of great activity in the service, volunteered for a difficult and laborious duty, which occupied him two years, and being a man of strong will almost forgot the past. Whenever he recalled it, he tried not to think of it at all. He became active in philanthropy too, founded and helped to maintain many institutions in the town, did a good deal in the two capitals, and in both Moscow and Petersburg was elected a member of philanthropic societies. At last, however, he began brooding over the past, and the strain of it was too much for him. Then he was attracted by a fine and intelligent girl and soon after married her, hoping that marriage would dispel his lonely depression, and that by entering on a new life and scrupulously doing his duty to his wife and children, he would escape from old memories altogether. But the very opposite of what he expected happened. He began, even in the first month of his marriage, to be continually fretted by the thought, “My wife loves me—but what if she knew?” When she first told him that she would soon bear him a child, he was troubled. “I am giving life, but I have taken life.” Children came. “How dare I love them, teach and educate them, how can I talk to them of virtue? I have shed blood.” They were splendid children, he longed to caress them; “and I can’t look at their innocent candid faces, I am unworthy.” At last he began to be bitterly and ominously haunted by the blood of his murdered victim, by the young life he had destroyed, by the blood that cried out for vengeance. He had begun to have awful dreams. But, being a man of fortitude, he bore his suffering a long time, thinking: “I shall expiate everything by this secret agony.” But that hope, too, was vain; the longer it went on, the more intense was his suffering. He was respected in society for his active benevolence, though every one was overawed by his stern and gloomy character. But the more he was respected, the more intolerable it was for him. He confessed to me that he had thoughts of killing himself. But he began to be haunted by another idea—an idea which he had at first regarded as impossible and unthinkable, though at last it got such a hold on his heart that he could not shake it off. He dreamed of rising up, going out and confessing in the face of all men that he had committed murder. For three years this dream had pursued him, haunting him in different forms. At last he believed with his whole heart that if he confessed his crime, he would heal his soul and would be at peace for ever. But this belief filled his heart with terror, for how could he carry it out? And then came what happened at my duel. “Looking at you, I have made up my mind.” I looked at him. |
| – И неужели, – воскликнул я ему, всплеснув руками, – такой малый случай мог решимость такую в вас породить? | “Is it possible,” I cried, clasping my hands, “that such a trivial incident could give rise to such a resolution in you?” |
| – Решимость моя три года рождалась, – отвечает мне, – а случай ваш дал ей только толчок. Глядя на вас, упрекнул себя и вам позавидовал, – проговорил он мне это даже с суровостью. | “My resolution has been growing for the last three years,” he answered, “and your story only gave the last touch to it. Looking at you, I reproached myself and envied you.” He said this to me almost sullenly. |
| – Да вам и не поверят, – заметил я ему, – четырнадцать лет прошло. | “But you won’t be believed,” I observed; “it’s fourteen years ago.” |
| – Доказательства имею, великие. Представлю. И заплакал я тогда, облобызал его. | “I have proofs, great proofs. I shall show them.” Then I cried and kissed him. |
| – Одно решите мне, одно! – сказал он мне (точно от меня теперь все и зависело): – жена, дети! Жена умрет может быть с горя, а дети хоть и не лишатся дворянства и имения, – но дети варнака, и навек. А память-то, память какую в сердцах их по себе оставлю! | “Tell me one thing, one thing,” he said (as though it all depended upon me), “my wife, my children! My wife may die of grief, and though my children won’t lose their rank and property, they’ll be a convict’s children and for ever! And what a memory, what a memory of me I shall leave in their hearts!” |
| Молчу я. | I said nothing. |
| – А расстаться-то с ними, оставить навеки? Ведь навек, навек! | “And to part from them, to leave them for ever? It’s for ever, you know, for ever!” |
| Сижу я, молча про себя молитву шепчу. Встал я наконец, страшно мне стало. | I sat still and repeated a silent prayer. I got up at last, I felt afraid. |
| – Что же? – смотрит на меня. | “Well?” He looked at me. |
| – Идите, – говорю, объявите людям. Все минется, одна правда останется. Дети поймут, когда вырастут, сколько в великой решимости вашей было великодушия. | “Go!” said I, “confess. Everything passes, only the truth remains. Your children will understand, when they grow up, the nobility of your resolution.” |
| Ушел он тогда от меня как бы и впрямь решившись. Но все же более двух недель потом ко мне ходил, каждый вечер сряду, все приготовлялся, все не мог решиться. Измучил он мое сердце. То приходит тверд и говорит с умилением: | He left me that time as though he had made up his mind. Yet for more than a fortnight afterwards, he came to me every evening, still preparing himself, still unable to bring himself to the point. He made my heart ache. One day he would come determined and say fervently: |
| – Знаю, что наступит рай для меня, тотчас же и наступит, как объявлю. Четырнадцать лет был во аде. Пострадать хочу. Приму страдание и жить начну. Неправдой свет пройдешь, да назад не воротишься. Теперь не только ближнего моего, но и детей моих любить не смею. Господи, да ведь поймут же дети может быть чего стоило мне страдание мое, и не осудят меня! Господь не в силе, а в правде. | “I know it will be heaven for me, heaven, the moment I confess. Fourteen years I’ve been in hell. I want to suffer. I will take my punishment and begin to live. You can pass through the world doing wrong, but there’s no turning back. Now I dare not love my neighbor nor even my own children. Good God, my children will understand, perhaps, what my punishment has cost me and will not condemn me! God is not in strength but in truth.” |
| – Поймут все подвиг ваш, – говорю ему, – не сейчас, так потом поймут, ибо правде послужили, высшей правде, неземной… | “All will understand your sacrifice,” I said to him, “if not at once, they will understand later; for you have served truth, the higher truth, not of the earth.” |
| И уйдет он от меня как бы утешенный, а назавтра вдруг опять приходит злобный, бледный, говорит насмешливо: | And he would go away seeming comforted, but next day he would come again, bitter, pale, sarcastic. |
| – Каждый раз как вхожу к вам, вы смотрите с таким любопытством: “Опять дескать не объявил?” Подождите, не презирайте очень. Не так ведь оно легко сделать, как вам кажется. Я может быть еще и не сделаю вовсе. Не пойдете же вы на меня доносить тогда, а? | “Every time I come to you, you look at me so inquisitively as though to say, ‘He has still not confessed!’ Wait a bit, don’t despise me too much. It’s not such an easy thing to do, as you would think. Perhaps I shall not do it at all. You won’t go and inform against me then, will you?” |
| А я бывало не только что смотрел с любопытством неразумным, я и взглянуть-то на него боялся. Измучен был я до болезни, и душа моя была полна слез. Ночной даже сон потерял. | And far from looking at him with indiscreet curiosity, I was afraid to look at him at all. I was quite ill from anxiety, and my heart was full of tears. I could not sleep at night. |
| – Я сейчас, – продолжает, – от жены. Понимаете ли вы, что такое жена? Детки, когда я уходил, прокричали мне: | “I have just come from my wife,” he went on. “Do you understand what the word ‘wife’ means? When I went out, the children called to me, |
| “Прощайте, папа, приходите скорее с нами Детское чтение читать”. Нет, вы этого не понимаете! Чужая беда не дает ума. | ‘Good‐by, father, make haste back to read The Children’s Magazine with us.’ No, you don’t understand that! No one is wise from another man’s woe.” |
| Сам засверкал глазами, губы запрыгали. Вдруг стукнул о стол кулаком, так что вещи на столе вспрыгнули, – такой мягкий человек, в первый раз с ним случилось. | His eyes were glittering, his lips were twitching. Suddenly he struck the table with his fist so that everything on it danced—it was the first time he had done such a thing, he was such a mild man. |
| – Да нужно ли? – воскликнул, – да надо ли? Ведь никто осужден не был, никого в каторгу из-за меня не сослали, слуга от болезни помер. А за кровь пролиянную я мучениями был наказан. Да и не поверят мне вовсе, никаким доказательствам моим не поверят. Надо ли объявлять, надо ли? За кровь пролитую я всю жизнь готов еще мучиться, только чтобы жену и детей не поразить. Будет ли справедливо их погубить с собою? Не ошибаемся ли мы? Где тут правда? Да и познают ли правду эту люди, оценят ли, почтут ли ее? | “But need I?” he exclaimed, “must I? No one has been condemned, no one has been sent to Siberia in my place, the man died of fever. And I’ve been punished by my sufferings for the blood I shed. And I shan’t be believed, they won’t believe my proofs. Need I confess, need I? I am ready to go on suffering all my life for the blood I have shed, if only my wife and children may be spared. Will it be just to ruin them with me? Aren’t we making a mistake? What is right in this case? And will people recognize it, will they appreciate it, will they respect it?” |
| “Господи! мыслю про себя, о почтении людей думает в такую минуту!” И до того жалко мне стало его тогда, что, кажись, сам бы разделил его участь, лишь бы облегчить его. Вижу, он как исступленный. Ужаснулся я, поняв уже не умом одним, а живою душой, чего стоит такая решимость. | “Good Lord!” I thought to myself, “he is thinking of other people’s respect at such a moment!” And I felt so sorry for him then, that I believe I would have shared his fate if it could have comforted him. I saw he was beside himself. I was aghast, realizing with my heart as well as my mind what such a resolution meant. |
| – Решайте же судьбу! – воскликнул опять. | “Decide my fate!” he exclaimed again. |
| – Идите и объявите, – прошептал я ему. Голосу во мне не хватило, но прошептал я твердо. Взял я тут со стола Евангелие, русский перевод, и показал ему от Иоанна, глава XII, стих 24: | “Go and confess,” I whispered to him. My voice failed me, but I whispered it firmly. I took up the New Testament from the table, the Russian translation, and showed him the Gospel of St. John, chapter xii. verse 24: |
| “Истинно, истинно говорю вам, если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода”. Я этот стих только-что прочитал пред его приходом. | “Verily, verily, I say unto you, except a corn of wheat fall into the ground and die, it abideth alone: but if it die, it bringeth forth much fruit.” I had just been reading that verse when he came in. He read it. |
| Прочел он: “Правда”, говорит, но усмехнулся горько: “Да, в этих книгах, – говорит, помолчав, – ужас что такое встретишь. Под нос-то их легко совать. И кто это их писал, неужели люди?” | “That’s true,” he said, but he smiled bitterly. “It’s terrible the things you find in those books,” he said, after a pause. “It’s easy enough to thrust them upon one. And who wrote them? Can they have been written by men?” Akirill.com |
| – Дух святый писал, – говорю. | “The Holy Spirit wrote them,” said I. |
| – Болтать-то вам легко, – усмехнулся он еще, но уже почти ненавистно. Взял я книгу опять, развернул в другом месте и показал ему к Евреям, глава X, стих 31. Прочел он: | “It’s easy for you to prate,” he smiled again, this time almost with hatred. I took the book again, opened it in another place and showed him the Epistle to the Hebrews, chapter x. verse 31. He read: |
| “Страшно впасть в руки бога живаго”. | “It is a fearful thing to fall into the hands of the living God.” |
| Прочел он, да так и отбросил книгу. Задрожал весь даже. | He read it and simply flung down the book. He was trembling all over. |
| – Страшный стих, – говорит, – нечего сказать, подобрали. Встал со стула: – Ну, говорит, – прощайте, может больше и не приду… в раю увидимся. Значит четырнадцать лет, как уже “впал я в руки бога живаго”, – вот как эти четырнадцать лет, стало быть, называются. Завтра попрошу эти руки, чтобы меня отпустили… | “An awful text,” he said. “There’s no denying you’ve picked out fitting ones.” He rose from the chair. “Well!” he said, “good‐by, perhaps I shan’t come again … we shall meet in heaven. So I have been for fourteen years ‘in the hands of the living God,’ that’s how one must think of those fourteen years. To‐morrow I will beseech those hands to let me go.” |
| Хотел было я обнять и облобызать его, да не посмел, – искривленно так лицо у него было и смотрел тяжело. Вышел он. “Господи, подумал я, куда пошел человек!” Бросился я тут на колени пред иконой и заплакал о нем пресвятой богородице, скорой заступнице и помощнице. С полчаса прошло как я в слезах на молитве стоял, а была уже поздняя ночь, часов около двенадцати. Вдруг смотрю, отворяется дверь, и он входит снова. Я изумился. | I wanted to take him in my arms and kiss him, but I did not dare—his face was contorted and somber. He went away. “Good God,” I thought, “what has he gone to face!” I fell on my knees before the ikon and wept for him before the Holy Mother of God, our swift defender and helper. I was half an hour praying in tears, and it was late, about midnight. Suddenly I saw the door open and he came in again. I was surprised. |
| – Где же вы были? – спрашиваю его. | “Where have you been?” I asked him. |
| – Я, – говорит, – я, кажется, что-то забыл… платок, кажется… Ну, хоть ничего не забыл, дайте присесть-то… | “I think,” he said, “I’ve forgotten something … my handkerchief, I think…. Well, even if I’ve not forgotten anything, let me stay a little.” |
| Сел на стул. Я стою над ним. “Сядьте, говорит, и вы”. Я сел. Просидели минуты с две, смотрит на меня пристально и вдруг усмехнулся, запомнил я это, затем встал, крепко обнял меня и поцеловал… | He sat down. I stood over him. “You sit down, too,” said he. I sat down. We sat still for two minutes; he looked intently at me and suddenly smiled—I remembered that—then he got up, embraced me warmly and kissed me. |
| – Попомни, – говорит, – как я к тебе в другой раз приходил. Слышишь, попомни это! | “Remember,” he said, “how I came to you a second time. Do you hear, remember it!” |
| В первый раз мне ты сказал. И ушел. “Завтра”, подумал я. | And he went out. “To‐morrow,” I thought. |
| Так оно и сбылось. И не знал я в сей вечер, что на завтра как раз приходится день рождения его. Сам я в последние дни никуда не выходил, а потому и узнать не мог ни от кого. В этот же день у него каждогодно бывало большое собрание, съезжался весь город. Съехались и теперь. И вот, после обеденной трапезы, выходит он на средину, а в руках бумага – форменное донесение по начальству. А так как начальство его было тут же, то тут же и прочел бумагу вслух всем собравшимся, а в ней полное описание всего преступления во всей подробности: “Как изверга себя извергаю из среды людей, бог посетил меня”, – заключил бумагу, – “пострадать хочу!” Тут же вынес и выложил на стол все, чем мнил доказать свое преступление и что четырнадцать лет сохранял: золотые вещи убитой, которые похитил, думая отвлечь от себя подозрение, медальон и крест ее, снятые с шеи, – в медальоне портрет ее жениха, записную ее книжку и наконец два письма: письмо жениха ее к ней с извещением о скором прибытии, и ответ ее на сие письмо, который начала и не дописала, оставила на столе, чтобы завтра отослать на почту. Оба письма захватил он с собою, – для чего? Для чего потом сохранял четырнадцать лет вместо того, чтоб истребить как улики? И вот что же случилось: все пришли в удивление и в ужас, и никто не захотел поверить, хотя все выслушали с чрезвычайным любопытством, но как от больного, а несколько дней спустя уже совсем решено было во всех домах и приговорено, что несчастный человек помешался. Начальство и суд не могли не дать хода делу, но приостановились и они: хотя представленные вещи и письма и заставили размышлять, но решено было и тут, что если сии документы и оказались бы верными, то все же окончательное обвинение не могло бы быть произнесено на основании только сих документов. Да и вещи все он мог иметь от нее самой, как знакомый ее, и по доверенности. Слышал я, впрочем, что подлинность вещей была потом проверена чрез многих знакомых и родных убитой, и что сомнений в том не было. Но делу сему опять не суждено было завершиться. Дней через пять все узнали, что страдалец заболел и что опасаются за жизнь его. Какою болезнию он заболел, – не могу объяснить, говорили, что расстройством сердцебиения, но известно стало, что совет докторов, по настоянию супруги его, свидетельствовал и душевное его состояние, и что вынесли заключение, что помешательство уже есть. Я ничего не выдал, хотя и бросились расспрашивать меня, но когда пожелал его навестить, то долго мне возбраняли, главное супруга его: “Это вы, говорит мне, его расстроили, он и прежде был мрачен, а в последний год все замечали в нем необыкновенное волнение и странные поступки, а тут как раз вы его погубили; это вы его зачитали, не выходил он от вас целый месяц”. И что же, не только супруга, но и все в городе накинулись на меня и меня обвинили: “Это все вы”, говорят. Я молчу, да и рад в душе, ибо узрел несомненную милость божию к восставшему на себя и казнившему себя. А помешательству его я верить не мог. Допустили наконец и меня к нему, сам потребовал того настоятельно, чтобы проститься со мной. Вошел я и как раз увидел, что не только дни, но и часы его сочтены. Был он слаб, желт, руки трепещут, сам задыхается, но смотрит умиленно и радостно. | And so it was. I did not know that evening that the next day was his birthday. I had not been out for the last few days, so I had no chance of hearing it from any one. On that day he always had a great gathering, every one in the town went to it. It was the same this time. After dinner he walked into the middle of the room, with a paper in his hand—a formal declaration to the chief of his department who was present. This declaration he read aloud to the whole assembly. It contained a full account of the crime, in every detail. “I cut myself off from men as a monster. God has visited me,” he said in conclusion. “I want to suffer for my sin!” Then he brought out and laid on the table all the things he had been keeping for fourteen years, that he thought would prove his crime, the jewels belonging to the murdered woman which he had stolen to divert suspicion, a cross and a locket taken from her neck with a portrait of her betrothed in the locket, her notebook and two letters; one from her betrothed, telling her that he would soon be with her, and her unfinished answer left on the table to be sent off next day. He carried off these two letters—what for? Why had he kept them for fourteen years afterwards instead of destroying them as evidence against him? And this is what happened: every one was amazed and horrified, every one refused to believe it and thought that he was deranged, though all listened with intense curiosity. A few days later it was fully decided and agreed in every house that the unhappy man was mad. The legal authorities could not refuse to take the case up, but they too dropped it. Though the trinkets and letters made them ponder, they decided that even if they did turn out to be authentic, no charge could be based on those alone. Besides, she might have given him those things as a friend, or asked him to take care of them for her. I heard afterwards, however, that the genuineness of the things was proved by the friends and relations of the murdered woman, and that there was no doubt about them. Yet nothing was destined to come of it, after all. Five days later, all had heard that he was ill and that his life was in danger. The nature of his illness I can’t explain, they said it was an affection of the heart. But it became known that the doctors had been induced by his wife to investigate his mental condition also, and had come to the conclusion that it was a case of insanity. I betrayed nothing, though people ran to question me. But when I wanted to visit him, I was for a long while forbidden to do so, above all by his wife. “It’s you who have caused his illness,” she said to me; “he was always gloomy, but for the last year people noticed that he was peculiarly excited and did strange things, and now you have been the ruin of him. Your preaching has brought him to this; for the last month he was always with you.” Indeed, not only his wife but the whole town were down upon me and blamed me. “It’s all your doing,” they said. I was silent and indeed rejoiced at heart, for I saw plainly God’s mercy to the man who had turned against himself and punished himself. I could not believe in his insanity. They let me see him at last, he insisted upon saying good‐by to me. I went in to him and saw at once, that not only his days, but his hours were numbered. He was weak, yellow, his hands trembled, he gasped for breath, but his face was full of tender and happy feeling. |
| – Совершилось! – проговорил мне, – давно жажду видеть тебя, что не приходил? | “It is done!” he said. “I’ve long been yearning to see you, why didn’t you come?” |
| Я ему не объявил, что меня не допускали к нему. | I did not tell him that they would not let me see him. |
| – Бог сжалился надо мной и зовет к себе. Знаю, что умираю, но радость чувствую и мир после стольких лет впервые. Разом ощутил в душе моей рай, только лишь исполнил, что надо было. Теперь уже смею любить детей моих и лобызать их. Мне не верят, и никто не поверил, ни жена, ни судьи мои; не поверят никогда и дети. Милость божию вижу в сем к детям моим. Умру, и имя мое будет для них незапятнано. А теперь предчувствую бога, сердце как в раю веселится… долг исполнил… | “God has had pity on me and is calling me to Himself. I know I am dying, but I feel joy and peace for the first time after so many years. There was heaven in my heart from the moment I had done what I had to do. Now I dare to love my children and to kiss them. Neither my wife nor the judges, nor any one has believed it. My children will never believe it either. I see in that God’s mercy to them. I shall die, and my name will be without a stain for them. And now I feel God near, my heart rejoices as in Heaven … I have done my duty.” |
| Говорить не может, задыхается, горячо мне руку жмет, пламенно глядит на меня. Но недолго мы беседовали, супруга его беспрерывно к нам заглядывала. Но успел-таки шепнуть мне: | He could not speak, he gasped for breath, he pressed my hand warmly, looking fervently at me. We did not talk for long, his wife kept peeping in at us. But he had time to whisper to me: |
| – А помнишь ли, как я к тебе тогда в другой раз пришел, в полночь? Еще запомнить тебе велел? Знаешь ли, для чего я входил? Я ведь убить тебя приходил! | “Do you remember how I came back to you that second time, at midnight? I told you to remember it. You know what I came back for? I came to kill you!” |
| Я так и вздрогнул. | I started. |
| – Вышел я тогда от тебя во мрак, бродил по улицам и боролся с собою. И вдруг возненавидел тебя до того, что едва сердце вынесло. “Теперь, думаю, он единый связал меня, и судия мой, не могу уже отказаться от завтрашней казни моей, ибо он все знает”. И не то, чтоб. я боялся, что ты донесешь (не было и мысли о сем), но думаю: “Как я стану глядеть на него, если не донесу на себя?” И хотя бы ты был за тридевять земель, но жив, все равно, невыносима эта мысль, что ты жив и все знаешь, и меня судишь. Возненавидел я тебя, будто ты всему причиной и всему виноват. Воротился я к тебе тогда, помню, что у тебя на столе лежит кинжал. Я сел и тебя сесть попросил, и целую минуту думал. Если б я убил тебя, то все равно бы погиб за это убийство, хотя бы и не объявил о прежнем преступлении. Но о сем я не думал вовсе, и думать не хотел в ту минуту. Я только тебя ненавидел и отомстить тебе желал изо всех сил за все. Но господь мой поборол диавола в моем сердце. Знай однако что никогда ты не был ближе от смерти. | “I went out from you then into the darkness, I wandered about the streets, struggling with myself. And suddenly I hated you so that I could hardly bear it. Now, I thought, he is all that binds me, and he is my judge. I can’t refuse to face my punishment to‐morrow, for he knows all. It was not that I was afraid you would betray me (I never even thought of that), but I thought, ‘How can I look him in the face if I don’t confess?’ And if you had been at the other end of the earth, but alive, it would have been all the same, the thought was unendurable that you were alive knowing everything and condemning me. I hated you as though you were the cause, as though you were to blame for everything. I came back to you then, remembering that you had a dagger lying on your table. I sat down and asked you to sit down, and for a whole minute I pondered. If I had killed you, I should have been ruined by that murder even if I had not confessed the other. But I didn’t think about that at all, and I didn’t want to think of it at that moment. I only hated you and longed to revenge myself on you for everything. The Lord vanquished the devil in my heart. But let me tell you, you were never nearer death.” |
| Через неделю он помер. Гроб его до могилы провожал весь город. Протоиерей сказал прочувствованное слово. Оплакивали страшную болезнь, прекратившую дни его. Но весь город восстал на меня, когда похоронили его, и даже принимать меня перестали. Правда, некоторые, вначале немногие, а потом все больше и больше стали воровать в истину его показаний, и очень начали посещать меня и расспрашивать с большим любопытством и радостью: ибо любит человек падение праведного и позор его. Но я замолчал и в скорости из города совсем выбыл, а через пять месяцев удостоился господом богом стать на путь твердый и благолепный, благословляя перст невидимый, мне столь явно сей путь указавший. А многострадального раба божия Михаила памятую в молитвах моих и до сего дня на каждый день. | A week later he died. The whole town followed him to the grave. The chief priest made a speech full of feeling. All lamented the terrible illness that had cut short his days. But all the town was up in arms against me after the funeral, and people even refused to see me. Some, at first a few and afterwards more, began indeed to believe in the truth of his story, and they visited me and questioned me with great interest and eagerness, for man loves to see the downfall and disgrace of the righteous. But I held my tongue, and very shortly after, I left the town, and five months later by God’s grace I entered upon the safe and blessed path, praising the unseen finger which had guided me so clearly to it. But I remember in my prayer to this day, the servant of God, Mihail, who suffered so greatly. |
| III. ИЗ БЕСЕД И ПОУЧЕНИЙ СТАРЦА ЗОСИМЫ. | Chapter III. Conversations And Exhortations Of Father Zossima |
| д) Нечто об иноке русском и о возможном значение его. | (e) The Russian Monk and his possible Significance |
| Отцы и учители, что есть инок? В просвещенном мире слово сие произносится в наши дни у иных уже с насмешкой, а у некоторых и как бранное. И чем дальше, тем больше. Правда, ох правда, много и в монашестве тунеядцев, плотоугодников, сластолюбцев и наглых бродяг. На сие указывают образованные светские люди: “Вы, дескать, лентяи и бесполезные члены общества, живете чужим трудом, бесстыдные нищие”. А между тем, сколь много в монашестве смиренных и кротких, жаждущих уединения и пламенной в тишине молитвы. На сих меньше указывают и даже обходят молчанием вовсе, и сколь подивились бы, если скажу, что от сих кротких и жаждущих уединенной, молитвы выйдет может быть еще раз спасение земли русской! Ибо воистину приготовлены в тишине “на день и час, и месяц и год”. Образ Христов хранят пока в уединении своем благолепно и неискаженно, в чистоте правды божией, от древнейших отцов, апостолов и мучеников, некогда надо будет, явят его поколебавшейся правде мира. Сия мысль великая. От востока звезда сия воссияет. | Fathers and teachers, what is the monk? In the cultivated world the word is nowadays pronounced by some people with a jeer, and by others it is used as a term of abuse, and this contempt for the monk is growing. It is true, alas, it is true, that there are many sluggards, gluttons, profligates and insolent beggars among monks. Educated people point to these: “You are idlers, useless members of society, you live on the labor of others, you are shameless beggars.” And yet how many meek and humble monks there are, yearning for solitude and fervent prayer in peace! These are less noticed, or passed over in silence. And how surprised men would be if I were to say that from these meek monks, who yearn for solitary prayer, the salvation of Russia will come perhaps once more! For they are in truth made ready in peace and quiet “for the day and the hour, the month and the year.” Meanwhile, in their solitude, they keep the image of Christ fair and undefiled, in the purity of God’s truth, from the times of the Fathers of old, the Apostles and the martyrs. And when the time comes they will show it to the tottering creeds of the world. That is a great thought. That star will rise out of the East. |
| Так мыслю об иноке и неужели ложно, неужели надменно? Посмотрите у мирских и во всем превозносящемся над народом божиим мире, не исказился ли в нем лик божий и правда его? У них наука, а в науке лишь то, что подвержено чувствам. Мир же духовный, высшая половина существа человеческого отвергнута вовсе, изгнана с некиим торжеством, даже с ненавистью. Провозгласил мир свободу, в последнее время особенно, и что же видим в этой свободе ихней: одно лишь рабство и самоубийство! Ибо мир говорит: “Имеешь потребности, а потому насыщай их, ибо имеешь права такие же, как и у знатнейших и богатейших людей. Не бойся насыщать их, но даже приумножай”, – вот нынешнее учение мира. В этом и видят свободу. И что же выходит из сего права на приумножение потребностей? У богатых уединение и духовное самоубийство, а у бедных – зависть и убийство, ибо права-то дали, а средств насытить потребности еще не указали. Уверяют, что мир чем далее, тем более единится, слагается в братское общение, тем что сокращает расстояния, передает по воздуху мысли. Увы, не верьте таковому единению людей. Понимая свободу, как приумножение и скорое утоление потребностей, искажают природу свою, ибо зарождают в себе много бессмысленных и глупых желаний, привычек и нелепейших выдумок. Живут лишь для зависти друг к другу, для плотоугодия и чванства. Иметь обеды, выезды, экипажи, чины и рабов-прислужников считается уже такою необходимостью, для которой жертвуют даже жизнью, честью и человеколюбием, чтоб утолить эту необходимость, и даже убивают себя, если не могут утолить ее. У тех, которые не богаты, то же самое видим, а у бедных неутоление потребностей, зависть пока заглушаются пьянством. Но вскоре вместо вина упьются и кровью, к тому их ведут. Спрашиваю я вас: Свободен ли такой человек? Я знал одного “борца за идею”, который сам рассказывал мне, что, когда лишили его в тюрьме табаку, то он до того был измучен лишением сим, что чуть не пошел и не предал свою “идею”, чтобы только дали ему табаку. А ведь этакой говорит: “за человечество бороться иду”. Ну куда такой пойдет и на что он способен? На скорый поступок разве, а долго не вытерпит. И не дивно, что вместо свободы впали в рабство, а вместо служения братолюбию и человеческому единению впали напротив в отъединение и уединение, как говорил мне в юности моей таинственный гость и учитель мой. А потому в мире все более и более угасает мысль о служении человечеству, о братстве и целостности людей и воистину встречается мысль сия даже уже с насмешкой, ибо как отстать от привычек своих, куда пойдет сей невольник, если столь привык утолять бесчисленные потребности свои, которые сам же навыдумал? В уединении он, и какое ему дело до целого. И достигли того, что вещей накопили больше, а радости стало меньше. | That is my view of the monk, and is it false? is it too proud? Look at the worldly and all who set themselves up above the people of God, has not God’s image and His truth been distorted in them? They have science; but in science there is nothing but what is the object of sense. The spiritual world, the higher part of man’s being is rejected altogether, dismissed with a sort of triumph, even with hatred. The world has proclaimed the reign of freedom, especially of late, but what do we see in this freedom of theirs? Nothing but slavery and self‐destruction! For the world says: “You have desires and so satisfy them, for you have the same rights as the most rich and powerful. Don’t be afraid of satisfying them and even multiply your desires.” That is the modern doctrine of the world. In that they see freedom. And what follows from this right of multiplication of desires? In the rich, isolation and spiritual suicide; in the poor, envy and murder; for they have been given rights, but have not been shown the means of satisfying their wants. They maintain that the world is getting more and more united, more and more bound together in brotherly community, as it overcomes distance and sets thoughts flying through the air. Alas, put no faith in such a bond of union. Interpreting freedom as the multiplication and rapid satisfaction of desires, men distort their own nature, for many senseless and foolish desires and habits and ridiculous fancies are fostered in them. They live only for mutual envy, for luxury and ostentation. To have dinners, visits, carriages, rank and slaves to wait on one is looked upon as a necessity, for which life, honor and human feeling are sacrificed, and men even commit suicide if they are unable to satisfy it. We see the same thing among those who are not rich, while the poor drown their unsatisfied need and their envy in drunkenness. But soon they will drink blood instead of wine, they are being led on to it. I ask you is such a man free? I knew one “champion of freedom” who told me himself that, when he was deprived of tobacco in prison, he was so wretched at the privation that he almost went and betrayed his cause for the sake of getting tobacco again! And such a man says, “I am fighting for the cause of humanity.” How can such a one fight? what is he fit for? He is capable perhaps of some action quickly over, but he cannot hold out long. And it’s no wonder that instead of gaining freedom they have sunk into slavery, and instead of serving the cause of brotherly love and the union of humanity have fallen, on the contrary, into dissension and isolation, as my mysterious visitor and teacher said to me in my youth. And therefore the idea of the service of humanity, of brotherly love and the solidarity of mankind, is more and more dying out in the world, and indeed this idea is sometimes treated with derision. For how can a man shake off his habits? What can become of him if he is in such bondage to the habit of satisfying the innumerable desires he has created for himself? He is isolated, and what concern has he with the rest of humanity? They have succeeded in accumulating a greater mass of objects, but the joy in the world has grown less. |
| Другое дело путь иноческий. Над послушанием, постом и молитвой даже смеются, а между тем лишь в них заключается путь к настоящей, истинной уже свободе: отсекаю от себя потребности лишние и ненужные, самолюбивую и гордую волю мою смиряю и бичую послушанием, и достигаю тем, с помощию божьей, свободы духа, а с нею и веселья духовного! Кто же из них способнее вознести великую мысль и пойти ей служить, – уединенный ли богач или сей освобожденный от тиранства вещей и привычек? Инока корят его уединением: “Уединился ты, чтобы себя спасти в монастырских стенах, а братское служение человечеству забыл”. Но посмотрим еще, кто более братолюбию поусердствует? Ибо уединение не у нас, а у них, но не видят сего. А от нас и издревле деятели народные выходили, отчего же не может их быть и теперь? Те же смиренные и кроткие постники и молчальники восстанут и пойдут на великое дело. От народа спасение Руси. Русский же монастырь искони был с народом. Если же народ в уединении, то и мы в уединении. Народ верит по-нашему, а неверующий деятель у нас в России ничего не сделает, даже будь он искренен сердцем и умом гениален. Это помните. Народ встретит атеиста и поборет его, и станет единая православная Русь. Берегите же народ и оберегайте сердце его. В тишине воспитайте его. Вот ваш иноческий подвиг, ибо сей народ богоносец. | The monastic way is very different. Obedience, fasting and prayer are laughed at, yet only through them lies the way to real, true freedom. I cut off my superfluous and unnecessary desires, I subdue my proud and wanton will and chastise it with obedience, and with God’s help I attain freedom of spirit and with it spiritual joy. Which is most capable of conceiving a great idea and serving it—the rich man in his isolation or the man who has freed himself from the tyranny of material things and habits? The monk is reproached for his solitude, “You have secluded yourself within the walls of the monastery for your own salvation, and have forgotten the brotherly service of humanity!” But we shall see which will be most zealous in the cause of brotherly love. For it is not we, but they, who are in isolation, though they don’t see that. Of old, leaders of the people came from among us, and why should they not again? The same meek and humble ascetics will rise up and go out to work for the great cause. The salvation of Russia comes from the people. And the Russian monk has always been on the side of the people. We are isolated only if the people are isolated. The people believe as we do, and an unbelieving reformer will never do anything in Russia, even if he is sincere in heart and a genius. Remember that! The people will meet the atheist and overcome him, and Russia will be one and orthodox. Take care of the peasant and guard his heart. Go on educating him quietly. That’s your duty as monks, for the peasant has God in his heart. |
| е) Нечто о господах и слугах и о том, возможно ли господам и слугам стать взаимно по духу братьями. | (f) Of Masters and Servants, and of whether it is possible for them to be Brothers in the Spirit |
| Боже, кто говорит, и в народе грех. А пламень растления умножается даже видимо, ежечасно, сверху идет. Наступает и в народе уединение: начинаются кулаки и мироеды; уже купец все больше и больше желает почестей, стремится показать себя образованным, образования не имея ни мало, а для сего гнусно пренебрегает древним обычаем и стыдится даже веры отцов. Ездит ко князьям, а всего-то сам мужик порченый. Народ загноился от пьянства и не может уже отстать от него. А сколько жестокости к семье, к жене, к детям даже; от пьянства все. Видал я на фабриках девятилетних даже детей: хилых, чахлых, согбенных и уже развратных. Душная палата, стучащая машина, весь божий день работы, развратные слова и вино, вино, а то ли надо душе такого малого еще дитяти? Ему надо солнце, детские игры и всюду светлый пример и хоть каплю любви к нему. Да не будет же сего, иноки, да не будет истязания детей, восстаньте и проповедайте сие скорее, скорее. Но спасет бог Россию, ибо хоть и развратен простолюдин и не может уже отказать себе во смрадном грехе, но все же знает, что проклят богом его смрадный грех, и что поступает он худо, греша. Так что неустанно еще верует народ наш в правду, бога признает, умилительно плачет. Не то у высших. Те во след науке хотят устроиться справедливо одним умом своим, но уже без Христа, как прежде, и уже провозгласили, что нет преступления, нет уже греха. Да оно и правильно по-ихнему: ибо если нет у тебя бога, то какое же тогда преступление? В Европе восстает народ на богатых уже силой, и народные вожаки повсеместно ведут его к крови и учат, что прав гнев его. Но “проклят гнев их, ибо жесток”. А Россию спасет господь, как спасал уже много раз. Из народа спасение выйдет, из веры и смирения его. Отцы и учители, берегите веру народа, и не мечта сие: поражало меня всю жизнь в великом народе нашем его достоинство благолепное и истинное, сам видел, сам свидетельствовать могу, видел и удивлялся, видел, несмотря даже на смрад грехов и нищий вид народа нашего. Не раболепен он, и это после рабства двух веков. Свободен видом и обращением, но безо всякой обиды. И не мстителен, и не завистлив. “Ты знатен, ты богат, ты умен и талантлив, – и пусть, благослови тебя бог. Чту тебя, но знаю, что и я человек. Тем, что без зависти чту тебя, тем-то и достоинство мое являю пред тобой человеческое”. Воистину, если не говорят сего (ибо не умеют еще сказать сего), то так поступают, сам видел, сам испытывал, и верите ли: чем беднее и ниже человек наш русский, тем и более в нем сей благолепной правды заметно, ибо богатые из них кулаки и мироеды во множестве уже развращены, и много, много тут от нерадения и несмотрения нашего вышло! Но спасет бог людей своих, ибо велика Россия смирением своим. Мечтаю видеть и как бы уже вижу ясно наше грядущее: ибо будет так, что даже самый развращенный богач наш кончит тем, что устыдится богатства своего пред бедным, а бедный, видя смирение сие, поймет и уступит ему с радостью и лаской ответит на благолепный стыд его. Верьте, что кончится сим: на то идет. Лишь в человеческом духовном достоинстве равенство, и сие поймут лишь у нас. Были бы братья, будет и братство, а раньше братства никогда не разделятся. Образ Христов храним, и воссияет как драгоценный алмаз всему миру… Буди, буди! | Of course, I don’t deny that there is sin in the peasants too. And the fire of corruption is spreading visibly, hourly, working from above downwards. The spirit of isolation is coming upon the people too. Money‐ lenders and devourers of the commune are rising up. Already the merchant grows more and more eager for rank, and strives to show himself cultured though he has not a trace of culture, and to this end meanly despises his old traditions, and is even ashamed of the faith of his fathers. He visits princes, though he is only a peasant corrupted. The peasants are rotting in drunkenness and cannot shake off the habit. And what cruelty to their wives, to their children even! All from drunkenness! I’ve seen in the factories children of nine years old, frail, rickety, bent and already depraved. The stuffy workshop, the din of machinery, work all day long, the vile language and the drink, the drink—is that what a little child’s heart needs? He needs sunshine, childish play, good examples all about him, and at least a little love. There must be no more of this, monks, no more torturing of children, rise up and preach that, make haste, make haste! But God will save Russia, for though the peasants are corrupted and cannot renounce their filthy sin, yet they know it is cursed by God and that they do wrong in sinning. So that our people still believe in righteousness, have faith in God and weep tears of devotion. It is different with the upper classes. They, following science, want to base justice on reason alone, but not with Christ, as before, and they have already proclaimed that there is no crime, that there is no sin. And that’s consistent, for if you have no God what is the meaning of crime? In Europe the people are already rising up against the rich with violence, and the leaders of the people are everywhere leading them to bloodshed, and teaching them that their wrath is righteous. But their “wrath is accursed, for it is cruel.” But God will save Russia as He has saved her many times. Salvation will come from the people, from their faith and their meekness. Fathers and teachers, watch over the people’s faith and this will not be a dream. I’ve been struck all my life in our great people by their dignity, their true and seemly dignity. I’ve seen it myself, I can testify to it, I’ve seen it and marveled at it, I’ve seen it in spite of the degraded sins and poverty‐stricken appearance of our peasantry. They are not servile, and even after two centuries of serfdom they are free in manner and bearing, yet without insolence, and not revengeful and not envious. “You are rich and noble, you are clever and talented, well, be so, God bless you. I respect you, but I know that I too am a man. By the very fact that I respect you without envy I prove my dignity as a man.” In truth if they don’t say this (for they don’t know how to say this yet), that is how they act. I have seen it myself, I have known it myself, and, would you believe it, the poorer our Russian peasant is, the more noticeable is that serene goodness, for the rich among them are for the most part corrupted already, and much of that is due to our carelessness and indifference. But God will save His people, for Russia is great in her humility. I dream of seeing, and seem to see clearly already, our future. It will come to pass, that even the most corrupt of our rich will end by being ashamed of his riches before the poor, and the poor, seeing his humility, will understand and give way before him, will respond joyfully and kindly to his honorable shame. Believe me that it will end in that; things are moving to that. Equality is to be found only in the spiritual dignity of man, and that will only be understood among us. If we were brothers, there would be fraternity, but before that, they will never agree about the division of wealth. We preserve the image of Christ, and it will shine forth like a precious diamond to the whole world. So may it be, so may it be! |
| Отцы и учители, произошло раз со мною умилительное дело. Странствуя, встретил я однажды, в губернском городе К., бывшего моего денщика Афанасия, а с тех пор, как я расстался с ним, прошло уже тогда восемь лет. Нечаянно увидел меня на базаре, узнал, подбежал ко мне, и боже, сколь обрадовался. так и кинулся ко мне: “Батюшка, барин, выли это? Да неужто вас вижу?” Повел меня к себе. Был уже он в отставке, женился, двух детей младенцев уже прижил. Проживал с супругой своею мелким торгом на рынке с лотка. Комнатка у него бедная, но чистенькая, радостная. Усадил меня, самовар поставил, за женой послал, точно я праздник какой ему сделал, у него появившись. Подвел ко мне деток: “благословите, батюшка”. “Мне ли благословлять, отвечаю ему, инок я простой и смиренный, бога о них помолю, а о тебе, Афанасий Павлович, и всегда, на всяк день, с того самого дня, бога молю, ибо с тебя, говорю, все и вышло”. И объяснил ему я это, как умел. Так что же человек: смотрит на меня и все не может представить, что я, прежний барин его, офицер, пред ним теперь в таком виде и в такой одежде: заплакал даже. “Чего же ты плачешь, говорю ему, незабвенный ты человек, лучше повеселись за меня душой, милый, ибо радостен и светел путь мой”. Многого не говорил, а все охал и качал на меня головой умиленно. “Где же ваше, спрашивает, богатство?” Отвечаю ему: “В монастырь отдал, а живем мы в общежитии”. После чаю стал я прощаться с ними, и вдруг вынес он мне полтину, жертву на монастырь, а другую полтину, смотрю, сует мне в руку, торопится: “это уж вам, говорит, странному, путешествующему, пригодится вам может, батюшка”. Принял я его полтину, поклонился ему и супруге его и ушел обрадованный, и думаю дорогой: “вот мы теперь оба, и он у себя, и я идущий, охаем, должно быть, да усмехаемся радостно, в веселии сердца нашего, покивая головой и вспоминая, как бог привел встретиться”. И больше я уж с тех пор никогда не видал его. Был я ему господин, а он мне слуга, а теперь, как облобызались мы с ним любовно и в духовном умилении, меж нами великое человеческое единение произошло. Думал я о сем много, а теперь мыслю так: неужели так недоступно уму, что сие великое и простодушное единение могло бы в свой срок и повсеместно произойти меж наших русских людей? Верую, что произойдет, и сроки близки. | Fathers and teachers, a touching incident befell me once. In my wanderings I met in the town of K. my old orderly, Afanasy. It was eight years since I had parted from him. He chanced to see me in the market‐place, recognized me, ran up to me, and how delighted he was! He simply pounced on me: “Master dear, is it you? Is it really you I see?” He took me home with him. He was no longer in the army, he was married and already had two little children. He and his wife earned their living as costermongers in the market‐place. His room was poor, but bright and clean. He made me sit down, set the samovar, sent for his wife, as though my appearance were a festival for them. He brought me his children: “Bless them, Father.” “Is it for me to bless them? I am only a humble monk. I will pray for them. And for you, Afanasy Pavlovitch, I have prayed every day since that day, for it all came from you,” said I. And I explained that to him as well as I could. And what do you think? The man kept gazing at me and could not believe that I, his former master, an officer, was now before him in such a guise and position; it made him shed tears. “Why are you weeping?” said I, “better rejoice over me, dear friend, whom I can never forget, for my path is a glad and joyful one.” He did not say much, but kept sighing and shaking his head over me tenderly. “What has became of your fortune?” he asked. “I gave it to the monastery,” I answered; “we live in common.” After tea I began saying good‐by, and suddenly he brought out half a rouble as an offering to the monastery, and another half‐rouble I saw him thrusting hurriedly into my hand: “That’s for you in your wanderings, it may be of use to you, Father.” I took his half‐rouble, bowed to him and his wife, and went out rejoicing. And on my way I thought: “Here we are both now, he at home and I on the road, sighing and shaking our heads, no doubt, and yet smiling joyfully in the gladness of our hearts, remembering how God brought about our meeting.” I have never seen him again since then. I had been his master and he my servant, but now when we exchanged a loving kiss with softened hearts, there was a great human bond between us. I have thought a great deal about that, and now what I think is this: Is it so inconceivable that that grand and simple‐hearted unity might in due time become universal among the Russian people? I believe that it will come to pass and that the time is at hand. |
| А про слуг прибавлю следующее: сердился я прежде, юношею, на слуг много: “кухарка горячо подала, денщик платье не вычистил”. Но озарила меня тогда вдруг мысль моего милого брата, которую слышал от него в детстве моем: “стою ли я того и весь-то, чтобы мне другой служил, а чтоб я, за нищету и темноту его, им помыкал?” И подивился я тогда же, сколь самые простые мысли, воочию ясные, поздно появляются в уме нашем. Без слуг невозможно в миру, но так сделай, чтобы был у тебя твой слуга свободнее духом, чем если бы был не слугой. И почему я не могу быть слугою слуге моему и так, чтоб он даже видел это, и уж безо всякой гордости с моей стороны, а с его, неверия? Почему не быть слуге моему как бы мне родным, так что приму его наконец в семью свою и возрадуюсь сему? Даже и теперь еще это так исполнимо, но послужит основанием к будущему уже великолепному единению людей, когда не слуг будет искать себе человек и не в слуг пожелает обращать себе подобных людей, как ныне, а напротив изо всех сил пожелает стать сам всем слугой по евангелию. И неужели сие мечта, чтобы под конец человек находил свои радости лишь в подвигах просвещения и милосердия, а не в радостях жестоких, как ныне, – в объядении, блуде, чванстве, хвастовстве и завистливом превышении одного над другим? Твердо верую, что нет, и что время близко. Смеются и спрашивают: когда же сие время наступит и похоже ли на то, что наступит? Я же мыслю, что мы со Христом это великое дело решим. И сколько же было идей на земле, в истории человеческой, которые даже за десять лет немыслимы были и которые вдруг появлялись, когда приходил для них таинственный срок их, и проносились по всей земле? Так и у нас будет, и воссияет миру народ наш и скажут все люди: “камень, который отвергли зиждущие, стал главою угла”. А насмешников вопросить бы самих: если у нас мечта, то когда же вы-то воздвигнете здание свое и устроитесь справедливо лишь умом своим, без Христа? Если же и утверждают сами, что они-то, напротив, и идут к единению, то воистину веруют в сие лишь самые из них простодушные, так что удивиться даже можно сему простодушию. Воистину у них мечтательной фантазии более, чем у нас. Мыслят устроиться справедливо, но, отвергнув Христа, кончат тем, что зальют мир кровью, ибо кровь зовет кровь а извлекший меч погибнет мечом. И если бы не обетование Христово, то так и истребили бы друг друга даже до последних двух человек на земле. Да и сии два последние не сумели бы в гордости своей удержать друг друга, так что последний истребил бы предпоследнего, а потом и себя самого. И сбылось бы, если бы не обетование Христово, что ради кротких и смиренных сократится дело сие. Стал я тогда, еще в офицерском мундире, после поединка моего, говорить про слуг в обществе, и все-то, помню, на меня дивились: “что же нам, говорят, посадить слугу на диван да ему чай подносить?” А я тогда им в ответ: “почему же и не так, хотя бы только иногда”. Все тогда засмеялись. Вопрос их был легкомысленный, а ответ мой неясный, но мыслю, что была в нем и некая правда. | And of servants I will add this: In old days when I was young I was often angry with servants; “the cook had served something too hot, the orderly had not brushed my clothes.” But what taught me better then was a thought of my dear brother’s, which I had heard from him in childhood: “Am I worth it, that another should serve me and be ordered about by me in his poverty and ignorance?” And I wondered at the time that such simple and self‐ evident ideas should be so slow to occur to our minds. It is impossible that there should be no servants in the world, but act so that your servant may be freer in spirit than if he were not a servant. And why cannot I be a servant to my servant and even let him see it, and that without any pride on my part or any mistrust on his? Why should not my servant be like my own kindred, so that I may take him into my family and rejoice in doing so? Even now this can be done, but it will lead to the grand unity of men in the future, when a man will not seek servants for himself, or desire to turn his fellow creatures into servants as he does now, but on the contrary, will long with his whole heart to be the servant of all, as the Gospel teaches. And can it be a dream, that in the end man will find his joy only in deeds of light and mercy, and not in cruel pleasures as now, in gluttony, fornication, ostentation, boasting and envious rivalry of one with the other? I firmly believe that it is not and that the time is at hand. People laugh and ask: “When will that time come and does it look like coming?” I believe that with Christ’s help we shall accomplish this great thing. And how many ideas there have been on earth in the history of man which were unthinkable ten years before they appeared! Yet when their destined hour had come, they came forth and spread over the whole earth. So it will be with us, and our people will shine forth in the world, and all men will say: “The stone which the builders rejected has become the corner‐stone of the building.” And we may ask the scornful themselves: If our hope is a dream, when will you build up your edifice and order things justly by your intellect alone, without Christ? If they declare that it is they who are advancing towards unity, only the most simple‐hearted among them believe it, so that one may positively marvel at such simplicity. Of a truth, they have more fantastic dreams than we. They aim at justice, but, denying Christ, they will end by flooding the earth with blood, for blood cries out for blood, and he that taketh up the sword shall perish by the sword. And if it were not for Christ’s covenant, they would slaughter one another down to the last two men on earth. And those two last men would not be able to restrain each other in their pride, and the one would slay the other and then himself. And that would come to pass, were it not for the promise of Christ that for the sake of the humble and meek the days shall be shortened. While I was still wearing an officer’s uniform after my duel, I talked about servants in general society, and I remember every one was amazed at me. “What!” they asked, “are we to make our servants sit down on the sofa and offer them tea?” And I answered them: “Why not, sometimes at least?” Every one laughed. Their question was frivolous and my answer was not clear; but the thought in it was to some extent right. |
| ж) О молитве, о любви и о соприкосновении мирам иным. | (g) Of Prayer, of Love, and of Contact with other Worlds |
| Юноша, не забывай молитвы. Каждый раз в молитве твоей, если искренна, мелькнет новое чувство, а в нем и новая мысль, которую ты прежде не знал, и которая вновь ободрит тебя; и поймешь, что молитва есть воспитание. Запомни еще: на каждый день, и когда лишь можешь, тверди про себя! “Господи, помилуй всех днесь пред тобою представших”. Ибо в каждый час и каждое мгновение тысячи людей покидают жизнь свою на сей земле и души их становятся пред господом, – и сколь многие из них расстались с землею отъединенно, никому неведомо, в грусти и тоске, что никто-то не пожалеет о них и даже не знает о них вовсе: жили ль они или нет. И вот, может быть с другого конца земли вознесется ко господу за упокой его и твоя молитва, хотя бы ты и не знал его вовсе, а он тебя. Сколь умилительно душе его, ставшей в страхе пред господом, почувствовать в тот миг, что есть и за него молельщик, что осталось на земле человеческое существо и его любящее. Да и бог милостивее воззрит на обоих вас, ибо если уже ты столь пожалел его, то кольми паче пожалеет он, бесконечно более милосердый и любовный чем ты. И простит его тебя ради. | Young man, be not forgetful of prayer. Every time you pray, if your prayer is sincere, there will be new feeling and new meaning in it, which will give you fresh courage, and you will understand that prayer is an education. Remember, too, every day, and whenever you can, repeat to yourself, “Lord, have mercy on all who appear before Thee to‐day.” For every hour and every moment thousands of men leave life on this earth, and their souls appear before God. And how many of them depart in solitude, unknown, sad, dejected that no one mourns for them or even knows whether they have lived or not! And behold, from the other end of the earth perhaps, your prayer for their rest will rise up to God though you knew them not nor they you. How touching it must be to a soul standing in dread before the Lord to feel at that instant that, for him too, there is one to pray, that there is a fellow creature left on earth to love him too! And God will look on you both more graciously, for if you have had so much pity on him, how much will He have pity Who is infinitely more loving and merciful than you! And He will forgive him for your sake. |
| Братья, не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его, ибо сие уж подобие божеской любви и есть верх любви на земле. Любите все создание божие, и целое, и каждую песчинку. Каждый листик, каждый луч божий любите. Любите животных, любите растения, любите всякую вещь. Будешь любить всякую вещь и тайну божию постигнешь в вещах. Постигнешь однажды и уже неустанно начнешь ее познавать все далее и более, на всяк день. И полюбишь наконец весь мир уже всецелою, всемирною любовью. Животных любите: им бог дал начало мысли и радость безмятежную. Не возмущайте же ее, не мучьте их, не отнимайте у них радости, не противьтесь мысли божией. Человек, не возносись над животными: они безгрешны, а ты со своим величием гноишь землю своим появлением на ней и след свой гнойный оставляешь после себя, – увы, почти всяк из нас! – Деток любите особенно, ибо они тоже безгрешны, яко ангелы, и живут для умиления нашего, для очищения сердец наших и как некое указание нам. Горе оскорбившему младенца. А меня отец Анфим учил деток любить: он милый и молчащий в странствиях наших, на подаянные грошики им пряничков и леденцу бывало купит и раздаст; проходить не мог мимо деток без сотрясения душевного: таков человек. | Brothers, have no fear of men’s sin. Love a man even in his sin, for that is the semblance of Divine Love and is the highest love on earth. Love all God’s creation, the whole and every grain of sand in it. Love every leaf, every ray of God’s light. Love the animals, love the plants, love everything. If you love everything, you will perceive the divine mystery in things. Once you perceive it, you will begin to comprehend it better every day. And you will come at last to love the whole world with an all‐ embracing love. Love the animals: God has given them the rudiments of thought and joy untroubled. Do not trouble it, don’t harass them, don’t deprive them of their happiness, don’t work against God’s intent. Man, do not pride yourself on superiority to the animals; they are without sin, and you, with your greatness, defile the earth by your appearance on it, and leave the traces of your foulness after you—alas, it is true of almost every one of us! Love children especially, for they too are sinless like the angels; they live to soften and purify our hearts and as it were to guide us. Woe to him who offends a child! Father Anfim taught me to love children. The kind, silent man used often on our wanderings to spend the farthings given us on sweets and cakes for the children. He could not pass by a child without emotion. That’s the nature of the man. |
| Пред иною мыслью станешь в недоумении, особенно видя грех людей, и спросишь себя: “взять ли силой, али смиренною любовью?” Всегда решай: “возьму смиренною любовью”. Решишься так раз навсегда, и весь мир покорить возможешь. Смирение любовное – страшная сила, изо всех сильнейшая, подобной которой и нет ничего. На всяк день и час, на всякую минуту ходи около себя и смотри за собой, чтоб образ твой был благолепен. Вот ты прошел мимо малого ребенка, прошел злобный со скверным словом, с гневливою душой; ты и не приметил, может, ребенка-то, а он видел тебя, и образ твой, неприглядный и нечестивый, может, в его беззащитном сердечке остался. Ты и не знал сего, а может быть ты уже тем в него семя бросил дурное, и возрастет оно пожалуй, а все потому, что ты не уберегся пред дитятей, потому что любви осмотрительной, деятельной не воспитал в себе. Братья, любовь учительница, но нужно уметь ее приобрести, ибо она трудно приобретается, дорого покупается, долгою работой и через долгий срок, ибо не на мгновение лишь случайное надо любить, а на весь срок. А случайно-то и всяк полюбить может, и злодей полюбит. Юноша брат мой у птичек прощения просил: оно как бы и бессмысленно, а ведь правда, ибо все как океан, все течет и соприкасается, в одном месте тронешь, в другом конце мира отдается. Пусть безумие у птичек прощения просить, но ведь и птичкам было бы легче и ребенку и всякому животному около тебя, если бы ты сам был благолепнее, чем ты есть теперь, хоть на одну каплю да было бы. Все, как океан, говорю вам. Тогда и птичкам стал бы молиться, всецелою любовию мучимый, как бы в восторге каком, и молить, чтобы и они грех твой отпустили тебе. Восторгом же сим дорожи, как бы ни казался он людям бессмысленным. | At some thoughts one stands perplexed, especially at the sight of men’s sin, and wonders whether one should use force or humble love. Always decide to use humble love. If you resolve on that once for all, you may subdue the whole world. Loving humility is marvelously strong, the strongest of all things, and there is nothing else like it. Every day and every hour, every minute, walk round yourself and watch yourself, and see that your image is a seemly one. You pass by a little child, you pass by, spiteful, with ugly words, with wrathful heart; you may not have noticed the child, but he has seen you, and your image, unseemly and ignoble, may remain in his defenseless heart. You don’t know it, but you may have sown an evil seed in him and it may grow, and all because you were not careful before the child, because you did not foster in yourself a careful, actively benevolent love. Brothers, love is a teacher; but one must know how to acquire it, for it is hard to acquire, it is dearly bought, it is won slowly by long labor. For we must love not only occasionally, for a moment, but for ever. Every one can love occasionally, even the wicked can. My brother asked the birds to forgive him; that sounds senseless, but it is right; for all is like an ocean, all is flowing and blending; a touch in one place sets up movement at the other end of the earth. It may be senseless to beg forgiveness of the birds, but birds would be happier at your side—a little happier, anyway—and children and all animals, if you were nobler than you are now. It’s all like an ocean, I tell you. Then you would pray to the birds too, consumed by an all‐embracing love, in a sort of transport, and pray that they too will forgive you your sin. Treasure this ecstasy, however senseless it may seem to men. |
| Други мои, просите у бога веселья. Будьте веселы как дети. как птички небесные. И да не смущает вас грех людей в вашем делании, не бойтесь, что затрет он дело ваше и не даст ему совершиться, не говорите: “силен грех, сильно нечестие, сильна среда скверная, а мы одиноки и бессильны, затрет нас скверная среда и не даст совершиться благому деланию”. Бегите, дети, сего уныния! Одно тут спасение себе: возьми себя и сделай себя же ответчиком за весь грех людской. Друг, да ведь это и вправду так, ибо чуть только сделаешь себя за все и за всех ответчиком искренно, то тотчас же увидишь, что оно так и есть в самом деле и что ты-то и есть за всех и за вся виноват. А скидывая свою же лень и свое бессилие на людей, кончишь тем, что гордости сатанинской приобщишься и на бога возропщешь. О гордости же сатанинской мыслю так: трудно нам на земле ее и постичь, а потому сколь легко впасть в ошибку и приобщиться ей, да еще полагая, что нечто великое и прекрасное делаем. Да и многое из самых сильных чувств и движений природы нашей мы пока на земле не можем постичь, не соблазняйся и сим и не думай, что сие в чем-либо может тебе служить оправданием, ибо спросит с тебя судия вечный то, что ты мог постичь, а не то, чего не мог, сам убедишься в том, ибо тогда все узришь правильно и спорить уже не станешь. На земле же воистину мы как бы блуждаем, и не было бы драгоценного Христова образа пред нами, то погибли бы мы и заблудились совсем, как род человеческий пред потопом. Многое на земле от нас скрыто, но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим, да и корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных. Вот почему и говорят философы, что сущности вещей нельзя постичь на земле. Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад свой, и взошло все, что могло взойти, но взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего таинственным мирам иным, если ослабевает или уничтожается в тебе сие чувство, то умирает и взращенное в тебе. Тогда станешь к жизни равнодушен и даже возненавидишь ее. Мыслю так. | My friends, pray to God for gladness. Be glad as children, as the birds of heaven. And let not the sin of men confound you in your doings. Fear not that it will wear away your work and hinder its being accomplished. Do not say, “Sin is mighty, wickedness is mighty, evil environment is mighty, and we are lonely and helpless, and evil environment is wearing us away and hindering our good work from being done.” Fly from that dejection, children! There is only one means of salvation, then take yourself and make yourself responsible for all men’s sins, that is the truth, you know, friends, for as soon as you sincerely make yourself responsible for everything and for all men, you will see at once that it is really so, and that you are to blame for every one and for all things. But throwing your own indolence and impotence on others you will end by sharing the pride of Satan and murmuring against God. Of the pride of Satan what I think is this: it is hard for us on earth to comprehend it, and therefore it is so easy to fall into error and to share it, even imagining that we are doing something grand and fine. Indeed, many of the strongest feelings and movements of our nature we cannot comprehend on earth. Let not that be a stumbling‐block, and think not that it may serve as a justification to you for anything. For the Eternal Judge asks of you what you can comprehend and not what you cannot. You will know that yourself hereafter, for you will behold all things truly then and will not dispute them. On earth, indeed, we are as it were astray, and if it were not for the precious image of Christ before us, we should be undone and altogether lost, as was the human race before the flood. Much on earth is hidden from us, but to make up for that we have been given a precious mystic sense of our living bond with the other world, with the higher heavenly world, and the roots of our thoughts and feelings are not here but in other worlds. That is why the philosophers say that we cannot apprehend the reality of things on earth. God took seeds from different worlds and sowed them on this earth, and His garden grew up and everything came up that could come up, but what grows lives and is alive only through the feeling of its contact with other mysterious worlds. If that feeling grows weak or is destroyed in you, the heavenly growth will die away in you. Then you will be indifferent to life and even grow to hate it. That’s what I think. |
| з) Можно ли быть судиею себе подобных? О вере до конца. | (h) Can a Man judge his Fellow Creatures? Faith to the End |
| Помни особенно, что не можешь ничьим судиею быти. Ибо не может быть на земле судья преступника, прежде чем сам сей судья не познает, что и он такой же точно преступник, как и стоящий пред ним, и что он-то за преступление, стоящего пред ним, может прежде всех и виноват. Когда же постигнет сие, то возможет стать и судиею. Как ни безумно на вид, но правда сие. Ибо был бы я сам праведен, может и преступника, стоящего предо мною, не было бы. Если возьможешь принять на себя преступление стоящего пред тобою и судимого сердцем твоим преступника, то немедленно приими и пострадай за него сам, его же без укора отпусти. И даже если б и самый закон поставил тебя его судиею, то сколь лишь возможно будет тебе, сотвори и тогда в духе сем, ибо уйдет и осудит себя сам еще горше суда твоего. Если же отойдет с целованием твоим бесчувственный и смеясь над тобою же, то не соблазняйся и сим: значит срок его еще не пришел, но придет в свое время; а не придет, все равно: не он, так другой за него познает и пострадает, и осудит, и обвинит себя сам, и правда будет восполнена. Верь сему, несомненно верь, ибо в сем самом и лежит все упование и вся вера святых. | Remember particularly that you cannot be a judge of any one. For no one can judge a criminal, until he recognizes that he is just such a criminal as the man standing before him, and that he perhaps is more than all men to blame for that crime. When he understands that, he will be able to be a judge. Though that sounds absurd, it is true. If I had been righteous myself, perhaps there would have been no criminal standing before me. If you can take upon yourself the crime of the criminal your heart is judging, take it at once, suffer for him yourself, and let him go without reproach. And even if the law itself makes you his judge, act in the same spirit so far as possible, for he will go away and condemn himself more bitterly than you have done. If, after your kiss, he goes away untouched, mocking at you, do not let that be a stumbling‐block to you. It shows his time has not yet come, but it will come in due course. And if it come not, no matter; if not he, then another in his place will understand and suffer, and judge and condemn himself, and the truth will be fulfilled. Believe that, believe it without doubt; for in that lies all the hope and faith of the saints. |
| Делай неустанно. Если вспомнишь в нощи, отходя ко сну: “я не исполнил что надо было”, то немедленно восстань и исполни. Если кругом тебя люди злобные и бесчувственные и не захотят тебя слушать, то пади пред ними и у них прощения проси, ибо воистину и ты в том виноват, что не хотят тебя слушать. А если уже не можешь говорить с озлобленными, то служи им молча и в уничижении, никогда не теряя надежды. Если же все оставят тебя и уже изгонят тебя силой, то, оставшись один, пади на землю и целуй ее, омочи ее слезами твоими, и даст плод от слез твоих земля, хотя бы и не видал и не слыхал тебя никто в уединении твоем. Верь до конца, хотя бы даже и случилось так, что все бы на земле совратились, а ты лишь единый верен остался: принеси и тогда жертву и восхвали бога ты, единый оставшийся. А если вас таких двое сойдутся, – то вот уж и весь мир, мир живой любви, обнимите друг друга в умилении и восхвалите господа: ибо хотя и в вас двоих, но восполнилась правда его. | Work without ceasing. If you remember in the night as you go to sleep, “I have not done what I ought to have done,” rise up at once and do it. If the people around you are spiteful and callous and will not hear you, fall down before them and beg their forgiveness; for in truth you are to blame for their not wanting to hear you. And if you cannot speak to them in their bitterness, serve them in silence and in humility, never losing hope. If all men abandon you and even drive you away by force, then when you are left alone fall on the earth and kiss it, water it with your tears and it will bring forth fruit even though no one has seen or heard you in your solitude. Believe to the end, even if all men went astray and you were left the only one faithful; bring your offering even then and praise God in your loneliness. And if two of you are gathered together—then there is a whole world, a world of living love. Embrace each other tenderly and praise God, for if only in you two His truth has been fulfilled. |
| Если сам согрешишь и будешь скорбен даже до смерти о грехах твоих, или о грехе твоем внезапном, то возрадуйся за другого, возрадуйся за праведного, возрадуйся тому, что если ты согрешил, то он зато праведен и не согрешил. | If you sin yourself and grieve even unto death for your sins or for your sudden sin, then rejoice for others, rejoice for the righteous man, rejoice that if you have sinned, he is righteous and has not sinned. |
| Если же злодейство людей возмутит тебя негодованием и скорбью уже необоримою, даже до желания отомщения злодеям, то более всего страшись сего чувства; тотчас же иди и ищи себе мук так, как бы сам был виновен в сем злодействе людей. Приими сии муки и вытерпи, и утолится сердце твое, и поймешь, что и сам виновен, ибо мог светить злодеям даже как единый безгрешный и не светил. Если бы светил, то светом своим озарил бы и другим путь, и тот, который совершил злодейство, может быть не совершил бы его при свете твоем. И даже если ты и светил, но увидишь, что не спасаются люди даже и при свете твоем, то пребудь тверд, и не усомнись в силе света небесного; верь тому, что если теперь не спаслись, то потом спасутся. А не спасутся и потом, то сыны их спасутся, ибо не умрет свет твой, хотя бы и ты уже умер. Праведник отходит, а свет его остается. Спасаются же и всегда по смерти спасающего. Не принимает род людской пророков своих и избивает их, но любят люди мучеников своих и чтят тех, коих замучили. Ты же для целого работаешь, для грядущего делаешь. Награды же никогда не ищи, ибо и без того уже велика тебе награда на сей земле: духовная радость твоя, которую лишь праведный обретает. Не бойся ни знатных, ни сильных, но будь премудр и всегда благолепен. Знай меру, знай сроки, научись сему. В уединении же оставаясь, молись. Люби повергаться на землю и лобызать ее. Землю целуй и неустанно, ненасытимо люби, всех люби, все люби, ищи восторга, и исступления сего. Омочи землю слезами радости твоея и люби сии слезы твои. Исступления же сего не стыдись, дорожи им, ибо есть дар божий, великий, да и не многим дается, а избранным. | If the evil‐doing of men moves you to indignation and overwhelming distress, even to a desire for vengeance on the evil‐doers, shun above all things that feeling. Go at once and seek suffering for yourself, as though you were yourself guilty of that wrong. Accept that suffering and bear it and your heart will find comfort, and you will understand that you too are guilty, for you might have been a light to the evil‐doers, even as the one man sinless, and you were not a light to them. If you had been a light, you would have lightened the path for others too, and the evil‐doer might perhaps have been saved by your light from his sin. And even though your light was shining, yet you see men were not saved by it, hold firm and doubt not the power of the heavenly light. Believe that if they were not saved, they will be saved hereafter. And if they are not saved hereafter, then their sons will be saved, for your light will not die even when you are dead. The righteous man departs, but his light remains. Men are always saved after the death of the deliverer. Men reject their prophets and slay them, but they love their martyrs and honor those whom they have slain. You are working for the whole, you are acting for the future. Seek no reward, for great is your reward on this earth: the spiritual joy which is only vouchsafed to the righteous man. Fear not the great nor the mighty, but be wise and ever serene. Know the measure, know the times, study that. When you are left alone, pray. Love to throw yourself on the earth and kiss it. Kiss the earth and love it with an unceasing, consuming love. Love all men, love everything. Seek that rapture and ecstasy. Water the earth with the tears of your joy and love those tears. Don’t be ashamed of that ecstasy, prize it, for it is a gift of God and a great one; it is not given to many but only to the elect. |
| и) О аде и адском огне, рассуждение мистическое. | (i) Of Hell and Hell Fire, a Mystic Reflection |
| Отцы и учители, мыслю: “что есть ад?” Рассуждаю так: | Fathers and teachers, I ponder, “What is hell?” I maintain that |
| < < < | > > > |
| Двуязычный текст, подготовленный Akirill.com , размещенные на сайте Akirill.com 19 июня 2022 года. 2022 года. Каждую из книг (на английском или русском языках) можно забрать отдельно и повторно использовать в личных и некоммерческих целях. Они свободны от авторского права. При любом совместном использовании двух книг должно быть указано их происхождение https://www.Akirill.com | Bilingual text prepared by Akirill.com , deposited on the site Akirill.com on June 19, 2022. Each of the books (English or French) can be taken back separately and reused for personal and non-commercial purposes. They are free of copyright. Any use of the two books side by side must mention their origin https://www.Akirill.com |
The Brothers Karamazov, by Fyodor Dostoyevsky
| If you liked this page, don’t forget to like and share. Si vous avez aimé cette page, n’oublier pas d’aimer et de partager. |
| Subscribe to not miss anything Abonnez-vous pour ne rien manquer |
| Check out our latest posts |
| Découvrez nos derniers articles |
AKirill, Learn, apprenez, translation, traduction, livres bilingues, bilingual books 