Ce n’est pas une traduction mots a mots mais les livres dans les deux languages mis côte a côte. Vous pouvez le lire en Français, en russe ou parallèlement.
Это не дословный перевод, а книга Невский проспект на двух языках, вышедшие бок о бок. Вы можете прочитать её на французском, русском или на обоих языках.
Невский проспект (Николай Гоголь)
| Невский проспект (Николай Гоголь) | Demons, by Fyodor Dostoevsky |
| Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге; для него он составляет все. Чем не блестит эта улица – красавица нашей столицы! Я знаю, что ни один из бледных и чиновных ее жителей не променяет на все блага Невского проспекта. Не только кто имеет двадцать пять лет от роду, прекрасные усы и удивительно сшитый сюртук, но даже тот, у кого на подбородке выскакивают белые волоса и голова гладка, как серебряное блюдо, и тот в восторге от Невского проспекта. А дамы! О, дамам еще больше приятен Невский проспект. Да и кому же он не приятен? Едва только взойдешь на Невский проспект, как уже пахнет одним гуляньем. Хотя бы имел какое-нибудь нужное, необходимое дело, но, взошедши на него, верно, позабудешь о всяком деле. Здесь единственное место, где показываются люди не по необходимости, куда не загнала их надобность и меркантильный интерес, объемлющий весь Петербург. Кажется, человек, встреченный на Невском проспекте, менее эгоист, нежели в Морской, Гороховой, Литейной, Мещанской и других улицах, где жадность и корысть, и надобность выражаются на идущих и летящих в каретах и на дрожках. Невский проспект есть всеобщая коммуникация Петербурга. Здесь житель Петербургской или Выборгской части, несколько лет не бывавший у своего приятеля на Песках или у Московской заставы, может быть уверен, что встретится с ним непременно. Никакой адрес-календарь и справочное место не доставят такого верного известия, как Невский проспект. Всемогущий Невский проспект! Единственное развлечение бедного на гулянье Петербурга! Как чисто подметены его тротуары, и, боже, сколько ног оставило на нем следы свои! И неуклюжий грязный сапог отставного солдата, под тяжестью которого, кажется, трескается самый гранит, и миниатюрный, легкий, как дым, башмачок молоденькой дамы, оборачивающей свою головку к блестящим окнам магазина, как подсолнечник к солнцу, и гремящая сабля исполненного надежд прапорщика, проводящая по нем резкую царапину, – все вымещает на нем могущество силы или могущество слабости. Какая быстрая совершается на нем фантасмагория в течение одного только дня! Сколько вытерпит он перемен в течение одних суток! Начнем с самого раннего утра, когда весь Петербург пахнет горячими, только что выпеченными хлебами и наполнен старухами в изодранных платьях и салопах, совершающими свои наезды на церкви и на сострадательных прохожих. Тогда Невский проспект пуст: плотные содержатели магазинов и их комми еще спят в своих голландских рубашках или мылят свою благородную щеку и пьют кофей; нищие собираются у дверей кондитерских, где сонный ганимед, летавший вчера, как муха, с шоколадом, вылезает, с метлой в руке, без галстука, и швыряет им черствые пироги и объедки. По улицам плетется нужный народ: иногда переходят ее русские мужики, спешащие на работу, в сапогах, запачканных известью, которых и Екатерининский канал, известный своею чистотою, не в состоянии бы был обмыть. В это время обыкновенно неприлично ходить дамам, потому что русский народ любит изъясняться такими резкими выражениями, каких они, верно, не услышат даже в театре. Иногда сонный чиновник проплетется с портфелем под мышкою, если через Невский проспект лежит ему дорога в департамент. Можно сказать решительно, что в это время, то есть до двенадцати часов, Невский проспект не составляет ни для кого цели, он служит только средством: он постепенно наполняется лицами, имеющими свои занятия, свои заботы, свои досады, но вовсе не думающими о нем. Русский мужик говорит о гривне или о семи грошах меди, старики и старухи размахивают руками или говорят сами с собою, иногда с довольно разительными жестами, но никто их не слушает и не смеется над ними, выключая только разве мальчишек в пестрядевых халатах, с пустыми штофами или готовыми сапогами в руках, бегущих молниями по Невскому проспекту. В это время, что бы вы на себя ни надели, хотя бы даже вместо шляпы картуз был у вас на голове, хотя бы воротнички слишком далеко высунулись из вашего галстука, – никто этого не заметит. Akirill.com | Il n’y a rien de plus beau que la Perspective Nevski, tout au moins à Pétersbourg ; et dans la vie de la capitale, elle joue un rôle unique ! Que manque-t-il à la splendeur de cette reine des rues de notre capitale ? Je suis certain que nul de ses habitants blêmes et titrés n’accepterait d’échanger la Perspective Nevski contre tous les biens de la terre. Tous en sont enthousiastes : non seulement ceux qui ont vingt-cinq ans, de jolies moustaches et des vêtements d’une coupe irréprochable, mais ceux aussi dont le menton s’orne de touffes grises et dont le crâne est aussi lisse qu’un plat d’argent. Et les dames ! Oh ! quant aux dames, la Perspective Nevski leur offre encore plus d’agréments ! Mais à qui donc n’en offre-t-elle pas ? À peine se trouve-t-on dans cette rue qu’on se sent aussitôt disposé à la flânerie. Si même vous avez quelque affaire sérieuse et urgente, dès que vous mettez le pied dans la Perspective, vous oubliez immanquablement vos préoccupations. C’est le seul endroit où les gens se rendent non pas uniquement par nécessité, poussés par le besoin ou guidés par cet intérêt mercantile qui gouverne tout Pétersbourg. Il semble que les gens qu’on rencontre dans la Perspective Nevski soient des êtres moins égoïstes que ceux qu’on voit dans les rues Morskaïa, Gorokhovaïa, la Perspective Liteïny, où l’avidité et l’intérêt se reflètent sur le visage des piétons, comme aussi de ceux qui roulent en calèche ou en drojki. La Perspective Nevski est la grande ligne de communication pétersbourgeoise. C’est ici que l’habitant des faubourgs de la rive droite, qui depuis plusieurs années n’a plus revu son ami demeurant dans le quartier de la Barrière de Moscou, peut être certain de se rencontrer avec lui. Nul journal, nul bureau de renseignements ne vous fourniront des informations aussi complètes que celles que vous recueillez dans la Perspective Nevski. Quelle rue admirable ! Le seul lieu de promenade de l’habitant de notre capitale, si pauvre en distractions. Comme ses trottoirs sont bien tenus ! Et Dieu sait, pourtant, combien de pieds y laissent leurs traces ! La lourde botte du soldat en retraite, sous le poids de laquelle devrait se fendre, semble-t-il, le dur granit ; le soulier minuscule, aussi léger qu’une fumée, de la jeune dame qui penche la tête vers les brillantes vitrines des magasins, tel un tournesol vers l’astre du jour, et la botte éperonnée du sous-lieutenant riche en espérances et dont le sabre bruyant raye les dalles. Tout y marque son empreinte : aussi bien la force que la faiblesse. Quelles fantasmagories s’y jouent ! Quels changements rapides s’y déroulent en l’espace d’une seule journée ! Commençons par le matin, lorsque toute la ville fleure le pain chaud à peine retiré du four, et se trouve envahie par une multitude de vieilles femmes vêtues de robes et de manteaux troués, qui font la tournée des églises et poursuivent les passants pitoyables. À cette heure matinale, la Perspective Nevski est déserte : les gros propriétaires de magasins et leurs commis dorment encore dans leurs draps de Hollande, ou bien rasent leurs nobles joues et prennent leur café. Les mendiants se pressent aux portes des pâtisseries, où un Ganymède encore tout endormi, qui hier volait, rapide, telle une mouche, et servait le chocolat, se tient aujourd’hui, un balai à la main, sans cravate, et distribue de vieux gâteaux et des rogatons. Des travailleurs passent de leur démarche traînante, des moujiks russes dont les bottes sont recouvertes d’une telle couche de plâtre que même les eaux du canal Catherine, célèbres pour leur pureté, ne pourraient les nettoyer. À cette heure du jour, il serait gênant pour une dame de se trouver dans la rue, car le peuple russe affectionne les expressions fortes, et les dames n’en entendent jamais de semblables, même au théâtre. Parfois, son portefeuille sous le bras, un fonctionnaire endormi suit d’un pas dolent la Perspective Nevski, si celle-ci se trouve sur le chemin qui le conduit au ministère. On peut affirmer qu’à cet instant du jour avant midi, la Perspective Nevski n’est un but pour personne, mais un lieu de passage : elle se peuple peu à peu de gens qui ont leurs occupations, leurs soucis, leurs ennuis, et qui ne songent nullement à elle. Les moujiks discutent de quelques kopeks ; les vieux et les vieilles se démènent et se parlent à eux-mêmes, parfois avec des gestes extrêmement expressifs ; mais personne ne leur prête attention et ne se moque d’eux, excepté peut-être quelque gamin en tablier de coton, qui court à toutes jambes à travers la Perspective en portant des bouteilles vides ou une paire de bottes. À cette heure, personne ne remarquera vos vêtements, quels qu’ils soient : vous pouvez porter une casquette au lieu de chapeau, votre col peut dépasser votre cravate – cela n’a aucune importance. Akirill.com |
| В двенадцать часов на Невский проспект делают набеги гувернеры всех наций с своими питомцами в батистовых воротничках. Английские Джонсы и французские Коки идут под руку с вверенными их родительскому попечению питомцами и с приличною солидностью изъясняют им, что вывески над магазинами делаются для того, чтобы можно было посредством их узнать, что находится в самых магазинах. Гувернантки, бледные миссы и розовые славянки, идут величаво позади своих легеньких, вертлявых девчонок, приказывая им поднимать несколько выше плечо и держаться прямее; короче сказать, в это время Невский проспект – педагогический Невский проспект. Но чем ближе к двум часам, тем уменьшается число гувернеров, педагогов и детей: они наконец вытесняются нежными их родителями, идущими под руку с своими пестрыми, разноцветными, слабонервными подругами. Мало-помалу присоединяются к их обществу все, окончившие довольно важные домашние занятия, как-то: поговорившие с своим доктором о погоде и о небольшом прыщике, вскочившем на носу, узнавшие о здоровье лошадей и детей своих, впрочем показывающих большие дарования, прочитавшие афишу и важную статью в газетах о приезжающих и отъезжающих, наконец выпивших чашку кофию и чаю; к ним присоединяются и те, которых завидная судьба наделила благословенным званием чиновников по особенным поручениям. К ним присоединяются и те, которые служат в иностранной коллегии и отличаются благородством своих занятий и привычек. Боже, какие есть прекрасные должности и службы! как они возвышают и услаждают душу! но, увы! я не служу и лишен удовольствия видеть тонкое обращение с собою начальников. Все, что вы ни встретите на Невском проспекте, все исполнено приличия: мужчины в длинных сюртуках, с заложенными в карманы руками, мамы в розовых, белых и бледно-голубых атласных рединготах и шляпках. Вы здесь встретите бакенбарды единственные, пропущенные с необыкновенным и изумительным искусством под галстук, бакенбарды бархатные, атласные, черные, как соболь или уголь, но, увы, принадлежащие только одной иностранной коллегии. Служащим в других департаментах провидение отказало в черных бакенбардах, они должны, к величайшей неприятности своей, носить рыжие. Здесь вы встретите усы чудные, никаким пером, никакою кистью не изобразимые; усы, которым посвящена лучшая половина жизни, – предмет долгих бдений во время дня и ночи, усы, на которые излились восхитительнейшие духи и ароматы и которых умастили все драгоценнейшие и редчайшие сорта помад, усы, которые заворачиваются на ночь тонкою веленевою бумагою, усы, к которым дышит самая трогательная привязанность их посессоров и которым завидуют проходящие. Тысячи сортов шляпок, платьев, платков, – пестрых, легких, к которым иногда в течение целых двух дней сохраняется привязанность их владетельниц, ослепят хоть кого на Невском проспекте. Кажется, как будто целое море мотыльков поднялось вдруг со стеблей и волнуется блестящею тучею над черными жуками мужеского пола. Здесь вы встретите такие талии, какие даже вам не снились никогда: тоненькие, узенькие талии, никак не толще бутылочной шейки, встретясь с которыми, вы почтительно отойдете к сторонке, чтобы как-нибудь неосторожно не толкнуть невежливым локтем; сердцем вашим овладеет робость и страх, чтобы как-нибудь от неосторожного даже дыхания вашего не переломилось прелестнейшее произведение природы и искусства. А какие встретите вы дамские рукава на Невском проспекте! Ах, какая прелесть! Они несколько похожи на два воздухоплавательные шара, так что дама вдруг бы поднялась на воздух, если бы не поддерживал ее мужчина; потому что даму так же легко и приятно поднять на воздух, как подносимый ко рту бокал, наполненный шампанским. Нигде при взаимной встрече не раскланиваются так благородно и непринужденно, как на Невском проспекте. Здесь вы встретите улыбку единственную, улыбку верх искусства, иногда такую, что можно растаять от удовольствия, иногда такую, что увидите себя вдруг ниже травы и потупите голову, иногда такую, что почувствуете себя выше адмиралтейского шпица и поднимете ее вверх. Здесь вы встретите разговаривающих о концерте или о погоде с необыкновенным благородством и чувством собственного достоинства. Тут вы встретите тысячу непостижимых характеров и явлений. Создатель! какие странные характеры встречаются на Невском проспекте! Есть множество таких людей, которые, встретившись с вами, непременно посмотрят на сапоги ваши, и, если вы пройдете, они оборотятся назад, чтобы посмотреть на ваши фалды. Я до сих пор не могу понять, отчего это бывает. Сначала я думал, что они сапожники, но, однако же, ничуть не бывало: они большею частию служат в разных департаментах, многие из них превосходным образом могут написать отношение из одного казенного места в другое; или же люди, занимающиеся прогулками, чтением газет по кондитерским, – словом, большею частию всь порядочные люди. В это благословенное время от двух до трех часов пополудни, которое может назваться движущеюся столицею Невского проспекта, происходит главная выставка всех лучших произведений человека. Один показывает щегольской сюртук с лучшим добром, другой – греческий прекрасный нос, третий несет превосходные бакенбарды, четвертая – пару хорошеньких глазок и удивительную шляпку, пятый – перстень с талисманом на щегольском мизинце, шестая – ножку в очаровательном башмачке, седьмой – галстук, возбуждающий удивление, осьмой – усы, повергающие в изумление. Но бьет три часа, и выставка оканчивается, толпа редеет… В три часа – новая перемена. На Невском проспекте вдруг настает весна: он покрывается весь чиновниками в зеленых вицмундирах. Голодные титулярные, надворные и прочие советники стараются всеми силами ускорить свой ход. Молодые коллежские регистраторы, губернские и коллежские секретари спешат еще воспользоваться временем и пройтиться по Невскому проспекту с осанкою, показывающею, что они вовсе не сидели шесть часов в присутствии. Но старые коллежские секретари, титулярные и надворные советники идут скоро, потупивши голову: им не до того, чтобы заниматься рассматриванием прохожих; они еще не вполне оторвались от забот своих; в их голове ералаш и целый архив начатых и неоконченных дел; им долго вместо вывески показывается картонка с бумагами или полное лицо правителя канцелярии. | À midi, la Perspective Nevski est envahie par des précepteurs appartenant à toutes les nations, et leurs pupilles aux cols de batiste rabattus. Les John anglais et les Jean et Pierre français se promènent bras dessus bras dessous avec les jeunes gens confiés à leurs soins et leur expliquent avec un grand sérieux que les enseignes se placent au-dessus des devantures des magasins, afin que l’on sache ce qui se vend dans ces mêmes magasins. Les gouvernantes, pâles misses et Françaises roses, suivent d’une démarche majestueuse des fillettes délurées et fluettes, en leur recommandant de lever l’épaule gauche et de se tenir plus droites. Bref, à cette heure de la journée, la Perspective Nevski est un lieu de promenade pédagogique. Puis, à mesure qu’on approche de deux heures, les gouvernantes, les précepteurs et leurs élèves se dispersent et cèdent la place aux tendres pères de ces derniers, qui se promènent en donnant le bras à leurs épouses, pâles et nerveuses, vêtues de robes multicolores et brillantes. Peu à peu viennent se joindre à eux tous ceux qui ont terminé leurs occupations domestiques, plus ou moins sérieuses : les uns ont causé avec leur docteur du temps qu’il faisait ou d’un petit bouton apparu sur leur nez ; les autres ont pris des nouvelles de la santé de leurs chevaux, ainsi que de celle de leurs enfants qui font montre de très grandes aptitudes. Ceux-ci ont lu attentivement l’affiche des spectacles et un important article de journal sur les personnages de marque de passage à Pétersbourg ; ceux-là se sont contentés de prendre leur café ou leur thé. Ensuite, l’on voit apparaître ceux qu’un sort enviable a élevés au rang béni de secrétaire particulier ou de fonctionnaire en mission spéciale. Puis, ce sont les fonctionnaires du ministère des Affaires étrangères, lesquels se distinguent par la noblesse de leurs goûts et de leurs occupations. Mon Dieu ! que de belles fonctions, que de beaux emplois il existe de par le monde ! Et comme ils ennoblissent et ravissent l’âme ! Mais moi, je ne suis pas fonctionnaire, hélas ! Je suis privé du plaisir de connaître l’amabilité de mes chefs. Tous ceux que vous rencontrez alors Perspective Nevski vous enchantent par leur élégance : les hommes portent de longues redingotes et se promènent les mains dans les poches… Les femmes sont vêtues de manteaux de satin rose, blanc ou bleu pâle, et portent de splendides chapeaux. C’est ici que vous pourrez admirer des favoris extraordinaires, des favoris uniques au monde qu’avec un art étonnant on fait passer par-dessous la cravate, des favoris noirs et brillants comme le charbon ou la martre zibeline. Mais ceux-ci, hélas ! n’appartiennent qu’aux seuls fonctionnaires du ministère des Affaires étrangères. Quant aux fonctionnaires des autres administrations, la Providence ne leur a accordé, à leur grand dépit, que des favoris roux. Vous pourrez rencontrer ici d’admirables moustaches que nulle plume, nul pinceau ne sont capables de reproduire, des moustaches auxquelles leur propriétaire consacre la meilleure partie de son existence et qui sont l’objet de tous ses soins au cours de longues séances, des moustaches arrosées de parfum exquis et enduites de rares pommades, des moustaches qu’on enveloppe pour la nuit de papier de soie, des moustaches qui manifestent les tendres soucis de leurs possesseurs et que jalousent les passants. La multitude des chapeaux, des fichus, des robes – auxquels les dames demeurent fidèles parfois même deux jours de suite – est capable d’éblouir qui que ce soit Perspective Nevski : il semble que toute une nuée de papillons s’élève de terre et volette autour de la foule des noirs scarabées du sexe fort. Vous admirerez ici des tailles d’une finesse exquise, comme vous n’en avez jamais rêvé, des tailles minces, déliées, des tailles plus étroites que le col d’une bouteille, et dont vous vous écarterez respectueusement dans la crainte de les frôler d’un coude brutal, votre cœur se serrant de terreur à la pensée qu’il suffirait d’un souffle pour briser ce produit admirable de la nature et de l’art. Et quelles manches vous verrez Perspective Nevski ! Dieu, quelles manches ! Elles ressemblent fort à des ballons, et l’on s’imagine parfois que la dame pourrait brusquement s’élever dans les airs, si elle n’était pas maintenue par son cavalier ; soulever une dame dans les airs est aussi facile et agréable, en effet, que de porter à sa bouche une coupe de champagne. Nulle part, lorsqu’on se rencontre, on ne se salue avec autant d’élégance et de noblesse qu’à la Perspective Nevski. Ici, vous admirerez des sourires exquis, des sourires uniques, véritables œuvres d’art, des sourires capables de vous ravir complètement ; vous en verrez qui vous courberont et vous feront baisser la tête jusqu’à terre ; d’autres, parfois, qui vous feront dresser le front plus haut que la flèche de l’Amirauté. Ici, vous croiserez des gens qui causent des concerts et du temps qu’il fait, sur un ton d’une noblesse extraordinaire et avec un grand sentiment de leur propre dignité. Ici, vous rencontrerez des types étonnants et des caractères très étranges. Seigneur ! que de personnages originaux on rencontre Perspective Nevski ! Il y a des gens qui ne manquent jamais, en vous croisant, d’examiner vos bottines ; puis, quand vous serez passé, ils se retourneront encore pour voir les pans de votre habit. Je ne parviens pas encore à comprendre le manège de ces gens : je m’imaginais d’abord que c’étaient des cordonniers ; mais pas du tout ! La plupart occupent un poste dans différentes administrations, et quelques-uns d’entre eux sont parfaitement capables de rédiger de très beaux rapports. Les autres passent leur temps à se promener et à parcourir les journaux chez les pâtissiers ; bref, ce sont des personnes très convenables. À ce moment de la journée, entre deux et trois heures, lorsque la Perspective Nevski est le plus animée, on peut y admirer une véritable exposition des plus belles productions humaines. L’un exhibe une élégante redingote à parements de castor ; l’autre, un beau nez grec ; le troisième, de larges favoris ; celle-ci, une paire d’yeux charmants et un chapeau merveilleux ; telle autre porte à son petit doigt fuselé une bague ornée d’un talisman ; celle-là fait admirer un petit pied dans un soulier délicieux ; ce jeune homme, une cravate étonnante ; cet officier, des moustaches stupéfiantes. Mais trois heures sonnent. L’exposition est terminée ; la foule se disperse. À trois heures, changement complet. On dirait une floraison printanière : la Perspective Nevski se trouve soudain envahie par une multitude de fonctionnaires en habit vert. Les conseillers titulaires, auliques et autres, très affamés, se précipitent de toute la vitesse de leurs jambes vers leur logis. Les jeunes enregistreurs de collège, les secrétaires provinciaux et de collège se hâtent de mettre à profit les quelques instants dont ils disposent et arpentent la Perspective Nevski d’une démarche nonchalante, comme s’ils n’étaient pas restés enfermés six heures de suite dans un bureau. Mais les vieux conseillers titulaires et auliques marchent rapidement, la tête basse : ils ont autre chose à faire que de dévisager les passants ; ils ne se sont pas encore débarrassés de leurs préoccupations : c’est le gâchis complet dans leur cerveau ; on dirait des archives remplies de dossiers en désordre. Et longtemps encore ils ne voient partout que des cartons remplis de paperasses, ou bien le visage rond du directeur de la chancellerie. |
| С четырех часов Невский проспект пуст, и вряд ли вы встретите на нем хотя одного чиновника. Какая-нибудь швея из магазина перебежит через Невский проспект с коробкою в руках, какая-нибудь жалкая добыча человеколюбивого повытчика, пущенная по миру во фризовой шинели, какой-нибудь заезжий чудак, которому все часы равны, какая-нибудь длинная высокая англичанка с ридикюлем и книжкою в руках, какой-нибудь артельщик, русский человек в демикотоновом сюртуке с талией на спине, с узенькою бородою, живущий всю жизнь на живую нитку, в котором все шевелится: спина, и руки, и ноги, и голова, когда он учтиво проходит по тротуару, иногда низкий ремесленник; больше никого не встретите вы на Невском проспекте. | À partir de quatre heures, la Perspective Nevski se vide, et il est peu probable que vous puissiez y rencontrer ne fût-ce qu’un seul fonctionnaire. Quelque couturière traverse la chaussée, en courant d’un magasin à l’autre, une boîte de carton au bras ; ou bien c’est quelque pitoyable victime d’un légiste habile à dévaliser ses clients ; quelque Anglaise, longue et maigre, munie d’un réticule et d’un petit livre ; quelque garçon de recette à la maigre barbiche, en redingote de cotonnade pincée haut, personnage à l’existence instable et hasardeuse, et dont tout le corps paraît en mouvement, – le dos, les bras, les jambes, la tête, – lorsqu’il suit le trottoir dans une attitude pleine de prévenance. C’est aussi, parfois, un vulgaire artisan… Vous ne verrez personne d’autre à cette heure de la journée dans la Perspective Nevski. |
| Но как только сумерки упадут на домы и улицы и будочник, накрывшись рогожею, вскарабкается на лестницу зажигать фонарь, а из низеньких окошек магазинов выглянут те эстампы, которые не смеют показаться среди дня, тогда Невский проспект опять оживает и начинает шевелиться. Тогда настает то таинственное время, когда лампы дают всему какой-то заманчивый, чудесный свет. Вы встретите очень много молодых людей, большею частию холостых, в теплых сюртуках и шинелях. В это время чувствуется какая-то цель, или, лучше, что-то похожее на цель, что-то чрезвычайно безотчетное; шаги всех ускоряются и становятся вообще очень неровны. Длинные тени мелькают по стенам и мостовой и чуть не достигают головами Полицейского моста. Молодые коллежские регистраторы, губернские и коллежские секретари очень долго прохаживаются; но старые коллежские регистраторы, титулярные и надворные советники большею частию сидят дома, или потому, что это народ женатый, или потому, что им очень хорошо готовят кушанье живущие у них в домах кухарки-немки. Здесь вы встретите почтенных стариков, которые с такою важностью и с таким удивительным благородством прогуливались в два часа по Невскому проспекту. Вы их увидите бегущими так же, как молодые коллежские регистраторы, с тем, чтобы заглянуть под шляпку издали завиденной дамы, которой толстые губы и щеки, нащекатуренные румянами, так нравятся многим гуляющим, а более всего сидельцам, артельщикам, купцам, всегда в немецких сюртуках гуляющим целою толпою и обыкновенно под руку. | Mais aussitôt que le crépuscule descend sur les rues et sur les maisons, aussitôt que le veilleur de nuit monte à son échelle pour allumer les réverbères et qu’aux fenêtres basses des magasins apparaissent les estampes qu’on n’ose exposer à la lumière du jour, la Perspective Nevski se ranime et s’emplit de nouveau de mouvement et de bruit. C’est l’heure mystérieuse où les lampes versent sur toutes choses une lumière merveilleuse et attirante. Vous rencontrerez alors nombre de jeunes gens, célibataires pour la plupart, vêtus de redingotes et de manteaux bien chauds. On devine que ces promeneurs ont un but, ou plutôt qu’ils subissent une sorte d’impulsion vague. Leurs pas sont rapides mais incertains ; de minces ombres glissent le long des murs des maisons, sur la chaussée, et effleurent presque de leur tête le pont de la Police. Les jeunes enregistreurs de collège, les jeunes secrétaires de collège et secrétaires provinciaux se promènent longuement ; mais les vieux fonctionnaires restent chez eux pour la plupart : ou bien parce que ce sont des hommes mariés, ou bien parce que leurs cuisinières allemandes leur font de la bonne cuisine. Vous rencontrerez pourtant à cette heure maints de ces respectables vieillards qui parcouraient à deux heures la Perspective Nevski d’un air si important, si noble ; vous les verrez maintenant courir, tout comme les jeunes gens, et essayer de glisser un regard sous le chapeau d’une dame entrevue de loin, et dont les lèvres charnues et les joues plâtrées de rouge et de blanc plaisent à tant de promeneurs, et tout particulièrement aux commis, aux garçons de recette, aux marchands qui circulent en bandes, en se donnant le bras. |
| – Стой! – закричал в это время поручик Пирогов, дернув шедшего с ним молодого человека во фраке и плаще.- Видел? | « Arrête ! s’écria le lieutenant Pirogov, en tirant brusquement par la manche le jeune homme en habit et en pèlerine qui marchait à ses côtés. L’as-tu vue ? |
| – Видел, чудная, совершенно Перуджинова Бианка. | – Oui, elle est admirable ! on dirait la Bianca du Pérugin. |
| – Да ты о ком говоришь? | – De laquelle parles-tu donc ? |
| – Об ней, о той, что с темными волосами. И какие глаза! боже, какие глаза! Все положение, и контура, и оклад лица – чудеса! | – Mais d’elle ! de celle qui a des cheveux bruns ! Quels yeux ! mon Dieu ! Quels yeux ! Ses traits, l’ovale du visage, le port de tête, quel rêve ! |
| – Я говорю тебе о блондинке, что прошла за ней в ту сторону. Что ж ты не идешь за брюнеткою, когда она так тебе понравилась? | – Je te parle de la blonde qui venait derrière elle et s’est tournée de ce côté… Pourquoi donc ne la suis-tu pas, puisqu’elle te plaît tant ? |
| – О, как можно! – воскликнул, закрасневшись, молодой человек во фраке.- Как будто она из тех, которые ходят ввечеру по Невскому проспекту; это должна быть очень знатная дама, – продолжал он, вздохнувши, – один плащ на ней стоит рублей восемьдесят! | – Comment oserais-je ! s’exclama, tout rougissant, le jeune homme en habit. Elle n’est pas de ces femmes qui circulent le soir dans la Perspective Nevski. C’est probablement une dame de la haute société, continua-t-il en soupirant. Son manteau à lui seul vaut plus de quatre-vingts roubles ! |
| – Простак!- закричал Пирогов, насильно толкнувши его в ту сторону, где развевался яркий плащ ее.- Ступай, простофиля, прозеваешь! а я пойду за блондинкою. | – Comme tu es naïf ! s’écria Pirogov en le poussant de force dans la direction où se déployait le brillant manteau de la dame. Cours vite, sot ! Elle va te passer sous le nez ! Quant à moi, je vais suivre la blonde ! » |
| Оба приятеля разошлись. | |
| “Знаем мы вас всех”, – думал про себя с самодовольною и самонадеянною улыбкою Пирогов, уверенный, что нет красоты, могшей бы ему противиться. | « Je sais bien ce que vous valez toutes ! » songeait à part lui Pirogov avec un sourire de satisfaction, car il était certain que nulle beauté au monde ne pouvait lui résister. |
| Молодой человек во фраке и плаще робким и трепетным шагом пошел в ту сторону, где развевался вдали пестрый плащ, то окидывавшийся ярким блеском по мере приближения к свету фонаря, то мгновенно покрывавшийся тьмою по удалении от него. Сердце его билось, и он невольно ускорял шаг свой. Он не смел и думать о том, чтобы получить какое-нибудь право на внимание улетавшей вдали красавицы, тем более допустить такую черную мысль, о какой намекал ему поручик Пирогов; но ему хотелось только видеть дом, заметить, где имеет жилище это прелестное существо, которое, казалось, слетело с неба прямо на Невский проспект и, верно, улетит неизвестно куда. Он летел так скоро, что сталкивал беспрестанно с тротуара солидных господ с седыми бакенбардами. Этот молодой человек принадлежал к тому классу, который составляет у нас довольно странное явление и столько же принадлежит к гражданам Петербурга, сколько лицо, являющееся нам в сновидении, принадлежит к существенному миру. Это исключительное сословие очень необыкновенно в том городе, где всь или чиновники, или купцы, или мастеровые немцы. Это был художник. Не правда ли, странное явление? Художник петербургский! художник в земле снегов, художник в стране финнов, где все мокро, гладко, ровно, бледно, серо, туманно. Эти художники вовсе не похожи на художников итальянских, гордых, горячих, как Италия и ее небо; напротив того, это большею частию добрый, кроткий народ, застенчивый, беспечный, любящий тихо свое искусство, пьющий чай с двумя приятелями своими в маленькой комнате, скромно толкующий о любимом предмете и вовсе небрегущий об излишнем. Он вечно зазовет к себе какую-нибудь нищую старуху и заставит ее просидеть битых часов шесть, с тем, чтобы перевести на полотно ее жалкую, бесчувственную мину. Он рисует перспективу своей комнаты, в которой является всякий художественный вздор: гипсовые руки и ноги, сделавшиеся кофейными от времени и пыли, изломанные живописные станки, опрокинутая палитра, приятель, играющий на гитаре, стены, запачканные красками, с растворенным окном, сквозь которое мелькает бледная Нева и бедные рыбаки в красных рубашках. У них всегда почти на всем серенький мутный колорит – неизгладимая печать севера. При всем том они с истинным наслаждением трудятся над своею работою. Они часто питают в себе истинный талант, и если бы только дунул на них свежий воздух Италии, он бы, верно, развился так же вольно, широко и ярко, как растение, которое выносят наконец из комнаты на чистый воздух. Они вообще очень робки: звезда и толстый эполет приводят их в такое замешательство, что они невольно понижают цену своих произведений. Они любят иногда пощеголять, но щегольство это всегда кажется на них слишком резким и несколько походит на заплату. На них встретите вы иногда отличный фрак и запачканный плащ, дорогой бархатный жилет и сюртук весь в красках. Таким же самым образом, как на неоконченном их пейзаже увидите вы иногда нарисованную вниз головою нимфу, которую он, не найдя другого места, набросал на запачканном грунте прежнего своего произведения, когда-то писанного им с наслаждением. Он никогда не глядит вам прямо в глаза; если же глядит, то как-то мутно, неопределенно; он не вонзает в вас ястребиного взора наблюдателя или соколиного взгляда кавалерийского офицера. Это происходит оттого, что он в одно и то же время видит и ваши черты, и черты какого-нибудь гипсового Геркулеса, стоящего в его комнате, или ему представляется его же собственная картина, которую он еще думает произвесть. От этого он отвечает часто несвязно, иногда невпопад, и мешающиеся в его голове предметы еще более увеличивают его робость. К такому роду принадлежал описанный нами молодой человек, художник Пискарев, застенчивый, робкий, но в душе своей носивший искры чувства, готовые при удобном случае превратиться в пламя. С тайным трепетом спешил он за своим предметом, так сильно его поразившим, и, казалось, дивился сам своей дерзости. Незнакомое существо, к которому так прильнули его глаза, мысли и чувства, вдруг поворотило голову и взглянуло на него. Боже, какие божественные черты! Ослепительной белизны прелестнейший лоб осенен был прекрасными, как агат, волосами. Они вились, эти чудные локоны, и часть их, падая из-под шляпки, касалась щеки, тронутой тонким свежим румянцем, проступившим от вечернего холода. Уста были замкнуты целым роем прелестнейших грез. Все, что остается от воспоминания о детстве, что дает мечтание и тихое вдохновение при светящейся лампаде, – все это, казалось, совокупилось, слилось и отразилось в ее гармонических устах. Она взглянула на Пискарева, и при этом взгляде затрепетало его сердце; она взглянула сурово, чувство негодования проступило у ней на лице при виде такого наглого преследования; но на этом прекрасном лице и самый гнев был обворожителен. Постигнутый стыдом и робостью, он остановился, потупив глаза; но как утерять это божество и не узнать даже той святыни, где оно опустилось гостить? Такие мысли пришли в голову молодому мечтателю, и он решился преследовать. Но, чтобы не дать этого заметить, он отдалился на дальнее расстояние, беспечно глядел по сторонам и рассматривал вывески, а между тем не упускал из виду ни одного шага незнакомки. Проходящие реже начали мелькать, улица становилась тише; красавица оглянулась, и ему показалось, как будто легкая улыбка сверкнула на губах ее. Он весь задрожал и не верил своим глазам. Нет, это фонарь обманчивым светом своим выразил на лице ее подобие улыбки; нет, это собственные мечты смеются над ним. Но дыхание занялось в его груди, все в нем обратилось в неопределенный трепет, все чувства его горели, и все перед ним окунулось каким-то туманом. Тротуар несся под ним, кареты со скачущими лошадьми казались недвижимы, мост растягивался и ломался на своей арке, дом стоял крышею вниз, будка валилась к нему навстречу, и алебарда часового вместе с золотыми словами вывески и нарисованными ножницами блестела, казалось, на самой реснице его глаз. И все это произвел один взгляд, один поворот хорошенькой головки. Не слыша, не видя, не внимая, он несся по легким следам прекрасных ножек, стараясь сам умерить быстроту своего шага, летевшего под такт сердца. Иногда овладевало им сомнение: точно ли выражение лица ее было так благосклонно, – и тогда он на минуту останавливался, но сердечное биение, непреодолимая сила и тревога всех чувств стремила его вперед. Он даже не заметил, как вдруг возвысился перед ним четырехэтажный дом, все четыре ряда окон, светившиеся огнем, глянули на него разом, и перилы у подъезда противупоставили ему железный толчок свой. Он видел, как незнакомка летела по лестнице, оглянулась, положила на губы палец и дала знак следовать за собой. Колени его дрожали; чувства, мысли горели; молния радости нестерпимым острием вонзилась в его сердце. Нет, это уже не мечта! Боже! столько счастия в один миг! такая чудесная жизнь в двух минутах! | Le jeune homme en habit s’engagea d’un pas timide et incertain dans la direction où se déployait au loin le manteau multicolore, dont les teintes s’illuminaient et s’assombrissaient tour à tour chaque fois que l’inconnue passait sous un réverbère ou s’en éloignait. Le cœur du jeune homme se mit à battre lourdement, et il ne put s’empêcher de précipiter ses pas. Il n’osait même songer à attirer sur sa personne l’attention de la dame dont les pieds effleuraient à peine le sol devant lui, et il pouvait d’autant moins admettre la noire pensée qu’avait tenté de lui suggérer le lieutenant Pirogov. Il désirait seulement voir la maison qu’habitait la délicieuse créature qui lui paraissait être descendue directement du ciel sur le trottoir de la Perspective Nevski, et qui allait certainement prendre de nouveau son vol. Il se mit à courir si vite qu’il bouscula à plusieurs reprises des messieurs importants à favoris gris. Ce jeune homme faisait partie de cette catégorie de gens qui produisent chez nous un effet très étrange et qui appartiennent à la population pétersbourgeoise au même titre, pourrait-on dire, qu’un visage entrevu en rêve fait partie du monde réel. Cette classe constitue une exception dans notre ville, où les habitants sont pour la plupart des fonctionnaires, des commerçants ou des artisans allemands. Le jeune homme était un peintre. Un peintre pétersbourgeois ! Quel être étrange ! n’est-il pas vrai ? Un peintre dans la contrée des neiges ! Dans le pays des Finnois, où tout est humide, plat, pâle, gris, brumeux !… Ces peintres ne ressemblent en rien, d’ailleurs, aux peintres italiens, ardents et fiers comme leur patrie et son ciel bleu. Au contraire, ce sont pour la plupart des êtres doux, timides, insouciants, aimant pieusement leur art, et qui se réunissent entre eux dans quelque chambrette, autour de verres de thé, pour discuter de ce qui leur tient le plus à cœur, sans se soucier du superflu. Ils amènent volontiers chez eux quelque vieille mendiante qu’ils font poser six heures de suite en essayant de reproduire sur la toile ses traits tristes et effacés. Ils aiment également à peindre leur intérieur : une chambre remplie de débris artistiques, jambes et bras en plâtre, que la poussière et les années ont recouverts d’une teinte brune, des chevalets cassés, des palettes ; ou bien, devant un mur taché de couleurs, quelque camarade en train de jouer de la guitare, tandis qu’à travers la fenêtre ouverte on entrevoit au loin la pâle Néva et quelques misérables pêcheurs vêtus de chemises rouges. Le coloris de ces peintres est toujours gris, voilé, et porte ainsi la marque ineffaçable de notre ciel nordique. Et pourtant, c’est avec une réelle ferveur qu’ils s’adonnent à leur art. Beaucoup d’entre eux ont du talent, et s’ils pouvaient respirer l’air vivifiant de l’Italie, ils se développeraient certainement et fleuriraient aussi librement, aussi abondamment qu’une plante qu’on aurait transportée d’une chambre close à l’air libre. Ils sont fort timides en général : les décorations, les grosses épaulettes les troublent à tel point que, bien malgré eux, ils abaissent leurs prix. Ils aiment parfois à s’habiller avec quelque recherche et une certaine élégance ; mais cette élégance est toujours trop soulignée et produit l’effet d’une pièce neuve sur un vieil habit. Vous les verrez, par exemple, porter un frac d’une coupe parfaite et, par-dessus, un manteau sale, ou bien un gilet de velours richement brodé et un veston taché de couleurs. De même que vous pourrez facilement distinguer sur leurs études de paysage quelque nymphe dessinée la tête en bas et que, n’ayant pas trouvé d’endroit plus propice, ils ont jetée là, sur une de leurs anciennes toiles, à laquelle ils avaient pourtant travaillé jadis avec une ardeur joyeuse… Jamais ces jeunes gens ne vous regarderont droit dans les yeux ; et s’ils vous fixent, c’est d’un regard trouble, incertain, qui ne vous pénètre pas comme les yeux aigus de l’observateur ou les yeux d’aigle de l’officier de cavalerie. Cela provient de ce que le peintre, tout en vous dévisageant, distingue sous vos traits ceux de quelque Hercule en plâtre qu’il a chez lui, ou bien entrevoit déjà le tableau auquel il compte prochainement travailler. C’est à cause de cela qu’il répond souvent tout de travers, sans suite, et les visions qui le poursuivent augmentent encore sa timidité. C’est précisément à cette catégorie d’artistes qu’appartenait le jeune homme dont nous venons de parler, le peintre Piskariov, timide et timoré, mais qui portait en lui un feu ardent, capable, sous l’action favorable des circonstances, d’embraser son âme. Plein d’un trouble mystérieux, il se hâtait derrière la jeune femme, dont les traits l’avaient frappé, tout en s’étonnant lui-même de sa propre audace. Soudain, l’inconnue qui ravissait ses yeux, ses pensées, ses sentiments, tourna la tête de son côté et lui lança un bref regard. Dieu ! quels traits divins ! Une chevelure aussi brillante que l’agate couronnait un front d’une blancheur éblouissante. Ces cheveux s’épandaient en boucles, dont quelques-unes, s’échappant de dessous le chapeau, effleuraient les joues que rosissait légèrement la fraîcheur du soir. Ses lèvres closes semblaient receler le secret de tout un essaim de rêves exquis. Tous les enchantements de notre enfance, toutes les richesses que nous versent la rêverie et la douce inspiration sous une lampe, tout cela semblait contenu dans les contours harmonieux de ses lèvres. Elle regarda Piskariov, et le cœur du jeune homme frémit. Ce regard était sévère ; ce visage reflétait la colère soulevée par cette poursuite insolente, mais sur ce divin visage l’expression de la colère même acquérait un charme particulier. Frappé de confusion et de crainte, Piskariov s’arrêta, baissa les yeux. Mais comment risquer de perdre cet être exquis sans même essayer de connaître le temple où elle daignait habiter. La crainte de la perdre décida le jeune rêveur, et il reprit sa poursuite ; mais, afin de la rendre moins importune, moins apparente, il s’écarta quelque peu et se mit à examiner d’un air détaché les enseignes, tout en ne perdant de vue aucun des mouvements de l’inconnue. Les passants se faisaient plus rares, les rues devenaient moins animées. La jeune femme se retourna de nouveau, et il parut qu’un léger sourire brilla un instant sur ses lèvres. Il tressaillit, n’osant pourtant pas en croire ses yeux. Non ! c’était probablement la lueur incertaine des réverbères qui avait créé cette illusion en glissant sur son visage. Non ! c’étaient ses propres rêves qui le trompaient et le narguaient ! Mais la respiration s’arrêta dans sa poitrine, tout son être frémit, comme sous l’action d’une flamme mystérieuse, et tous les objets autour de lui se recouvrirent soudain d’une sorte de brume ; le trottoir se soulevait et fuyait sous ses pas, tandis que les chevaux et les calèches s’immobilisaient brusquement ; le pont sous ses yeux s’étirait, se gondolait et son arc se rompait ; les maisons se retournaient et se dressaient sur leurs toits ; la guérite du factionnaire tombait à la renverse, tandis que sa hallebarde, ainsi que les lettres dorées et les ciseaux peints d’une enseigne paraissaient à Piskariov suspendus à ses propres cils. Et toutes ces transformations n’avaient été causées que par un seul regard, que par la seule inclinaison d’une jolie tête ! Sans rien voir, sans rien entendre, ne se rendant même pas compte de ce qu’il faisait, il glissait rapidement sur les traces des petits pieds, ne songeant qu’à modérer ses pas qui tendaient à s’accorder au rythme des battements de son cœur. Parfois, il se prenait à douter : avait-il bien compris l’expression favorable de son visage ? Et alors il suspendait sa course pour un instant ; mais les battements de son cœur, une force irrésistible et le trouble de toutes ses sensations le projetaient en avant. Il ne remarqua même pas la maison à quatre étages qui se dressa brusquement devant lui et lui lança au visage le regard de ses fenêtres brillamment éclairées ; il ne sentit même pas la balustrade du perron, qui opposa à son élan le choc de ses barreaux de fer. Il vit seulement que l’inconnue montait rapidement l’escalier, se retournait, mettait un doigt sur ses lèvres et lui faisait signe de la suivre. Ses genoux tremblèrent, ses sensations, ses pensées s’illuminèrent soudain ; une joie aiguë, pareille aux traits de la foudre, transperça douloureusement son cœur. Non ! ce n’est pas un rêve ! Mon Dieu ! quelle joie ! quelle vie radieuse en un instant ! |
| Но не во сне ли это все? ужель та, за один небесный взгляд которой он готов бы был отдать всю жизнь, приблизиться к жилищу которой уже он почитал за неизъяснимое блаженство, ужель та была сейчас так благосклонна и внимательна к нему? Он взлетел на лестницу. Он не чувствовал никакой земной мысли; он не был разогрет пламенем земной страсти, нет, он был в эту минуту чист и непорочен, как девственный юноша, еще дышащий неопределенною духовною потребностью любви. И то, что возбудило бы в развратном человеке дерзкие помышления, то самое, напротив, еще более освятило их. Это доверие, которое оказало ему слабое прекрасное существо, это доверие наложило на него обет строгости рыцарской, обет рабски исполнять все повеления ее. Он только желал, чтоб эти веления были как можно более трудны и неудобоисполняемы, чтобы с большим напряжением сил лететь преодолевать их. Он не сомневался, что какое-нибудь тайное и вместе важное происшествие заставало незнакомку ему вверяться; что от него, верно, будут требоваться значительные услуги, и он чувствовал уже в себе силу и решимость на все. | Mais tout cela n’est-il pas un songe ? Se pouvait-il que cette femme pour un regard céleste de laquelle il était prêt à donner sa vie et dont connaître la demeure lui paraissait un bonheur inouï, se pouvait-il qu’elle fût si bienveillante pour lui et lui accordât une telle faveur ? Il monta rapidement l’escalier. Nulle image terrestre ne venait ternir sa pensée. L’ardeur qui le consumait n’était pas une passion sensuelle. Non ! il était aussi pur en cet instant que l’adolescent vierge qui ne ressent encore qu’une aspiration indéfinie, toute spirituelle, vers l’amour. Et ce qui chez un débauché n’aurait éveillé que des désirs audacieux, éleva en lui, au contraire, et sanctifia encore davantage ses sentiments. Cette confiance que lui témoignait un être si faible et si beau, cette confiance lui imposait l’obligation d’une réserve chevaleresque, l’obligation d’exécuter fidèlement tous ses ordres. Et il ne désirait qu’une chose maintenant : que ces ordres fussent aussi difficiles, aussi inexécutables que possible, afin de mettre d’autant plus d’ardeur à les accomplir. Il ne doutait pas que si l’inconnue lui avait manifesté une telle confiance, c’était que des circonstances importantes et mystérieuses l’y avaient obligée, et qu’elle allait exiger de lui des services difficiles ; mais il se sentait la force et le courage d’accomplir tout. |
| Лестница вилась, и вместе с нею вились его быстрые мечты. “Идите осторожнее!” – зазвучал, как арфа, голос и наполнил все жилы его новым трепетом. В темной вышине четвертого этажа незнакомка постучала в дверь, – она отворилась, и они вошли вместе. Женщина довольно недурной наружности встретила их со свечою в руке, но так странно и нагло посмотрела на Пискарева, что он опустил невольно свои глаза. Они вошли в комнату. Три женские фигуры в разных углах представились его глазам. Одна раскладывала карты; другая сидела за фортепианом и играла двумя пальцами какое-то жалкое подобие старинного полонеза; третья сидела перед зеркалом, расчесывая гребнем свои длинные волосы, и вовсе не думала оставить туалета своего при входе незнакомого лица. Какой-то неприятный беспорядок, который можно встретить только в беспечной комнате холостяка, царствовал во всем. Мебели довольно хорошие были покрыты пылью; паук застилал своею паутиною лепной карниз; сквозь непритворенную дверь другой комнаты блестел сапог со шпорой и краснела выпушка мундира; громкий мужской голос и женский смех раздавались без всякого принуждения. | L’escalier montait en tournant, entraînant ses rêves exaltés dans ce mouvement circulaire. « Marchez prudemment ! » résonna, semblable à une harpe, une voix qui le remplit d’un trouble nouveau. L’inconnue s’arrêta dans la pénombre d’un quatrième étage et frappa à une porte qui s’ouvrit aussitôt. Ils entrèrent ensemble. Une femme assez jolie les accueillit, une bougie à la main ; mais elle regarda Piskariov d’une façon si étrange, si insolente, qu’il baissa involontairement les yeux. Ils pénétrèrent dans une chambre où le jeune homme aperçut trois femmes : l’une battait les cartes et faisait une réussite ; l’autre, assise au piano, jouait avec deux doigts quelque chose qui ressemblait vaguement à une polonaise ; la troisième, se tenant devant une glace un peigne à la main, démêlait ses longs cheveux ; et elle ne parut nullement songer à interrompre son occupation à la vue d’un visage étranger. Il régnait tout autour un désordre déplaisant, pareil à celui qu’on observe dans la chambre d’un célibataire insouciant. Les meubles, assez convenables, étaient couverts de poussière ; des toiles d’araignée tapissaient les lambris ; dans l’entrebâillement de la porte menant à la chambre voisine brillait une botte à éperon et scintillaient les parements d’un manteau d’officier ; une voix d’homme se faisait entendre, accompagnée du rire d’une femme, qui résonnait sans gêne aucune. |
| Боже, куда зашел он! Сначала он не хотел верить и начал пристальнее всматриваться в предметы, наполнявшие комнату; но голые стены и окна без занавес не показывали никакого присутствия заботливой хозяйки; изношенные лица этих жалких созданий, из которых одна села почти перед его носом и так же спокойно его рассматривала, как пятно на чужом платье, – все это уверило его, что он зашел в тот отвратительный приют, где основал свое жилище жалкий разврат, порожденный мишурною образованностию и страшным многолюдством столицы. Тот приют, где человек святотатственно подавил и посмеялся над всем чистым и святым, украшающим жизнь, где женщина, эта красавица мира, венец творения, обратилась в какое-то странное, двусмысленное существо, где она вместе с чистотою души лишилась всего женского и отвратительно присвоила себе ухватки и наглости мужчины и уже перестала быть тем слабым, тем прекрасным и так отличным от нас существом. Пискарев мерил ее с ног до головы изумленными глазами, как бы еще желая увериться, та ли это, которая так околдовала и унесла его на Невском проспекте. Но она стояла перед ним так же хороша; волосы ее были так же прекрасны; глаза ее казались все еще небесными. Она была свежа; ей было только семнадцать лет; видно было, что еще недавно настигнул ее ужасный разврат; он еще не смел коснуться к ее щекам, они были свежи и легко оттенены тонким румянцем, – она была прекрасна. | Seigneur ! où était-il donc tombé ? Il ne voulut pas croire d’abord à ce qu’il voyait et se mit à examiner attentivement les objets qui remplissaient la chambre ; mais les murs nus et les fenêtres sans rideaux témoignaient de l’absence d’une maîtresse de maison soigneuse. Les visages fatigués et usés de ces malheureuses créatures, dont l’une s’assit juste en face de lui et se mit à le dévisager avec autant d’indifférence que si elle avait fixé une tache sur un vêtement – tout lui disait clairement qu’il avait pénétré dans l’antre ignoble où se terre la triste débauche, fruit d’une instruction factice et de l’effroyable cohue des grandes villes, dans cet antre où l’homme étouffe sacrilègement tout ce qu’il y a en lui de pur et de sacré, tout ce qui fait la beauté de la vie, et s’en rit brutalement ; où la femme qui réunit en elle toutes les perfections de la nature et en est le couronnement, se transforme en un personnage étrange, équivoque, qui, en perdant sa pureté, s’est trouvé privé de tous ses caractères féminins, a acquis les manières et l’impudence masculines et ne ressemble plus à l’être fragile qu’elle était, si délicieux, si différent de nous. Piskariov fixait des regards stupéfaits sur la belle inconnue, comme pour se convaincre que c’était bien celle qui l’avait ensorcelé dans la Perspective Nevski. Oui, elle était toujours aussi belle ! Ses cheveux étaient aussi splendides, ses yeux avaient encore leur expression céleste. Elle était fraîche et semblait ne pas avoir plus de dix-sept ans. On voyait que la débauche ne s’était emparée d’elle que depuis peu et n’avait pas encore effleuré ses joues, qu’ombrait légèrement un doux incarnat. Oui, elle était belle ! |
| Он неподвижно стоял перед нею и уже готов был так же простодушно позабыться, как позабылся прежде. Но красавица наскучила таким долгим молчанием и значительно улыбнулась, глядя ему прямо в глаза. Но эта улыбка была исполнена какой-то жалкой наглости; она так была странна и так же шла к ее лицу, как идет выражение набожности роже взяточника или бухгалтерская книга поэту. Он содрогнулся. Она раскрыла свои хорошенькие уста и стала говорить что-то, но все это было так глупо, так пошло… Как будто вместе с непорочностию оставляет и ум человека. Он уже ничего не хотел слышать. Он был чрезвычайно смешон и прост, как дитя. Вместо того чтобы воспользоваться такою благосклонностью, вместо того чтобы обрадоваться такому случаю, какому, без сомнения, обрадовался бы на его месте всякий другой, он бросился со всех ног, как дикая коза, и выбежал на улицу. | Il se tenait immobile, debout devant elle, et perdait déjà peu à peu la conscience de ce qui l’entourait, comme il l’avait perdue tantôt, dans la rue. Ce long silence fatigua l’inconnue, et elle sourit d’une façon significative en le regardant droit dans les yeux. Mais ce sourire, empreint d’une pitoyable impudence, paraissait aussi étrange sur son visage, lui convenait aussi peu que le masque de la piété sur la face d’un filou ou un livre de comptabilité aux mains d’un poète. Il tressaillit. Elle ouvrit ses lèvres charmantes et se mit à parler ; mais ce qu’elle disait était si bête, si plat ! On pourrait croire qu’en perdant sa pureté, l’être humain perd en même temps son intelligence. Il ne voulait plus rien entendre ; il était vraiment ridicule et aussi naïf qu’un enfant : au lieu de mettre à profit les dispositions favorables de la belle, au lieu de se réjouir du hasard heureux qui se présentait brusquement, comme l’aurait fait certainement tout autre à sa place, il se précipita à toutes jambes vers la sortie, comme un sauvage, et prit la fuite à travers l’escalier. |
| Повесивши голову и опустивши руки, сидел он в своей комнате, как бедняк, нашедший бесценную жемчужину и тут же выронивший ее в море. “Такая красавица, такие божественные черты – и где же? в каком месте!..” Вот все, что он мог выговорить. | Il se retrouva assis dans sa chambre, la tête baissée, tout le corps affaissé, semblable à un pauvre qui aurait ramassé une perle et l’aurait aussitôt laissée choir dans la mer. « Si belle ! des traits si divins ! tombée si bas ! Dans quel lieu atroce !… » Il ne pouvait prononcer d’autres paroles. |
| В самом деле, никогда жалость так сильно не овладевает нами, как при виде красоты, тронутой тлетворным дыханием разврата. Пусть бы еще безобразие дружилось с ним, но красота, красота нежная… она только с одной непорочностью и чистотой сливается в наших мыслях. Красавица, так околдовавшая бедного Пискарева, была действительно чудесное, необыкновенное явление. Ее пребывание в этом презренном кругу еще более казалось необыкновенным. Все черты ее были так чисто образованы, все выражение прекрасного лица ее было означено таким благородством, что никак бы нельзя было думать, чтобы разврат распустил над нею страшные свои когти. Она бы составила неоцененный перл, весь мир, весь рай, все богатство страстного супруга; она была бы прекрасной тихой звездой в незаметном семейном кругу и одним движением прекрасных уст своих давала бы сладкие приказания. Она бы составила божество в многолюдном зале, на светлом паркете, при блеске свечей, при безмолвном благоговении толпы поверженных у ног ее поклонников; но, увы! она была какою-то ужасною волею адского духа, жаждущего разрушить гармонию жизни, брошена с хохотом в его пучину. | En effet, jamais nous ne ressentons une pitié aussi douloureuse qu’à la vue de la beauté flétrie par le souffle pernicieux de la débauche. On conçoit encore que celle-ci s’allie à la laideur… Mais la beauté !… Elle ne s’accorde dans nos pensées qu’avec la seule pureté. La jeune fille qui avait ensorcelé Piskariov était en effet merveilleusement belle, et sa présence dans ce milieu méprisable paraissait d’autant plus extraordinaire, d’autant plus incompréhensible. Tous ses traits étaient si parfaitement sculptés, l’expression de son visage était empreinte d’une si grande noblesse, qu’il était impossible de se représenter que la débauche eût déjà étendu ses griffes sur elle. Elle aurait pu être la femme adorée d’un époux passionné, son paradis sur la terre, son trésor ; elle aurait pu briller, telle une douce étoile, au centre d’un cercle familial joyeux d’obéir au moindre commandement tombé de ses lèvres exquises ; elle aurait pu être la déesse d’une brillante société et trôner dans une salle de bal au parquet étincelant, sous la lumière des bougies, entourée du respect et de l’amour de ses adorateurs prosternés à ses pieds ! Mais, hélas ! de par la volonté de je ne sais quel esprit démoniaque aspirant à détruire l’harmonie de l’univers, elle avait été jetée avec d’affreux ricanements dans ce gouffre atroce ! |
| Проникнутый разрывающею жалостью, сидел он перед загоревшею свечою. Уже и полночь давно минула, колокол башни бил половину первого, а он сидел неподвижный, без сна, без деятельного бдения. Дремота, воспользовавшись его неподвижностью, уже было начала тихонько одолевать его, уже комната начала исчезать, один только огонь свечи просвечивал сквозь одолевавшие его грезы, как вдруг стук у дверей заставил его вздрогнуть и очнуться. Дверь отворилась, и вошел лакей в богатой ливрее. В его уединенную комнату никогда не заглядывала богатая ливрея, притом в такое необыкновенное время… Он недоумевал и с нетерпеливым любопытством смотрел на пришедшего лакея. | Pénétré d’une pitié torturante, Piskariov demeurait assis devant sa bougie. Minuit avait déjà sonné depuis longtemps ; l’horloge de la tour sonna ensuite la demie, mais il restait là, immobile, sans dormir et pourtant inactif. Cette inaction l’engourdit peu à peu, et il allait déjà s’assoupir, les murs de la chambre s’évanouissaient déjà, et seule la clarté de la bougie persistait encore à travers les visions du sommeil qui s’appesantissait sur ses paupières, lorsque des coups frappés à la porte le firent sursauter, et il revint brusquement à lui. La porte s’ouvrit, livrant passage à un laquais vêtu d’une riche livrée. Jamais encore la chambrette de Piskariov n’avait accueilli semblable visite et, de plus, à une heure aussi tardive. Le jeune homme tout interdit dévisagea son visiteur avec une stupéfaction mêlée d’impatience. |
| – Та барыня, – произнес с учтивым поклоном лакей, – у которой вы изволили за несколько часов пред сим быть, приказала просить вас к себе и прислала за вами карету. | « La demoiselle chez laquelle vous vous êtes rendu il y a quelques heures, prononça très poliment le laquais, m’a ordonné de vous demander de venir chez elle et vous envoie sa calèche. » |
| Пискарев стоял в безмолвном удивлении: “Карету, лакей в ливрее!.. Нет, здесь, верно, есть какая-нибудь ошибка…” | Piskariov demeurait debout, tout étourdi : une calèche ! un laquais en livrée !… Non, il y a certainement quelque malentendu… |
| – Послушайте, любезный, – произнес он с робостью, – вы, верно, не туда изволили зайти. Вас барыня, без сомнения, прислала за кем-нибудь другим, а не за мною. | « Écoutez, mon garçon, prononça-t-il avec une certaine gêne. Vous vous trompez de porte, certainement. Votre maîtresse vous a envoyé chez un autre. Ce n’est pas pour moi. |
| – Нет, сударь, я не ошибся. Ведь вы изволили проводить барыню пешком к дому, что в Литейной, в комнату четвертого этажа? | – Non, monsieur ! Je ne me suis pas trompé. C’est bien vous, n’est-ce pas, qui avez reconduit à pied une demoiselle jusqu’à la Perspective Liteïny, au quatrième étage ? |
| – Я. | – Oui, c’est moi. |
| – Ну, так пожалуйте поскорее, барыня непременно желает видеть вас и просит вас уже пожаловать прямо к ним на дом. | – Eh bien ! venez vite ! Mademoiselle veut absolument vous voir et vous prie de vous rendre directement chez elle, dans son hôtel. » |
| Пискарев сбежал с лестницы. На дворе точно стояла карета. Он сел в нее, дверцы хлопнули, камни мостовой загремели под колесами и копытами – и освещенная перспектива домов с яркими вывесками понеслась мимо каретных окон. Пискарев думал во всю дорогу и не знал, как разрешить это приключение. Собственный дом, карета, лакей в богатой ливрее… – все это он никак не мог согласить с комнатою в четвертом этаже, пыльными окнами и расстроенным фортепианом. | Piskariov descendit en courant l’escalier. Il y avait en effet une calèche dans la cour. Il y monta, la portière se referma, les pavés résonnèrent sous les sabots des chevaux et les rangées de maisons éclairées, les réverbères, les enseignes s’ébranlèrent et se mirent à glisser rapidement en arrière, des deux côtés de la calèche. Piskariov essayait de réfléchir, mais il ne parvenait pas à comprendre ce qui se passait : une calèche ! un laquais en livrée ! un hôtel !… Il ne pouvait établir un rapprochement entre ce luxe et la chambre au quatrième, les fenêtres poussiéreuses et le piano discord. |
| Карета остановилась перед ярко освещенным подъездом, и его разом поразили: ряд экипажей, говор кучеров, ярко освещенные окна и звуки музыки. Лакей в богатой ливрее высадил его из кареты и почтительно проводил в сени с мраморными колоннами, с облитым золотом швейцаром, с разбросанными плащами и шубами, с яркою лампою. Воздушная лестница с блестящими перилами, надушенная ароматами, неслась вверх. Он уже был на ней, уже взошел в первую залу, испугавшись и попятившись с первым шагом от ужасного многолюдства. Необыкновенная пестрота лиц привела его в совершенное замешательство; ему казалось, что какой-то демон искрошил весь мир на множество разных кусков и все эти куски без смысла, без толку смешал вместе. Сверкающие дамские плечи и черные фраки, люстры, лампы, воздушные летящие газы, эфирные ленты и толстый контрабас, выглядывавший из-за перил великолепных хоров, – все было для него блистательно. Он увидел за одним разом столько почтенных стариков и полустариков с звездами на фраках, дам, так легко, гордо и грациозно выступавших по паркету или сидевших рядами, он услышал столько слов французских и английских, к тому же молодые люди в черных фраках были исполнены такого благородства, с таким достоинством говорили и молчали, так не умели сказать ничего лишнего, так величаво шутили, так почтительно улыбались, такие превосходные носили бакенбарды, так искусно умели показывать отличные руки, поправляя галстук, дамы так были воздушны, так погружены в совершенное самодовольство и упоение, так очаровательно потупляли глаза, что… но один уже смиренный вид Пискарева, прислонившегося с боязнию к колонне, показывал, что он растерялся вовсе. В это время толпа обступила танцующую группу. Они неслись, увитые прозрачным созданием Парижа, в платьях, сотканных из самого воздуха; небрежно касались они блестящими ножками паркета и были более эфирны, нежели если бы вовсе его не касались. Но одна между ими всех лучше, всех роскошнее и блистательнее одета. Невыразимое, самое тонкое сочетание вкуса разлилось во всем ее уборе, и при всем том она, казалось, вовсе о нем не заботилась и оно вылилось невольно, само собою. Она и глядела и не глядела на обступившую толпу зрителей, прекрасные длинные ресницы опустились равнодушно, и сверкающая белизна лица ее еще ослепительнее бросилась в глаза, когда легкая тень осенила при наклоне головы очаровательный лоб ее. | La calèche s’arrêta net devant un perron splendidement illuminé, et Piskariov se sentit tout étourdi par le mouvement des voitures, les cris des cochers et la musique qui se déversait des fenêtres brillamment éclairées. Le laquais à la riche livrée l’aida respectueusement à descendre et le fit entrer dans un vaste vestibule à colonnes de marbre, où se tenait un suisse tout doré et où l’on distinguait sous une grosse lampe des tas de pelisses et de manteaux. Un escalier ajouré à la rampe polie se dressait devant le jeune homme dans une atmosphère parfumée. Il monta rapidement et pénétra dans une salle, mais aussitôt recula, épouvanté, à la vue de la multitude qui s’y pressait. La diversité des visages et des costumes le confondit complètement : on aurait dit que quelque démon avait brisé l’univers en morceaux pour les mélanger ensuite sans aucun ordre. Les habits noirs, les brillantes épaules féminines, les lustres et les lampes, les écharpes de gaze, les rubans légers, les contrebasses massives qu’on apercevait à travers la balustrade des chœurs, – tout l’émerveillait. Il y avait là, dans cette salle, tant de respectables vieillards et d’importants personnages couverts de décorations, tant de dames qui glissaient avec une grâce légère et fière sur le parquet reluisant ou bien se tenaient assises en rang, on parlait avec tant de désinvolture français et anglais, le maintien des jeunes gens en habit était si noble, ils causaient et se taisaient avec tant de dignité, sans un mot inutile, ils plaisantaient si discrètement, ils souriaient si respectueusement, leurs favoris étaient si bien soignés et ils exposaient leurs belles mains avec une telle élégance en corrigeant le nœud de leurs cravates, les jeunes filles paraissaient si aériennes, et, baissant leurs yeux adorables, semblaient plongées dans un ravissement tel, que notre héros… Mais l’aspect intimidé de Piskariov qui se tenait adossé à l’une des colonnes, montrait suffisamment son désarroi. Il remarqua que la foule entourait un groupe de danseurs et de danseuses. Celles-ci tournaient, enveloppées de ces étoffes transparentes qui nous viennent de Paris, vêtues de robes tissées d’air pur, semblait-il. Leurs petits pieds effleuraient dédaigneusement le parquet et paraissaient ne s’y poser que par condescendance. L’une d’elles les dépassait toutes en beauté et était vêtue avec encore plus d’élégance que les autres ; sa toilette révélait un goût raffiné et d’autant plus exquis que la jeune fille ne paraissait nullement s’en préoccuper. Elle regardait sans la voir, aurait-on dit, la foule des spectateurs qui l’entouraient ; ses longs cils s’abaissaient et se relevaient avec indifférence, et la blancheur éclatante de son visage apparut encore plus éblouissante lorsque, à une inclinaison de sa tête, une légère ombre glissa sur son front charmant. |
| Пискарев употребил все усилия, чтобы раздвинуть толпу и рассмотреть ее; но, к величайшей досаде, какая-то огромная голова с темными курчавыми волосами заслоняла ее беспрестанно; притом толпа его притиснула так, что он не смел податься вперед, не смел попятиться назад, опасаясь толкнуть каким-нибудь образом какого-нибудь тайного советника. Но вот он продрался-таки вперед и взглянул на свое платье, желая прилично оправиться. Творец небесный, что это! На нем был сюртук и весь запачканный красками: спеша ехать, он позабыл даже переодеться в пристойное платье. Он покраснел до ушей и, потупив голову, хотел провалиться, но провалиться решительно было некуда: камер-юнкеры в блестящем костюме сдвинулись позади его совершенною стеною. Он уже желал быть как можно подалее от красавицы с прекрасным лбом и ресницами. Со страхом поднял он глаза посмотреть, не глядит ли она на него: боже! она стоит перед ним… Но что это? что это? “Это она!” – вскрикнул он почти во весь голос. В самом деле, это была она, та самая, которую встретил он на Невском и которую проводил к ее жилищу. | Piskariov tenta de fendre la foule de ses admirateurs, afin de la voir de plus près ; mais, à son grand dépit, une grosse tête garnie d’une épaisse chevelure crêpée la lui cachait constamment. De plus, la foule l’enserrait à tel point qu’il n’osait plus ni reculer ni avancer, de crainte de pousser quelque conseiller secret. Il réussit pourtant, après maints efforts, à se glisser au premier rang ; mais arrivé là, et ayant jeté un regard sur ses vêtements pour s’assurer qu’ils étaient en ordre, que vit-il, mon Dieu ! Il était en redingote, une redingote toute tachée de couleurs ! dans sa hâte à suivre le laquais, il avait oublié de changer de vêtements. Il rougit jusqu’aux oreilles ; il aurait voulu se terrer quelque part ; mais où et comment ? La muraille de brillants jeunes gens qui l’entouraient s’était déjà refermée derrière lui. Il n’avait maintenant plus qu’un désir : s’éloigner au plus vite de la belle jeune fille au front éclatant, aux cils soyeux. Il leva les yeux sur elle, tout honteux : ne le regardait-elle pas ? mon Dieu ! Elle est juste devant lui ! Mais qu’est-ce donc ? Comment cela est-il possible ?… « C’est elle ! » faillit-il s’écrier de toute la puissance de sa voix. C’était elle en effet, celle-là même qu’il avait rencontrée dans la Perspective Nevski et accompagnée jusqu’à sa demeure. |
| Она подняла между тем свои ресницы и глянула на всех своим ясным взглядом. “Ай, ай, ай, как хороша!..” – мог только выговорить он с захватившимся дыханием. Она обвела своими глазами весь круг, наперерыв жаждавший остановить ее внимание, но с каким-то утомлением и невниманием она скоро отвратила их и встретилась с глазами Пискарева. О, какое небо! какой рай! дай силы, создатель, перенести это! жизнь не вместит его, он разрушит и унесет душу! Она подала знак, но не рукою, не наклонением головы, нет, в ее сокрушительных глазах выразился этот знак таким тонким незаметным выражением, что никто не мог его видеть, но он видел, он понял его. Танец длиля долго; утомленная музыка, казалось, вовсе погасала и замирала, и опять вырывалась, визжала и гремела; наконец – конец! Она села, грудь ее воздымалась под тонким дымом газа; рука ее (создатель, какая чудесная рука!) упала на колени, сжала под собою ее воздушное платье, и платье под нею, казалось, стало дышать музыкою, и тонкий сиреневый цвет его еще виднее означал яркую белизну этой прекрасной руки. Коснуться бы только ее – и ничего больше! Никаких других желаний – они все дерзки… Он стоял у ней за стулом, не смея говорить, не смея дышать. | Elle releva ses cils et enveloppa la foule de son clair regard. « Seigneur ! qu’elle est belle ! » fut-il seulement capable de murmurer, la respiration coupée. Ses yeux parcoururent le cercle entier, où chaque homme essayait d’attirer son attention. Mais avec quelle fatigue, avec quelle expression distraite elle détourna bientôt ses regards qui se croisèrent alors soudain avec ceux de Piskariov. Ciel ! quel paradis s’entrouvre subitement devant lui !… « Seigneur ! donne-moi la force de supporter ce bonheur ! Ma vie ne peut le contenir ! Il brisera mon corps et ravira mon âme !… » Elle lui fit signe ; non de la main, non d’une inclinaison de la tête. C’est dans ses yeux expressifs qu’il put lire ce signe à peine perceptible et que personne ne remarqua. Mais lui, il le vit et le comprit. Les danses durèrent longtemps ; comme fatiguée, la musique s’éteignait tantôt, se mourait complètement, et tantôt éclatait soudain, bruyante. Mais enfin les danses prirent fin. Elle s’assit ; sa poitrine palpitait faiblement sous le fin voile de gaze ; sa main (quelle main admirable !) tomba sur ses genoux, et il sembla que la robe sous cette main palpitait aussi, comme vivante, et sa teinte mauve soulignait encore davantage la blancheur lumineuse des doigts. L’effleurer ! Rien de plus ! Tout autre désir lui aurait paru trop téméraire. Il se tenait debout derrière sa chaise, n’osant même pas respirer. |
| – Вам было скучно? – произнесла она. – Я также скучала. Я замечаю, что вы меня ненавидите… – прибавила она, потупив свои длинные ресницы. | « Vous vous êtes ennuyé, prononça-t-elle. Je me suis bien ennuyée aussi. Je remarque que vous me haïssez », ajouta-t-elle en abaissant ses longs cils. |
| – Вас ненавидеть! мне? я…- хотел было произнесть совершенно потерявшийся Пискарев и наговорил бы, верно, кучу самых несвязных слов, но в это время подошел камергер с острыми и приятными замечаниями, с прекрасным завитым на голове хохлом. Он довольно приятно показывал ряд довольно недурных зубов и каждою остротою своею вбивал острый гвоздь в его сердце. Наконец кто-то из посторонних, к счастию, обратился к камергеру с каким-то вопросом. | « Vous haïr ! moi ! » faillit dire Piskariov, complètement éperdu. Et il allait certainement prononcer des paroles incohérentes, lorsque s’approcha d’eux un chambellan qui lança quelques traits spirituels et aimables. Son crâne s’ornait d’un élégant toupet bien frisé, et il montrait en parlant une rangée d’assez belles dents. Chacune de ses plaisanteries perçait le cœur de Piskariov d’un trait aigu. Enfin, par bonheur, quelqu’un s’adressa au chambellan qui se détourna pour répondre. |
| – Как это несносно! – сказала она, подняв на него свои небесные глаза.- Я сяду на другом конце зала; будьте там! | « Comme c’est insupportable ! dit-elle en levant sur le jeune homme ses yeux célestes. Je vais m’asseoir à l’autre bout de la salle. Rejoignez-moi ! » |
| Она проскользнула между толпою и исчезла. Он как помешанный растолкал толпу и был уже там. | Elle pénétra dans la foule et disparut. Il se précipita comme un fou, fendit la cohue et parvint à l’endroit qu’elle lui avait désigné. |
| Так, это она! она сидела, как царица, всех лучше, всех прекраснее, и искала его глазами. | « Oui, c’est bien elle. Elle est assise là… On dirait une reine, la plus belle de toutes… Elle le cherche des yeux. » |
| – Вы здесь, – произнесла она тихо.- Я буду откровенна перед вами: вам, верно, странным показались обстоятельства нашей встречи. Неужели вы думаете, что я могу принадлежать к тому презренному классу творений, в котором вы встретили меня? Вам кажутся странными мои поступки, но я вам открою тайну: будете ли вы в состоянии, – произнесла она, устремив пристально на его глаза свои, – никогда не изменить ей? | « Vous voilà, dit-elle tout bas. Je serai franche avec vous. Les circonstances de notre première rencontre vous paraissent certainement bien étranges. Mais pouvez-vous vraiment croire que j’appartienne à la méprisable catégorie de ces créatures parmi lesquelles vous m’avez trouvée ? Mes actes peuvent vous sembler étranges. Mais je vais vous dévoiler un secret ; serez-vous capable de ne jamais le trahir ? » prononça-t-elle en le regardant droit dans les yeux. |
| – О, буду! буду! буду!.. | « Oh oui. Je vous serai fidèle. » |
| Но в это время подошел довольно пожилой человек, заговорил с ней на каком-то непонятном для Пискарева языке и подал ей руку. Она умоляющим взглядом посмотрела на Пискарева и дала знак остаться на своем месте и ожидать ее прихода, но в припадке нетерпения он не в силах был слушать никаких приказаний даже из ее уст. Он отправился вслед за нею; но толпа разделила их. Он уже не видел сиреневого платья; с беспокойством проходил он из комнаты в комнату и толкал без милосердия всех встречных, но во всех комнатах всь сидели тузы за вистом, погруженные в мертвое молчание. В одном углу комнаты спорило несколько пожилых людей о преимуществе военной службы перед статскою; в другом люди в превосходных фраках бросали легкие замечания о многотомных трудах поэта-труженика. Пискарев чувствовал, что один пожилой человек с почтенною наружностью схватил за пуговицу его фрака и представлял на его суждение одно весьма справедливое свое замечание, но он грубо оттолкнул его, даже не заметивши, что у него на шее был довольно значительный орден. Он перебежал в другую комнату – и там нет ее. В третью – тоже нет. “Где же она? дайте ее мне! о, я не могу жить, не взглянувши на нее! мне хочется выслушать, что она хотела сказать”, – но все поиски его оставались тщетными. Беспокойный, утомленный, он прижался к углу и смотрел на толпу; но напряженные глаза его начали ему представлять все в каком-то неясном виде. Наконец ему начали явственно показываться стены его комнаты. Он поднял глаза; перед ним стоял подсвечник с огнем, почти потухавшим в глубине его; вся свеча истаяла; сало было налито на столе его. | Mais juste à cet instant un homme assez âgé s’approcha d’eux et, s’adressant à la jeune fille en une langue que Piskariov ne connaissait pas, il lui offrit son bras. Elle jeta à Piskariov un regard suppliant en lui faisant signe de rester là et de l’attendre. Mais, brûlant d’impatience, il était incapable d’obéir à un tel ordre, bien qu’il vînt d’elle. Il se leva pour la suivre, mais la foule les sépara. Il ne distinguait plus la robe mauve. Il allait d’une salle à l’autre, très agité, jouant des coudes, sans se gêner. Mais il ne voyait partout que des tables de jeu autour desquelles se tenaient assis, au milieu d’un silence de tombe, d’importants personnages. Dans un coin de la chambre, quelques messieurs mûrs discutaient des avantages que présentait la carrière militaire. Dans un autre groupe, des jeunes gens arborant des fracs d’une coupe irréprochable, causaient d’un ton léger de la vaste production d’un poète, travailleur acharné. Piskariov sentit qu’un monsieur d’allure respectable le saisissait par le bouton de son habit pour lui exposer ses idées, extrêmement judicieuses, d’ailleurs. Mais il le repoussa brutalement, sans faire même attention à la décoration qu’il portait au cou. Il réussit à s’introduire dans la pièce voisine : l’inconnue n’y était pas plus que dans la suivante… « Où est-elle ? Rendez-la-moi ! Je ne puis continuer à vivre sans l’avoir vue, au moins une fois encore ! Je dois savoir ce qu’elle voulait me dire ! » Mais toutes ses recherches demeuraient vaines. Inquiet, épuisé, il se blottit dans un coin, et se mit à dévisager les gens autour de lui. Mais, sous ces regards tendus et fixes, les objets perdirent peu à peu leurs contours, leurs couleurs, et il vit tout à coup apparaître les murs gris de sa chambre. Il leva machinalement les yeux : oui, voilà le chandelier, au fond duquel une mèche consumée jette ses dernières lueurs ; la chandelle est complètement fondue, et sur la table se voit une large tache de graisse. |
| Так это он спал! Боже, какой сон! И зачем было просыпаться? зачем было одной минуты не подождать: она бы, верно, опять явилась! Досадный свет неприятным своим тусклым сиянием глядел в его окна. Комната в таком сером, таком мутном беспорядке… О, как отвратительна действительность! Что она против мечты? Он разделся наскоро и лег в постель, закутавшись одеялом, желая на миг призвать улетевшее сновидение. Сон, точно; не замедлил к нему явиться, но представлял ему вовсе не то, что бы желал он видеть: то поручик Пирогов являлся с трубкою, то академический сторож, то действительный статский советник, то голова чухонки, с которой он когда-то рисовал портрет, и тому подобная чепуха. | Il avait dormi ! Ce n’était donc qu’un rêve ! Quel beau rêve ! Pourquoi fallait-il qu’il se réveillât ! Pourquoi n’avoir pas attendu, ne fût-ce qu’une minute encore ? Elle lui serait certainement apparue de nouveau. L’aube irritante, pénétrant dans la chambre, l’emplissait d’une lueur trouble et pénible. Tout était en désordre, tout était morne et triste. Que la réalité est donc affreuse ! Peut-on la comparer au rêve ! Il se déshabilla promptement, se coucha, s’enroula dans sa couverture, voulant à toute force évoquer son rêve interrompu. Le sommeil engourdit aussitôt son corps, en effet ; mais il ne lui accorda pas ce que Piskariov espérait : c’était tantôt le lieutenant Pirogov et sa pipe, tantôt le concierge de l’Académie, tantôt la tête de la vieille Finnoise dont il avait fait le portrait quelque temps auparavant, ou d’autres images aussi vaines. |
| До самого полудня пролежал он в постеле, желая заснуть; но она не являлась. Хотя бы на минуту показала прекрасные черты свои, хотя бы на минуту зашумела ее легкая походка, хотя бы ее обнаженная, яркая, как заоблачный снег, рука мелькнула перед ним. | Il resta au lit jusqu’à midi, espérant la voir encore une fois ; mais la belle inconnue ne revint plus. « Oh ! la revoir, ne fût-ce qu’un instant seulement ! Revoir ses traits divins, son bras d’une blancheur aussi éblouissante que la neige des cimes inviolées ! Entendre encore son pas léger !… » |
| Все отринувши, все позабывши, сидел он с сокрушенным, с безнадежным видом, полный только одного сновидения. Ни к чему не думал он притронуться; глаза его без всякого участия, без всякой жизни глядели в окно, обращенное в двор, где грязный водовоз лил воду, мерзнувшую на воздухе, и козлиный голос разносчика дребезжал: “Старого платья продать”. Ежедневное и действительное странно поражало его слух. Так просидел он до самого вечера и с жадностию бросился в постель. Долго боролся он с бессонницею, наконец пересилил ее. Опять какой-то сон, какой-то пошлый, гадкий сон. “Боже, умилосердись: хотя на минуту, хотя на одну минуту покажи ее!” Он опять ожидал вечера, опять заснул, опять снился какой-то чиновник, который был вместе и чиновник и фагот; о, это нестерпимо! Наконец она явилась! ее головка и локоны… она глядит… О, как ненадолго! опять туман, опять какое-то глупое сновидение. | Incapable de réfléchir, il demeurait assis, désemparé, ébloui par sa vision, sans force pour s’occuper de quoi que ce fût, ses regards vagues tournés vers la fenêtre donnant sur la cour, où un porteur d’eau à l’aspect misérable remplissait des brocs, tandis que résonnait la voix chevrotante du marchand d’habits : « Vieux habits !… à vendre !… » La réalité banale blessait douloureusement ses sens. Il demeura dans cet état jusqu’au soir, et lorsque vint la nuit, il retourna avec joie dans son lit. Il fut obligé de lutter longtemps contre l’insomnie, mais finalement le sommeil vint clore ses paupières. Un rêve encore !… Mais un rêve plat, stupide !… « Mon Dieu ! aie pitié de moi ! Fais-la apparaître à mes yeux, ne fût-ce que pour un instant !… » La journée qui suivit se passa dans l’attente inquiète de la nuit. Il s’endormit, mais rêva encore une fois de je ne sais quel fonctionnaire, qui prenait parfois l’aspect d’un basson. « Oh ! c’est insupportable !… Mais la voilà ! C’est bien son visage ! Ce sont ses longues boucles ! Mais elle s’évanouit presque aussitôt ; un voile grisâtre la cache… » |
| Наконец сновидения сделались его жизнью, и с этого времени вся жизнь его приняла странный оборот: он, можно сказать, спал наяву и бодрствовал во сне. Если бы его кто-нибудь видел сидящим безмолвно перед пустым столом или шедшим по улице, то, верно бы, принял его за лунатика или разрушенного крепкими напитками; взгляд его был вовсе без всякого значения, природная рассеянность наконец развилась и властительно изгоняла на лице его все чувства, все движения. Он оживлялся только при наступлении ночи. | Toutes les puissances de son être finirent par se concentrer autour de ses rêves, et sa vie acquit alors un caractère étrange ; on aurait dit qu’il dormait étant éveillé, et veillait au contraire dans son sommeil. Si quelqu’un l’avait vu, tandis qu’il se tenait assis devant une table vide ou marchait dans la rue, l’air absent, celui-là l’eût certainement pris pour un lunatique ou pour un ivrogne hébété par l’alcool. Son regard était vide de toute expression ; sa distraction naturelle, se développant sans entrave, effaçait impérieusement de son visage toute pensée, tout sentiment. Il ne recommençait à vivre qu’à la tombée de la nuit. |
| Такое состояние расстроило его силы, и самым ужасным мучением было для него то, что наконец сон начал его оставлять вовсе. Желая спасти это единственное свое богатство, он употреблял все средства восстановить его. Он слышал, что есть средство восстановить сон – для этого нужно принять только опиум. Но где достать этого опиума? Он вспомнил про одного персиянина, содержавшего магазин шалей, который всегда почти, когда ни встречал его, просил нарисовать ему красавицу. Он решился отправиться к нему, предполагая, что у него, без сомнения, есть этот опиум. Персиянин принял его сидя на диване и поджавши под себя ноги. | Cet état d’esprit ruinait ses forces. Mais ce fut pis encore lorsque le sommeil, n’obéissant plus à ses désirs, l’abandonna complètement. Voulant sauvegarder son unique trésor, il essaya de tous les moyens pour combattre l’insomnie. Il avait entendu dire qu’il existait un remède excellent contre celle-ci, et qu’il suffisait pour dormir de prendre quelques gouttes d’opium. Il se souvint alors d’un marchand persan qui avait une boutique d’étoffes orientales et qui, chaque fois qu’il rencontrait Piskariov, lui demandait de lui peindre une jolie femme. Piskariov résolut de s’adresser au Persan qui devait certainement avoir de l’opium. Le marchand le reçut, assis sur son divan, les jambes ramenées sous lui. |
| – На что тебе опиум? – спросил он его. | « Qu’as-tu besoin d’opium ? » lui demanda-t-il. |
| Пискарев рассказал ему про свою бессонницу. | Piskariov lui confia son insomnie. |
| – Хорошо, я дам тебе опиуму, только нарисуй мне красавицу. Чтоб хорошая была красавица! чтобы брови были черные и очи большие, как маслины; а я сама чтобы лежала возле нее и курила трубку! слышишь? чтобы хорошая была! чтобы была красавица! | « Bien, je t’en donnerai ; mais toi, tu me dessineras une belle femme. Il faut qu’elle soit vraiment belle, entends-tu ? Ses sourcils doivent être noirs et ses yeux aussi larges que des olives. Et tu me dessineras, assis à ses côtés et fumant ma pipe. Comprends-tu ? il faut qu’elle soit très belle. » |
| Пискарев обещал все. Персиянин на минуту вышел и возвратился с баночкою, наполненною темною жидкостью, бережно отлил часть ее в другую баночку и дал Пискареву с наставлением употреблять не больше как по семи капель в воде. С жадностию схватил он эту драгоценную баночку, которую не отдал бы за груду золота, и опрометью побежал домой. | Piskariov promit tout ce qu’il voulut. Le Persan quitta la chambre pour un instant et rentra portant un petit pot rempli d’une liqueur brune ; il en versa prudemment la moitié dans un autre pot, qu’il remit à Piskariov en lui recommandant de ne pas en prendre plus de sept gouttes dans un verre d’eau. Piskariov se saisit avidement du petit récipient, qu’il n’aurait pas échangé contre un monceau d’or, et courut aussitôt à la maison. |
| Пришедши домой, он отлил несколько капель в стакан с водою и, проглотив, завалился спать. | Rentré chez lui, il versa quelques gouttes du liquide dans un verre et ayant bu, il se coucha. |
| Боже, какая радость! Она! опять она! но уже совершенно в другом виде. О, как хорошо сидит она у окна деревенского светлого домика! наряд ее дышит такою простотою, в какую только облекается мысль поэта. Прическа на голове ее… Создатель, как проста эта прическа и как она идет к ней! Коротенькая косынка была слегка накинута на стройной ее шейке; все в ней скромно, все в ней – тайное, неизъяснимое чувство вкуса. Как мила ее грациозная походка! как музыкален шум ее шагов и простенького платья! как хороша рука ее, стиснутая волосяным браслетом! Она говорит ему со слезою на глазах: “Не презирайте меня: я вовсе не та, за которую вы принимаете меня. Взгляните на меня, взгляните пристальнее и скажите: разве я способна к тому, что вы думаете?” – “О! нет, нет! пусть тот, кто осмелится подумать, пусть тот…” Но он проснулся, растроганный, растерзанный, с слезами на глазах. “Лучше бы ты вовсе не существовала! не жила в мире, а была бы создание вдохновенного художника! Я бы не отходил от холста, я бы вечно глядел на тебя и целовал бы тебя. Я бы жил и дышал тобою, как прекраснейшею мечтою, и я бы был тогда счастлив. Никаких бы желаний не простирал далее. Я бы призывал тебя, как ангела-хранителя, пред сном и бдением, и тебя бы ждал я, когда бы случилось изобразить божественное и святое. Но теперь… какая ужасная жизнь! Что пользы в том, что она живет? Разве жизнь сумасшедшего приятна его родственникам и друзьям, некогда его любившим? Боже, что за жизнь наша! вечный раздор мечты с существенностью!” Почти такие мысли занимали его беспрестанно. Ни о чем он не думал, даже почти ничего не ел и с нетерпением, со страстию любовника ожидал вечера и желанного видения. Беспрестанное устремление мыслей к одному наконец взяло такую власть над всем бытием его и воображением, что желанный образ являлся ему почти каждый день, всегда в положении противоположном действительности, потому что мысли его были совершенно чисты, как мысли ребенка. Чрез эти сновидения самый предмет как-то более делался чистым и вовсе преображался. | « Dieu ! quel bonheur ! C’est elle ! c’est bien elle ! mais sous un aspect tout différent. Comme elle est jolie, assise à la fenêtre de cette maison de campagne, claire et propre ! Sa robe est d’une simplicité aussi parfaite que celle que revêt la pensée du poète. Sa coiffure… comme elle est modeste, cette coiffure, et comme elle lui va bien ! Un fichu léger recouvre son cou gracieux… Tout en elle respire la pudeur et tout en elle est harmonieux. Comme elle est souple, sa démarche gracieuse ! Quelle musique évoquent ses pas et le bruissement de sa robe ! Quelle douceur dans ce bras qu’enserre un bracelet formé de cheveux tressés ! » Les larmes aux yeux, elle lui dit : « Ne me méprisez pas. Je ne suis pas ce que vous croyez. Regardez-moi ! regardez-moi bien : suis-je capable de faire ce dont vous m’accusez ? » Oh ! non ! non ! Que celui qui ose l’accuser… Il se réveilla, très ému, bouleversé, les yeux pleins de larmes. « Mieux eût valu pour toi ne pas exister du tout, rester étrangère à ce monde, n’être que l’œuvre d’un artiste inspiré ! Il n’aurait pas quitté sa toile, il t’aurait admirée sans cesse et t’aurait couverte de baisers !… Je n’aurais vécu, je n’aurais respiré que pour toi ! J’aurais été heureux et n’aurais pas eu d’autres désirs ! Je t’aurais invoquée comme mon ange gardien à mon réveil et avant de m’endormir ! Et je me serais adressé à toi en me mettant au travail, chaque fois que j’aurais eu à exprimer quelque sentiment saint et sublime… Mais aujourd’hui ! quelle situation affreuse ! Que me donne son existence réelle ? En persistant à vivre, un fou peut-il faire le bonheur de ceux-là mêmes qui l’aimaient jadis, de ses amis, de ses parents ?… Quelle horreur que notre vie, et ses contrastes entre le rêve et la réalité !… » Telles étaient à peu près les pensées qui occupaient continuellement son esprit. Il ne songeait à rien d’autre. Il ne mangeait presque pas et attendait chaque soir, avec toute l’impatience, avec toute l’ardeur d’un amoureux passionné, la visite de la vision adorée. Grâce à la concentration de toutes ses pensées sur un objet unique, celui-ci acquit un tel pouvoir sur son imagination que l’image de la belle inconnue finit par le visiter presque chaque nuit, revêtant toujours un aspect complètement différent de celui sous lequel la jeune femme lui était apparue dans la réalité, car ses pensées étaient aussi pures que celles d’un enfant et dans ses rêves, l’image de la femme aimée se transfigurait entièrement. |
| Приемы опиума еще более раскалили его мысли, и если был когда-нибудь влюбленный до последнего градуса безумия, стремительно, ужасно, разрушительно, мятежно, то этот несчастный был он. | Sous l’action de l’opium, son imagination s’enflamma encore davantage, et s’il y eut jamais un amant fou d’amour, malade de passion, torturé et malheureux, ce fut certainement lui. |
| Из всех сновидений одно было радостнее для него всех: ему представилась его мастерская, он так был весел, с таким наслаждением сидел с палитрою в руках! И она тут же. Она была уже его женою. Она сидела возле него, облокотившись прелестным локотком своим на спинку его стула, и смотрела на его работу. В ее глазах, томных, усталых, написано было бремя блаженства; все в комнате его дышало раем; было так светло, так убрано. Создатель! она склонила к нему на грудь прелестную свою головку… Лучшего сна он еще никогда не видывал. Он встал после него как-то свежее и менее рассеянный, нежели прежде. В голове его родились странные мысли. “Может быть, – думал он, – она вовлечена каким-нибудь невольным ужасным случаем в разврат; может быть, движения души ее склонны к раскаянию; может быть, она желала бы сама вырваться из ужасного состояния своего. И неужели равнодушно допустить ее гибель, и притом тогда, когда только стоит подать руку, чтобы спасти ее от потопления?” Мысли его простирались еще далее. “Меня никто не знает, – говорил он сам себе, – да и кому какое до меня дело, да и мне тоже нет до них дела. Если она изъявит чистое раскаяние и переменит жизнь свою, я женюсь тогда на ней. Я должен на ней жениться и, верно, сделаю гораздо лучше, нежели многие, которые женятся на своих ключницах и даже часто на самых презренных тварях. Но мой подвиг будет бескорыстен и может быть даже великим. Я возвращу миру прекраснейшее его украшение”. | Un de ces rêves l’emplit d’une joie particulièrement intense : il était dans son atelier, travaillant gaiement, sa palette à la main. Elle est là, auprès de lui ; ils sont déjà mariés. Assise à ses côtés, elle suit son travail, son charmant coude posé sur le dossier de la chaise. Ses regards fatigués et dolents reflètent le doux fardeau du bonheur. La chambre, claire et propre, paraît un paradis… Mon Dieu ! elle incline la tête et la pose sur sa poitrine à lui !… Jamais il ne fit de plus beau rêve. Quand il s’éveilla le lendemain, il se sentit plus frais, plus dispos, moins distrait, et il conçut un projet étrange. Il se peut, songea-t-il, qu’elle ait été entraînée dans la débauche involontairement, par suite de quelque circonstance mystérieuse ; il se peut que son âme soit déjà disposée au repentir et qu’elle aspire déjà à échapper à son atroce esclavage. Va-t-il assister indifférent à sa perte définitive, lorsqu’il suffit, peut-être, de lui tendre une main secourable pour lui éviter la mort ? Ses pensées allèrent encore plus loin dans cette voie : « Personne ne me connaît, se disait-il ; personne ne s’occupe de ce que je fais, et je n’ai cure de personne. Si elle manifeste un repentir sincère et consent à changer d’existence, je l’épouserai. Oui, je dois l’épouser ; et je suis certain qu’en faisant cela, j’agis mieux que tant d’autres qui épousent leur cuisinière ou quelque créature tout à fait méprisable. Mon action est désintéressée et peut être même utile, si je parviens à rendre au monde son plus bel ornement. » |
| Составивши такой легкомысленный план, он почувствовал краску, вспыхнувшую на его лице; он подошел к зеркалу и испугался сам впалых щек и бледности своего лица. Тщательно начал он принаряжаться; приумылся, пригладил волоса, надел новый фрак, щегольской жилет, набросил плащ и вышел на улицу. Он дохнул свежим воздухом и почувствовал свежесть на сердце, как выздоравливающий, решившийся выйти в первый раз после продолжительной болезни. Сердце его билось, когда он подходил к той улице, на которой нога его не была со времени роковой встречи. | Ayant bien examiné ce plan, il sentit le sang affluer à ses joues. Il s’approcha de son miroir et fut lui-même épouvanté à la vue de son visage hâve et décharné. Il fit une toilette soignée, se lava, peigna ses cheveux, revêtit un nouveau frac et un gilet élégant, jeta un manteau sur ses épaules et sortit. Il aspira l’air frais et se sentit tout ragaillardi, comme un convalescent sorti pour la première fois après une longue maladie. Son cœur battait fortement lorsqu’il s’engagea dans la rue, où il n’avait plus mis le pied depuis la fatale rencontre. |
| Долго он искал дома; казалось, память ему изменила. Он два раза прошел улицу и не знал, перед которым остановиться. Наконец один показался ему похожим. Он быстро взбежал на лестницу, постучал в дверь: дверь отворилась, и кто же вышел к нему навстречу? Его идеал, его таинственный образ, оригинал мечтательных картин, та, которою он жил, так ужасно, так страдательно, так сладко жил. Она сама стояла перед ним: он затрепетал; он едва мог удержаться на ногах от слабости, обхваченный порывом радости. Она стояла перед ним так же прекрасна, хотя глаза ее были заспаны, хотя бледность кралась на лице ее, уже не так свежем, но она все была прекрасна. | Il chercha longtemps la maison : ses souvenirs n’étaient plus suffisamment précis ; il parcourut deux fois la longue rangée de bâtisses, sans parvenir à reconnaître celle qu’il cherchait. Enfin il la retrouva. Il monta rapidement l’escalier et frappa à la porte. Ce fut elle qui la lui ouvrit. Oui ! c’est bien elle ! la vision mystérieuse ! la belle inconnue de ses rêves, pour laquelle il vivait, si douloureusement, si voluptueusement. Elle est là, devant lui. Il frémit, et sa faiblesse soudaine fut telle, qu’il faillit tomber et s’évanouir de bonheur. Elle se tenait devant lui, toujours aussi belle, bien que ses yeux fussent gonflés de sommeil, bien que ses joues, moins fraîches, eussent pâli. Elle était belle pourtant. |
| – А! – вскрикнула она, увидевши Пискарева и протирая глаза свои (тогда было уже два часа). – Зачем вы убежали тогда от нас? | « Ah ! s’exclama-t-elle à la vue de Piskariov en se frottant les yeux (bien qu’il fût déjà deux heures de l’après-midi). Pourquoi vous êtes-vous enfui si brusquement la fois passée ? » |
| Он в изнеможении сел на стул и глядел на нее. | Il se laissa tomber sur une chaise, défaillant, mais sans la quitter des yeux. |
| – А я только что теперь проснулась; меня привезли в семь часов утра. Я была совсем пьяна, – прибавила она с улыбкою. | « Je viens seulement de m’éveiller. On m’a ramenée à sept heures du matin ; j’étais complètement ivre », ajouta-t-elle en souriant. |
| О, лучше бы ты была нема и лишена вовсе языка, чем произносить такие речи! Она вдруг показала ему, как в панораме, всю жизнь ее. Однако ж, несмотря на это, скрепившись сердцем, решился попробовать он, не будут ли иметь над нею действия его увещания. Собравшись с духом, он дрожащим и вместе пламенным голосом начал представлять ей ужасное ее положение. Она слушала его с внимательным видом и с тем чувством удивления, которое мы изъявляем при виде чего-нибудь неожиданного и странного. Она взглянула, легко улыбнувшись, на сидевшую в углу свою приятельницу, которая, оставивши вычищать гребешок, тоже слушала со вниманием нового проповедника. | « Oh ! tais-toi ! Il vaudrait mieux que tu fusses muette que de prononcer de telles paroles ! » Elle venait de révéler aux yeux de Piskariov l’image complète de son existence. Il résolut pourtant d’essayer de la convaincre. Rassemblant ses idées, d’une voix tremblante mais ardente, il se mit à lui dépeindre toute l’horreur de la vie qu’elle menait. Elle l’écoutait, l’air attentif, mais avec cette expression étonnée que provoque en nous la vue de quelque objet étrange ou inattendu. Elle regardait en souriant sa compagne qui, ayant déposé le peigne qu’elle tenait à la main, écoutait attentivement le jeune prédicateur. |
| – Правда, я беден, – сказал наконец после долгого и поучительного увещания Пискарев, – но мы станем трудиться; мы постараемся наперерыв, один перед другим, улучшить нашу жизнь. Нет ничего приятнее, как быть обязану во всем самому себе. Я буду сидеть за картинами, ты будешь, сидя возле меня, одушевлять мои труды, вышивать или заниматься другим рукоделием, и мы ни в чем не будем иметь недостатка. | « Je suis pauvre, il est vrai, dit Piskariov en terminant sa longue harangue ; mais nous travaillerons. Nous nous efforcerons, en joignant nos labeurs, d’améliorer notre vie. Il n’y a rien de plus agréable que de dépendre de soi seul. Je peindrai, et toi, assise auprès de moi et m’encourageant, tu t’occuperas de quelque ouvrage de couture ; je suis certain que nous n’aurons à endurer nulle privation. |
| – Как можно! – прервала она речь с выражением какого-то презрения.- Я не прачка и не швея, чтобы стала заниматься работою. | – Que je me mette à travailler, moi ? prononça la jeune fille d’un ton méprisant. Je ne suis pas une couturière ou une blanchisseuse pour travailler de mes mains ! » |
| Боже! в этих словах выразилась вся низкая, вся презренная жизнь, – жизнь, исполненная пустоты и праздности, верных спутников разврата. | Mon Dieu ! Ces quelques mots reflétaient toute sa misérable existence, et exprimaient l’oisiveté et l’inertie, compagnes inséparables de la débauche. |
| – Женитесь на мне! – подхватила с наглым видом молчавшая дотоле в углу ее приятельница.- Если я буду женою, я буду сидеть вот как! | « Épousez-moi ! lança tout à coup d’un ton impudent la seconde femme qui jusque-là n’avait encore rien dit. Si je me mariais, je me tiendrais toujours ainsi. » |
| При этом она сделала какую-то глупую мину на жалком лице своем, которою чрезвычайно рассмешила красавицу. | Et ce disant, elle prêta à son pitoyable visage une expression stupide qui fit beaucoup rire la belle inconnue. |
| О, это уже слишком! этого нет сил перенести. Он бросился вон, потерявши чувства и мысли. Ум его помутился: глупо, без цели, не видя ничего, не слыша, не чувствуя, бродил он весь день. Никто не мог знать, ночевал он где-нибудь или нет; на другой только день каким-то глупым инстинктом зашел он на свою квартиру, бледный, с ужасным видом, с растрепанными волосами, с признаками безумия на лице. Он заперся в свою комнату и никого не впускал, ничего не требовал. Протекли четыре дня, и его запертая комната ни разу не отворялась; наконец прошла неделя, и комната все так же была заперта. Бросились к дверям, начали звать его, но никакого не было ответа; наконец выломали дверь и нашли бездыханный труп его с перерезанным горлом. Окровавленная бритва валялась на полу. По судорожно раскинутым рукам и по страшно искаженному виду можно было заключить, что рука его была неверна и что он долго еще мучился, прежде нежели грешная душа его оставила тело. | Non ! c’en était trop ! Il n’avait plus la force d’en supporter davantage. Il s’enfuit, éperdu. L’esprit bouleversé, il erra tout le jour sans but, n’entendant rien, ne voyant rien. Personne ne sut jamais où et comment il avait passé la nuit. Le lendemain seulement, guidé par un instinct irraisonné, il rentra chez lui, le visage hagard, les cheveux en désordre, pareil à un insensé. Il s’enferma dans sa chambre, n’y laissant pénétrer personne. Quelques jours se passèrent ainsi, puis une semaine, pendant laquelle la porte de son atelier ne s’ouvrit pas une seule fois. On s’inquiéta enfin, on l’appela, on frappa sans obtenir nulle réponse. On fit alors sauter la serrure de sa porte et l’on découvrit par terre son cadavre étendu, la gorge ouverte et tenant encore à la main un rasoir ensanglanté. D’après ses traits convulsés et la position des bras violemment déjetés, l’on comprit que sa main avait tremblé et qu’il avait souffert longtemps avant que son âme pécheresse eût enfin quitté son corps. |
| Так погиб, жертва безумной страсти, бедный Пискарев, тихий, робкий, скромный, детски простодушный, носивший в себе искру таланта, быть может со временем бы вспыхнувшего широко и ярко. Никто не поплакал над ним; никого не видно было возле его бездушного трупа, кроме обыкновенной фигуры квартального надзирателя и равнодушной мины городового лекаря. Гроб его тихо, даже без обрядов религии, повезли на Охту; за ним идучи, плакал один только солдат-сторож, и то потому, что выпил лишний штоф водки. Даже поручик Пирогов не пришел посмотреть на труп несчастного бедняка, которому он при жизни оказывал свое высокое покровительство. Впрочем, ему было вовсе не до того: он был занят чрезвычайным происшествием. Но обратимся к нему. | Ainsi périt, victime de sa passion insensée, le pauvre Piskariov, si doux, si modeste, si naïf et qui possédait certainement les germes d’un talent qui aurait pu brillamment se développer par la suite. Personne ne le pleura, personne ne fit à son corps l’aumône d’un regard, sauf l’inspecteur de police et le médecin municipal aux yeux indifférents. Son cercueil fut transporté au cimetière d’Okhta sans pompe religieuse, et il ne fut accompagné que par le gardien du cimetière, lequel versa quelques larmes, parce qu’il avait précisément bu un coup de trop ce jour-là. Même le lieutenant Pirogov ne se dérangea pas pour dire adieu à la dépouille de son ami, qu’il avait honoré pourtant de sa haute protection. D’ailleurs, le lieutenant Pirogov avait bien autre chose à faire : il était en effet engagé dans une aventure assez extraordinaire. Occupons-nous donc de lui maintenant. |
| Я не люблю трупов и покойников, и мне всегда неприятно, когда переходит мою дорогу длинная погребальная процессия и инвалидный солдат, одетый каким-то капуцином, нюхает левою рукою табак, потому что правая занята факелом. Я всегда чувствую на душе досаду при виде богатого катафалка и бархатного гроба; но досада моя смешивается с грустью, когда я вижу, как ломовой извозчик тащит красный, ничем не покрытый гроб бедняка и только одна какая-нибудь нищая, встретившись на перекрестке, плетется за ним, не имея другого дела. | Je n’aime pas beaucoup les morts et les cadavres, et je suis toujours très agacé lorsqu’une procession funèbre vient traverser ma route et que je vois un invalide, vêtu comme un capucin, porter à son nez une prise de tabac de sa main gauche, la droite tenant un flambeau. J’éprouve un sentiment de dépit à la vue d’un riche catafalque et d’un cercueil capitonné de velours. Mais mon dépit s’allie à la tristesse lorsque je vois un cocher conduire à sa dernière demeure le cercueil rouge1 d’un pauvre, qu’accompagne parfois, n’ayant rien de mieux à faire, quelque mendiante rencontrée au coin d’une rue. |
| Мы, кажется, оставили поручика Пирогова на том, как он расстался с бедным Пискаревым и устремился за блондинкою. Эта блондинка была легенькое, довольно интересное созданьице. Она останавливалась перед каждым магазином и заглядывалась на выставленные в окнах кушаки, косынки, серьги, перчатки и другие безделушки, беспрестанно вертелась, глазела во все стороны и оглядывалась назад. “Ты, голубушка, моя!” – говорил с самоуверенностию Пирогов, продолжая свое преследование и закутавши лицо свое воротником шинели, чтобы не встретить кого-нибудь из знакомых. Но не мешает известить читателей, кто таков был поручик Пирогов. | Nous avons quitté, je crois, le lieutenant Pirogov au moment où ayant abandonné Piskariov, il s’était précipité sur les pas d’une jolie blonde. Cette blonde était une créature mignonne et piquante. Elle s’arrêtait devant chaque magasin et se plongeait dans la contemplation des ceintures, boucles d’oreilles, fichus et autres colifichets exposés, tout en ne cessant de jeter des regards à droite et à gauche et de tourner la tête en arrière. « Je te tiens, ma chérie ! » se dit, très satisfait, Pirogov ; et relevant le collet de son manteau, afin de ne pas risquer d’être reconnu par quelque ami, il continua sa poursuite. |
| Но прежде нежели мы скажем, кто таков был поручик Пирогов, не мешает кое-что рассказать о том обществе, к которому принадлежал Пирогов. Есть офицеры, составляющие в Петербурге какой-то средний класс общества. На вечере, на обеде у статского советника или у действительного статского, который выслужил этот чин сорокалетними трудами, вы всегда найдете одного из них. Несколько бледных, совершенно бесцветных, как Петербург, дочерей, из которых иные перезрели, чайный столик, фортепиано, домашние танцы – все это бывает нераздельно с светлым эполетом, который блещет при лампе, между благонравной блондинкой и черным фраком братца или домашнего знакомого. Этих хладнокровных девиц чрезвычайно трудно расшевелить и заставить смеяться; для этого нужно большое искусство или, лучше сказать, совсем не иметь никакого искусства. Нужно говорить так, чтобы не было ни слишком умно, ни слишком смешно, чтобы во всем была та мелочь, которую любят женщины. В этом надобно отдать справедливость означенным господам. Они имеют особенный дар заставлять смеяться и слушать этих бесцветных красавиц. Восклицания, задушаемые смехом: “Ах, перестаньте! не стыдно ли вам так смешить!” – бывают им часто лучшею наградою. В высшем классе они попадаются очень редко или, лучше сказать, никогда. Оттуда они совершенно вытеснены тем, что называют в этом обществе аристократами; впрочем, они считаются учеными и воспитанными людьми. Они любят потолковать об литературе; хвалят Булгарина, Пушкина и Греча и говорят с презрением и остроумными колкостями об А. А. Орлове. Они не пропускают ни одной публичной лекции, будь она о бухгалтерии или даже о лесоводстве. В театре, какая бы ни была пьеса, вы всегда найдете одного из них, выключая разве если уже играются какие-нибудь “Филатки”, которыми очень оскорбляется их разборчивый вкус. В театре они бессменно. Это самые выгодные люди для театральной дирекции. Они особенно любят в пьесе хорошие стихи, также очень любят громко вызывать актеров; многие из них, преподавая в казенных заведениях или приготовляя к казенным заведениям, заводятся наконец кабриолетом и парою лошадей. Тогда круг их становится обширнее; они достигают наконец до того, что женятся на купеческой дочери, умеющей играть на фортепиано, с сотнею тысяч или около того наличных и кучею брадатой родни. Однако ж этой чести они не прежде могут достигнуть, как выслуживши, по крайней мере, до полковничьего чина. Потому что русские бородки, несмотря на то что от них еще несколько отзывается капустою, никаким образом не хотят видеть дочерей своих ни за кем, кроме генералов или, по крайней мере, полковников. Таковы главные черты этого сорта молодых людей. Но поручик Пирогов имел множество талантов, собственно ему принадлежавших. Он превосходно декламировал стихи из “Димитрия Донского” и “Горе от ума”, имел особенное искусство пускать из трубки дым кольцами так удачно, что вдруг мог нанизать их около десяти одно на другое. Умел очень приятно рассказать анекдот о том, что пушка сама по себе, а единорог сам по себе. Впрочем, оно несколько трудно перечесть все таланты, которыми судьба наградила Пирогова. Он любил поговорить об актрисе и танцовщице, но уже не так резко, как обыкновенно изъясняется об этом предмете молодой прапорщик. Он был очень доволен своим чином, в который был произведен недавно, и хотя иногда, ложась на диван, он говорил: “Ох, ох! суета, все суета! что из этого, что я поручик?” – но втайне его очень льстило это новое достоинство; он в разговоре часто старался намекнуть о нем обиняком, и один раз, когда попался ему на улице какой-то писарь, показавшийся ему невежливым, он немедленно остановил его и в немногих, но резких словах дам заметить ему, что перед ним стоял поручик, а не другой какой офицер. Тем более старался он изложить это красноречивее, что тогда проходили мимо его две весьма недурные дамы. Пирогов вообще показывал страсть ко всему изящному и поощрял художника Пискарева; впрочем, это происходило, может быть, оттого, что ему весьма желалось видеть мужественную физиономию свою на портрете. Но довольно о качествах Пирогова. Человек такое дивное существо, что никогда не можно исчислить вдруг всех его достоинств, и чем более в него всматриваешъся, тем более является новых особенностей, и описание их было бы бесконечно. | Mais il serait bon de présenter au préalable à mes lecteurs le lieutenant Pirogov. Pourtant, avant de vous dire ce qu’était ce lieutenant Pirogov, je crois qu’il faudrait donner quelques explications sur la société à laquelle il appartenait. Certains officiers forment à Pétersbourg une sorte de classe moyenne. Vous rencontrerez immanquablement l’un de ces jeunes gens aux soirées et aux dîners des Conseillers d’État et des Conseillers d’État actuels, qui ont acquis ces titres par quarante années de service ; quelques demoiselles, souvent montées en graine, aussi pâles et effacées que le ciel de Pétersbourg, une table à thé, un piano, une sauterie, constituent les éléments obligatoires de ces réunions, où sous la lampe vous verrez aussi scintiller quelque épaulette dorée, entre la robe de tulle d’une douce blonde et l’habit noir d’un frère ou d’un ami. Il est extrêmement difficile d’animer ces placides jeunes filles et de les faire rire ; il faut beaucoup d’art pour y atteindre, ou, pour mieux dire, une absence totale de tout art ; il faut dire des choses qui ne soient ni trop intelligentes ni trop spirituelles et qui n’exigent pas pour être comprises de trop grands efforts intellectuels. Mais on doit rendre en cela justice à ces messieurs : ils possèdent un talent spécial pour attirer l’attention de ces beautés et les faire rire ; et la meilleure récompense de leurs efforts sont ces exclamations entrecoupées de rires que provoquent leurs plaisanteries : « Mais cessez donc ! N’avez-vous pas honte de nous faire rire ainsi ? » On rencontre rarement ces messieurs dans les sphères supérieures de la société, dont ils ont été éliminés par ceux qu’on nomme aristocrates. Ils sont considérés pourtant comme des jeunes gens instruits et bien élevés ; ils aiment à discuter littérature ; ils louent Boulgarine, Gretch et Pouchkine et raillent spirituellement et sur un ton méprisant les œuvres d’Orlov. Ils ne laissent jamais passer une conférence, fût-ce sur les méthodes de comptabilité ou sur l’agriculture. Au théâtre, on les voit à tous les spectacles, à moins qu’on n’y joue quelque pièce trop vulgaire pour leurs goûts raffinés ; et les entreprises théâtrales ont en eux d’excellents clients. Ils aiment tout particulièrement les vers bien sonores et prennent plaisir à rappeler les acteurs en faisant grand tapage. Ceux d’entre eux qui professent dans des écoles militaires ou qui préparent aux examens militaires, finissent par avoir chevaux et voitures. Leurs relations s’étendent alors, et ils parviennent finalement à épouser quelque fille de marchand, bien dotée, sachant jouer du piano et pourvue d’une bande de parents à longues barbes. Mais cet honneur n’échoit à nos officiers que lorsqu’ils ont atteint au moins le grade de colonel, car, bien qu’elles fleurent encore souvent les choux aigres, nos barbes russes ne veulent avoir pour gendres que des Excellences ou, tout au moins, des colonels. Tels sont donc les traits distinctifs de cette catégorie de jeunes gens, à laquelle appartenait le lieutenant Pirogov ; mais celui-ci possédait encore de nombreuses qualités en propre. Il déclamait parfaitement les vers de la comédie le Malheur d’avoir trop d’esprit et ceux de la tragédie Dimitri Donskoï, et était passé maître dans l’art de lancer des ronds de fumée qu’il enchaînait par douzaines. Il savait aussi raconter de jolies anecdotes. Mais je crois qu’il est assez difficile de dénombrer tous les talents dont le destin avait doté Pirogov. Il parlait volontiers des actrices et des danseuses, mais sur un ton moins dégagé que celui qu’emploient généralement les tout jeunes sous-lieutenants. Il était très satisfait de son grade, obtenu depuis peu, et, bien qu’il répétât souvent, étendu tout de son long sur son divan : « Tout n’est que vanité ! Me voilà lieutenant ; mais quelle importance cela a-t-il ? » son amour-propre en était secrètement flatté pourtant, et dans le cours de la conversation il faisait volontiers allusion à son grade. Ayant même rencontré une fois dans la rue un scribe, dont le salut ne lui sembla pas suffisamment respectueux, il l’arrêta aussitôt et lui fit observer en quelques mots brefs, mais bien sentis, qu’il avait devant lui un lieutenant et non pas quelque officier subalterne. Il fut d’autant plus éloquent en ce cas que deux dames assez jolies passaient justement devant lui. Pirogov manifestait en général une grande admiration pour la beauté et l’élégance, et protégeait volontiers les débuts de son ami Piskariov ; il se peut d’ailleurs qu’il fût guidé en cela par le désir de voir son mâle visage reproduit par le peintre sur une toile. Mais assez parlé des qualités du lieutenant Pirogov ! L’homme est un être si merveilleux qu’il est impossible de dénombrer en une fois toutes ses vertus, car à mesure qu’on les examine de plus près on y découvre de nouveaux détails, dont la description serait interminable. |
| Итак, Пирогов не переставал преследовать незнакомку, от времени до времени занимая ее вопросами, на которые она отвечала резко, отрывисто и какими-то неясными звуками. Они вошли темными Казанскими воротами в Мещанскую улицу, улицу табачных и мелочных лавок, немцев-ремесленников и чухонских нимф. Блондинка бежала скорее и впорхнула в ворота одного довольно запачканного дома. Пирогов – за нею. Она взбежала по узенькой темной лестнице и вошла в дверь, в которую тоже смело пробрался Пирогов. Он увидел себя в большой комнате с черными стенами, с закопченным потолком. Куча железных винтов, слесарных инструментов, блестящих кофейников и подсвечников была на столе; пол был засорен медными и железными опилками. Пирогов тотчас смекнул, что это была квартира мастерового. Незнакомка порхнула далее в боковую дверь. Он было на минуту задумался, но, следуя русскому правилу, решился идти вперед. Он вошел в комнату, вовсе не похожую на первую, убранную очень опрятно, показывавшую, что хозяин был немец. Он был поражен необыкновенно странным видом. | Pirogov continuait donc de poursuivre la jolie inconnue, en lui posant de temps à autre des questions, auxquelles elle ne répondait qu’en émettant des sons brefs et inintelligibles. Ils passèrent sous le porche humide de la porte de Kazan et pénétrèrent dans la grande rue des Bourgeois, la rue des boutiques de tabac, des petites épiceries, des artisans allemands et des « nymphes » finnoises. La dame blonde, se hâtant, entra en coup de vent dans une maison d’aspect plutôt minable, Pirogov la suivit. Ils montèrent rapidement, l’un derrière l’autre, un escalier de fer étroit et sombre. Elle poussa une porte dont Pirogov passa audacieusement le seuil sur ses traces. Il se vit dans une vaste chambre aux murs noircis, au plafond enfumé. Le plancher était recouvert de tas de limaille de cuivre et de fer ; une grande table supportait des cafetières, des chandeliers, des vis, des instruments. Pirogov devina aussitôt qu’il se trouvait chez un ferblantier. Traversant la chambre, l’inconnue disparut par une autre porte. Après un instant d’hésitation, Pirogov, selon l’habitude russe, résolut d’aller audacieusement de l’avant. Il suivit donc la jeune femme et entra dans une autre chambre qui ne ressemblait en rien à la première : la propreté et l’ordre qui y régnaient disaient que le maître de la maison était un Allemand. |
| Перед ним сидел Шиллер, – не тот Шиллер, который написал “Вильгельма Телля” и “Историю Тридцатилетней войны”, но известный Шиллер, жестяных дел мастер в Мещанской улице. Возле Шиллера стоял Гофман, – не писатель Гофман, но довольно хороший сапожник с Офицерской улицы, большой приятель Шиллера. Шиллер был пьян и сидел на стуле, топая ногою и говоря что-то с жаром. Все это еще бы не удивило Пирогова, но удивило его чрезвычайно странное положение фигур. Шиллер сидел, выставив свой довольно толстый нос и поднявши вверх голову; а Гофман держал его за этот нос двумя пальцами и вертел лезвием своего сапожнического ножа на самой его поверхности. Обе особы говорили на немецком языке, и потому поручик Пирогов, который знал по-немецки только “гут морген”, ничего не мог понять из всей этой истории. Впрочем, слова Шиллера заключались вот в чем. | Pirogov s’arrêta tout interdit : il vit devant lui Schiller, non pas le Schiller qui écrivit Guillaume Tell et l’Histoire de la Guerre de Trente Ans, mais Schiller, le ferblantier bien connu de la grande rue des Bourgeois. Auprès de Schiller se tenait Hofmann, non pas l’écrivain Hofmann, mais le cordonnier qui a un atelier dans la rue des Officiers, un vieux camarade de Schiller. Celui-ci était complètement ivre. Assis sur une chaise, il frappait le plancher du pied et racontait je ne sais quelle histoire, en y mettant beaucoup de passion. Tout cela n’aurait pas trop étonné Pirogov, n’eût été la position respective des deux personnages. Schiller était assis, la tête relevée, son gros nez en l’air, tandis que Hofmann pinçait ce nez entre les deux doigts de la main gauche et brandissait de la droite son tranchet de cordonnier. Les deux personnages parlaient allemand, et comme Pirogov n’était pas fort en allemand et ne savait dire que « gut Morgen », il ne pouvait comprendre ce qui se passait. Or voici ce que disait Schiller : |
| “Я не хочу, мне не нужен нос! – говорил он, размахивая руками.- У меня на один нос выходит три фунта табаку в месяц. И я плачу в русский скверный магазин, потому что немецкий магазин не держит русского табаку, я плачу в русский скверный магазин за каждый фунт по сорок копеек; это будет рубль двадцать копеек; двенадцать раз рубль двадцать копеек – это будет четырнадцать рублей сорок копеек. Слышишь, друг мой Гофман? на один нос четырнадцать рублей сорок копеек! Да по праздникам я нюхаю рапе, потому что я не хочу нюхать по праздникам русский скверный табак. В год я нюхаю два фунта рапе, по два рубля фунт. Шесть да четырнадцать – двадцать рублей сорок копеек на один табак. Это разбой! Я спрашиваю тебя, мой друг Гофман, не так ли? – Гофман, который сам был пьян, отвечал утвердительно.- Двадцать рублей сорок копеек! Я швабский немец; у меня есть король в Германии. Я не хочу носа! режь мне нос! вот мой нос!” | « Je ne veux pas ! Je n’ai pas besoin de nez, criait-il en gesticulant. Je dépense pour ce nez trois livres de tabac par mois et je le paye à ce vilain marchand russe – car les boutiques allemandes ne vendent pas de tabac russe – quarante kopeks la livre, ce qui fait un rouble et vingt kopeks. Or, douze fois un rouble vingt, cela fait quatorze roubles et quarante kopeks. Tu entends, ami Hofmann ? Rien que mon nez me coûte quatorze roubles et quarante kopeks ; mais les jours de fête je prise encore du Râpé, car je ne veux pas priser aux fêtes de ce détestable tabac russe. Je prise par an deux livres de Râpé, à trois roubles la livre. Six et quatorze, cela fait vingt roubles et quarante kopeks, que je dépense pour mon tabac chaque année. C’est un vol, n’est-il pas vrai, ami Hofmann ? (Hofmann qui était ivre aussi, répondit affirmativement.) Je suis un Allemand de la Souabe ; j’ai un roi en Allemagne ! Je ne veux pas de nez ! Coupe-le-moi ! Je te le donne ! » |
| И если бы не внезапное появление поручика Пирогова, то, без всякого сомнения, Гофман отрезал бы ни за что ни про что Шиллеру нос, потому что он уже привел нож свой в такое положение, как бы хотел кроить подошву. | Si le lieutenant Pirogov n’était brusquement apparu, Hofmann aurait certainement coupé le nez de Schiller, car il avait déjà saisi son tranchet comme pour tailler une semelle. |
| Шиллеру показалось очень досадно, что вдруг незнакомое, непрошеное лицо так некстати ему помешало. Он, несмотря на то что был в упоительном чаду пива и вина, чувствовал, что несколько неприлично в таком виде и при таком действии находиться в присутствии постороннего свидетеля. Между тем Пирогов слегка наклонился и с свойственною ему приятностию сказал: | Schiller fut évidemment très dépité qu’un inconnu eût interrompu ainsi l’opération et, bien qu’il fût plongé dans la bienheureuse ivresse que procurent la bière et le vin, il comprit qu’il ne convenait pas d’être surpris dans cette situation. Mais Pirogov s’inclina légèrement et prononça avec la noblesse qui lui était coutumière : |
| – Вы извините меня… | « Excusez-moi ! |
| – Пошел вон! – отвечал протяжно Шиллер. | – Va-t’en ! » fit d’une voix pâteuse Schiller. |
| Это озадачило поручика Пирогова. Такое обращепие ему было совершенно ново. Улыбка, слегка было показавшаяся на его лице, вдруг пропала. С чувством огорченного достоинства он сказал: | Pirogov demeura tout interdit. Un tel accueil était nouveau pour lui. Le sourire qui s’épanouissait sur son visage disparut soudain, et il dit d’un ton blessé mais digne : |
| – Мне странно, милостивый государь… вы, верно, не заметили…я офицер… | « Je suis étonné, monsieur ! Vous n’avez probablement pas remarqué que je suis un officier ? |
| – Что такое офицер! Я – швабский немец. Мой сам (при этом Шиллер ударил кулаком по столу) будет офицер: полтора года юнкер, два года поручик, и я завтра сейчас офицер. Но я не хочу служить. Я с офицером сделает этак: фу! – при этом Шиллер подставил ладонь и фукнул на нее. | – Qu’est-ce que cela me fait ! Je suis un Allemand de Souabe ! Je pourrais être moi-même officier : un an et demi aspirant, deux ans sous-officier, et demain je serai officier. Mais je ne veux pas servir dans l’armée. Voilà ce que je ferai avec les officiers, moi : pfuit !… Et c’est tout ! » Schiller étendit la main et souffla dessus. |
| Поручик Пирогов увидел, что ему больше ничего не оставалось, как только удалиться; однако ж такое обхождение, вовсе не приличное его званию, ему было неприятно. Он несколько раз останавливался на лестнице, как бы желая собраться с духом и подумать о том, каким бы образом дать почувствовать Шиллеру его дерзость. Наконец рассудил, что Шиллера можно извинить, потому что голова его была наполнена пивом; к тому же представилась ему хорошенькая блондинка, и он решился предать это забвению. На другой день поручик Пирогов рано поутру явился в мастерской жестяных дел мастера. В передней комнате встретила его хорошенькая блондинка и довольно суровым голосом, который очень шел к ее личику, спросила: | Le lieutenant Pirogov vit qu’il n’avait autre chose à faire qu’à se retirer. Mais cette manière d’agir, peu compatible avec la dignité de son grade, lui produisit une impression fort pénible. En descendant l’escalier, il s’arrêta plusieurs fois comme pour rassembler ses idées et réfléchir au moyen de faire sentir à Schiller l’inconvenance de sa conduite. Il se dit enfin qu’on pouvait excuser Schiller, les fumées du vin appesantissant son cerveau. De plus, il songea à la jolie blonde et résolut de ne pas faire attention aux paroles de Schiller. Le lendemain matin, de très bonne heure, Pirogov se rendit à l’atelier du ferblantier ; il fut reçu dans la première chambre par la jolie blonde qui d’une voix sévère (elle allait d’ailleurs fort bien à son visage) lui demanda : |
| – Что вам угодно? | « Que désirez-vous ? |
| – А, здравствуйте, моя миленькая! вы меня не узнали? плутовочка, какие хорошенькие глазки! – при этом поручик Пирогов хотел очень мило поднять пальцем ее подбородок. | – Ah ! bonjour, ma chérie ! Vous ne me reconnaissez pas ? Ah ! la coquine ! quels beaux yeux ! » Sur ces mots Pirogov tenta de saisir gentiment le menton de la jeune femme ; |
| Но блондинка произнесла пугливое восклицание и с тою же суровостью спросила: | mais celle-ci eut une exclamation craintive et répéta d’un ton aussi sévère : |
| – Что вам угодно? | « Que désirez-vous ? |
| – Вас видеть, больше ничего мне не угодно, – произнес поручик Пирогов, довольно приятно улыбаясь и подступая ближе; но, заметив, что пугливая блондинка хотела проскользнуть в дверь, прибавил: – Мне нужно, моя миленькая, заказать шпоры. Вы можете мне сделать шпоры? хотя для того, чтобы любить вас, вовсе не нужно шпор, а скорее бы уздечку. Какие миленькие ручки! | – Vous voir. Je ne désire rien de plus ! » fit le lieutenant Pirogov, souriant agréablement et se rapprochant de la dame ; mais, remarquant que celle-ci se disposait à s’enfuir, il ajouta : « Je voudrais, ma chérie, commander des éperons. Pouvez-vous me faire des éperons ? Bien que pour vous aimer, les éperons ne soient nullement nécessaires ; c’est une bride au contraire qu’il faudrait. Oh ! quelles mains délicieuses ! » |
| Поручик Пирогов всегда бывал очень любезен в изъяснениях подобного рода. | Le lieutenant Pirogov se montrait toujours extrêmement galant dans de semblables situations. |
| – Я сейчас позову моего мужа, – вскрикнула немка и ушла, и чрез несколько минут Пирогов увидел Шиллера, выходившего с заспанными глазами, едва очнувшегося от вчерашнего похмелья. Взглянувши на офицера, он припомнил, как в смутном сне, происшествие вчерашнего дня. Он ничего не помнил в таком виде, в каком было, но чувствовал, что сделал какую-то глупость, и потому принял офицера с очень суровым видом. | « Je vais appeler mon mari ! » s’écria la jeune femme, et elle sortit. Au bout de quelques minutes, Pirogov vit entrer Schiller, les yeux bouffis de sommeil et qui n’avait pas encore repris complètement ses esprits après sa beuverie. À la vue de l’officier, il revit comme en rêve les événements de la veille : il ne se souvenait pas exactement de ce qui s’était passé, mais sentant qu’il avait commis une bêtise, il accueillit l’officier d’un ton très rogue. |
| – Я за шпоры не могу взять меньше пятнадцати рублей, – произнес он, желая отделаться от Пирогова, потому что ему, как честному немцу, очень совестно было смотреть на того, кто видел его в неприличном положении. Шиллер любил пить совершенно без свидетелей, с двумя, тремя приятелями, и запирался на это время даже от своих работников. | « Je ne peux pas prendre moins de quinze roubles pour des éperons », dit-il, voulant se débarrasser de Pirogov, car, en sa qualité d’honnête Allemand, il lui était pénible de regarder en face celui qui l’avait vu dans un état si peu correct. Schiller aimait boire sans témoin, en compagnie de quelques camarades, et se cachait alors de ses propres ouvriers. |
| – Зачем же так дорого? – ласково сказал Пирогов. | « C’est bien cher, dit d’une voix douce Pirogov. |
| – Немецкая работа, – хладнокровно произнес Шиллер, поглаживая подбородок. – Русский возьмется сделать за два рубля. | – Ce sera du travail allemand, prononça fermement Schiller, en se caressant le menton. Un Russe ne prendrait, il est vrai, que deux roubles. |
| – Извольте, чтобы доказать, что я вас люблю и желаю с вами познакомиться, я плачу пятнадцать рублей. | – Je suis prêt à payer, pour vous prouver mon estime et afin de vous connaître de plus près. Je vous donnerai quinze roubles. » |
| Шиллер минуту оставался в размышлении: ему, как честному немцу, сделалось немного совестно. Желая сам отклонить его от заказывания, он объявил, что раньше двух недель не может сделать. Но Пирогов без всякого прекословия изъявил совершенное согласие. | Schiller demeura un instant songeur et son cœur d’honnête artisan allemand ressentit une certaine honte ; désireux d’éviter la commande de l’officier, il lui déclara qu’il ne pouvait terminer son travail avant deux semaines ; mais, sans discuter, Pirogov lui dit qu’il était prêt à attendre. |
| Немец задумался и стал размышлять о том, как бы лучше сделать свою работу, чтобы она действительно стоила пятнадцать рублей. В это время блондинка вошла в мастерскую и начала рыться на столе, уставленном кофейниками. Поручик воспользовался задумчивостью Шиллера, подступил к ней и пожал ручку, обнаженную до самого плеча. Это Шиллеру очень не понравилось. | Le consciencieux Schiller se mit à réfléchir au moyen d’exécuter le travail de telle sorte qu’il pût réellement valoir quinze roubles. À cet instant, la jolie blonde entra dans l’atelier et se mit à ranger les cafetières sur la table. Le lieutenant Pirogov profita de la songerie de Schiller pour s’approcher de sa femme et lui serrer le bras qui était nu jusqu’à l’épaule. Cela déplut fort à Schiller. |
| – Мейн фрау! – закричал он. | « Meine Frau ! s’écria-t-il. |
| – Вас волен зи дох? – отвечала блондинка. | – Was wollen Sie doch ? répondit la jolie blonde. |
| – Гензи на кухня!1 –– | – Gehen Sie à la cuisine. » |
| 1 – Моя жена! – Что вам угодно? – Ступайте на кухню! (искаженное нем. – Meine Frau! – Was wollen sie doch? – Gehen sie in die Kuche!). | |
| Блондинка удалилась. | La jeune femme sortit. |
| – Так через две недели? – сказал Пирогов. | « Ainsi donc, dans deux semaines, dit Pirogov. |
| – Да, через две недели, – отвечал в размышлении Шиллер, – у меня теперь очень много работы. | – Oui, dans deux semaines, fit Schiller, tout songeur. J’ai beaucoup de travail en ce moment. |
| – До свидания! я к вам зайду. | – Au revoir ! Je repasserai. |
| – До свидания, – отвечал Шиллер, запирая за ним дверь. | – Au revoir ! », fit Schiller, en fermant la porte derrière l’officier. |
| Поручик Пирогов решился не оставлять своих исканий, несмотря на то что немка оказала явный отпор. Он не мог понять, чтобы можно было ему противиться, тем более что любезность его и блестящий чин давали полное право на внимание. Надобно, однако же, сказать и то, что жена Шиллера, при всей миловидности своей, была очень глупа. Впрочем, глупость составляет особенную прелесть в хорошенькой жене. По крайней мере, я знал много мужей. которые в восторге от глупости своих жен и видят в ней все признаки младенческой невинности. Красота производит совершенные чудеса. Все душевные недостатки в красавице, вместо того чтобы произвести отвращение, становятся как-то необыкновенно привлекательны; самый порок дышит в них миловидностью; но исчезни она – и женщине нужно быть в двадцать раз умнее мужчины, чтобы внушить к себе если не любовь, то, по крайней мере, уважение. Впрочем, жена Шиллера, при всей глупости, была всегда верна своей обязанности, и потому Пирогову довольно трудно было успеть в смелом своем предприятии; но с победою препятствий всегда соединяется наслаждение, и блондинка становилась для него интереснее день ото дня. Он начал довольно часто осведомляться о шпорах, так что Шиллеру это наконец наскучило. Он употреблял все усилия, чтобы окончить скорее начатые шпоры; наконец шпоры были готовы. | Le lieutenant Pirogov résolut de ne pas s’arrêter en si beau chemin, bien qu’il fût évident que la jeune femme ne lui céderait pas facilement ; mais Pirogov ne pouvait comprendre qu’on lui résistât, d’autant plus que sa belle prestance et son grade lui donnaient droit à quelque attention. Mais il faut dire que la femme de Schiller tout en étant fort jolie, était aussi très sotte. D’ailleurs, la bêtise ajoute un charme de plus à une jolie femme. Je connaissais, en effet, de nombreux maris qui étaient extrêmement satisfaits de la bêtise de leur épouse : ils y voyaient l’indice d’une sorte d’innocence enfantine. La beauté produit de vrais miracles : tous les défauts moraux et intellectuels d’une jolie femme nous attirent vers elle, au lieu de nous en écarter, et le vice même, en ce cas, acquiert un charme particulier ; mais dès que sa beauté disparaît, la femme est obligée d’être beaucoup plus intelligente que l’homme pour inspirer non pas l’amour, mais simplement le respect. Pourtant, la femme de Schiller, bien que fort sotte, était fidèle à son devoir, aussi l’entreprise audacieuse de Pirogov avait-elle très peu de chance de réussir. Mais il y a toujours une sorte de volupté à vaincre les obstacles, et la conquête de la jolie Allemande présentait un très grand intérêt aux yeux du lieutenant. Il vint souvent se renseigner au sujet des éperons qu’il avait commandés ; si bien que Schiller, fort ennuyé, fit tout son possible pour terminer ce travail au plus tôt. Les éperons furent enfin prêts. |
| – Ах, какая отличная работа! – закричал поручик Пирогов, увидевши шпоры.- Господи, как это хорошо сделано! У нашего генерала нет этаких шпор. | « Oh ! quel beau travail ! s’écria le lieutenant Pirogov à la vue des éperons. Comme ils sont bien taillés ! Notre général n’en a certainement pas d’aussi beaux. » |
| Чувство самодовольствия распустилось по душе Шиллера. Глаза его начали глядеть довольно весело, и он совершенно примирился с Пироговым. “Русский офицер – умный человек”, – думал он сам про себя. | L’amour-propre de Schiller s’épanouit. Ses regards s’animèrent et il se réconcilia intérieurement avec Pirogov. « L’officier russe est un homme intelligent », se dit-il. |
| – Так вы, стало быть, можете сделать и оправу, например, к кинжалу или другим вещам? | « Pouvez-vous me faire une gaine pour un poignard que j’ai chez moi ? |
| – О, очень могу, – сказал Шиллер с улыбкою. | – Mais certainement, dit Schiller, en souriant aimablement. |
| – Так сделайте мне оправу к кинжалу. Я вам принесу; у меня очень хороший турецкий кинжал, но мне бы хотелось оправу к нему сделать другую. | – En ce cas, faites-moi donc une gaine ; je vous apporterai le poignard ; un beau poignard turc. Mais je désirerais que la gaine fût d’un autre style. » |
| Шиллера это как бомбою хватило. Лоб его вдруг наморщился. “Вот тебе на!” – подумал он про себя, внутренно ругая себя за то, что накликал сам работу. Отказаться он почитал уже бесчестным, притом же русский офицер похвалил его работу. Он, несколько покачавши головою, изъявил свое согласие; но поцелуй, который, уходя, Пирогов влепил нахально в самые губки хорошенькой блондинки, поверг его в совершенное недоумение. | Schiller crut recevoir une bombe sur le crâne. Son front se fronça. « En voilà une histoire ! » se dit-il, en se reprochant amèrement d’avoir provoqué cette commande. Refuser eût été malhonnête, d’autant plus que l’officier russe avait loué son travail. Il accepta donc la nouvelle commande en hochant la tête, très dépité. Mais le baiser qu’en sortant Pirogov planta audacieusement en plein sur les lèvres de la jolie blonde le plongea dans de fort désagréables réflexions. |
| Я почитаю не излишним познакомить читателя несколько покороче с Шиллером. Шиллер был совершенный немец в полном смысле всего этого слова. Еще с двадцатилетнего возраста, с того счастливого времени, в которое русский живет на фу-фу, уже Шиллер размерил всю свою жизнь и никакого, ни в каком случае, не делал исключения. Он положил вставать в семь часов, обедать в два, быть точным во всем и быть пьяным каждое воскресенье. Он положил себе в течение десяти лет составить капитал из пятидесяти тысяч, и уже это было так верно и неотразимо, как судьба, потому что скорее чиновник позабудет заглянуть в швейцарскую своего начальника, нежели немец решится переменить свое слово. Ни в каком случае не увеличивал он своих издержек, и если цена на картофель слишком поднималась против обыкновенного, он не прибавлял ни одной копейки, но уменьшал только количество, и хотя оставался иногда несколько голодным, но, однако же, привыкал к этому. Аккуратность его простиралась до того, что он положил целовать жену свою в сутки не более двух раз, а чтобы как-нибудь не поцеловать лишний раз, он никогда не клал перцу более одной ложечки в свой суп; впрочем, в воскресный день это правило не так строго исполнялось, потому что Шиллер выпивал тогда две бутылки пива и одну бутылку тминной водки, которую, однако же, он всегда бранил. Пил он вовсе не так, как англичанин, который тотчас после обеда запирает дверь на крючок и нарезывается один. Напротив, он, как немец, пил всегда вдохновенно, или с сапожником Гофманом, или с столяром Кунцом, тоже немцем и большим пьяницею. Таков был характер благородного Шиллера, который наконец был приведен в чрезвычайно затруднительное положение. Хотя он был флегматик и немец, однако ж поступки Пирогова возбудили в нем что-то похожее на ревность. Он ломал голову и не мог придумать, каким образом ему избавиться от этого русского офицера. Между тем Пирогов, куря трубку в кругу своих товарищей, – потому что уже так провидение устроило, что где офицеры, там и трубки, – куря трубку в кругу своих товарищем, намекал значительно и с приятною улыбкою об интрижке с хорошенькою немкою, с которою, по словам его, он уже совершенно был накоротке и которую он на самом деле едва ли не терял уже надежды преклонить на свою сторону. | Je crois bon de faire faire ici au lecteur plus ample connaissance avec Schiller. Schiller était un parfait Allemand, dans le sens le plus complet de ce terme. Dès l’âge de vingt ans, dès ce temps heureux où le Russe mène une existence instable et facile, Schiller avait fixé les moindres détails de sa vie, et jamais il n’admit, sous aucun prétexte, la moindre dérogation à l’ordre qu’il avait établi. Il avait résolu de se lever à sept heures, de dîner à deux heures, d’être exact en son travail et de s’enivrer tous les dimanches. Il s’était également promis d’amasser en dix ans cinquante mille roubles, et cette décision était tout aussi irrévocable qu’un arrêt du destin, car il arriverait plutôt à un fonctionnaire d’oublier de saluer son chef qu’à un Allemand de ne pas exécuter sa parole. Il ne variait jamais ses dépenses, et si le prix des pommes de terre montait, il ne dépensait pas un kopek de plus, mais réduisait simplement ses achats ; son estomac ne s’en montrait pas toujours satisfait, mais il s’y habituait vite. L’ordre qui réglait son existence était si sévère qu’il avait décidé de ne pas embrasser sa femme plus de deux fois par jour, et afin de ne pas être tenté de l’embrasser plus souvent, il ne mettait jamais qu’une petite cuillerée de poivre dans sa soupe. Le dimanche, pourtant, cet ordre était moins rigoureusement observé, parce que Schiller buvait alors deux bouteilles de bière et une bouteille d’anisette, contre laquelle il pestait toujours d’ailleurs. Il buvait tout autrement que les Anglais qui, immédiatement après le dîner, s’enferment chez eux à clef et se saoulent dans la solitude. Non ! en bon Allemand, il s’enivrait avec passion, pourrait-on dire, en compagnie du cordonnier Hofmann ou du menuisier Kuntz, allemand lui aussi, et grand ivrogne de surcroît. Tel était donc le brave Schiller, que la conduite du lieutenant Pirogov plaçait dans une situation très difficile. Bien que Schiller fût Allemand et possédât un caractère placide, les agissements du lieutenant Pirogov excitaient en lui une certaine jalousie. Il se cassait la tête pour trouver le moyen de se débarrasser de l’officier russe. Pirogov, de son côté, tout en fumant la pipe avec ses camarades, – car la Providence a décrété que là où il y aurait des officiers, il y aurait aussi des pipes, – Pirogov laissait entendre avec un sourire significatif qu’il avait une intrigue en train avec une charmante blonde qui n’avait déjà plus rien à lui refuser, bien qu’il faillît un moment perdre tout espoir de réussite. |
| В один день прохаживался он по Мещанской, поглядывая на дом, на котором красовалась вывеска Шиллера с кофейниками и самоварами; к величайшей радости своей, увидел он головку блондинки, свесившуюся в окошко и разглядывавшую прохожих. Он остановился, сделал ей ручкою и сказал: “Гут морген!” Блондинка поклонилась ему как знакомому. | Un jour, en flânant dans la grande rue des Bourgeois et en examinant la maison qu’ornait l’enseigne de Schiller, où l’on avait dessiné des cafetières et des bouilloires, il vit à sa grande joie la tête de la jeune femme qui se penchait à la fenêtre et regardait les passants. Il s’arrêta, lui fit signe de la main et lui dit : « Gut Morgen ! » La femme de Schiller le salua comme une connaissance. |
| – Что, ваш муж дома? | « Votre mari est-il là ? lui demanda-t-il. |
| – Дома, – отвечала блондинка. | – Oui, dit-elle. |
| – А когда он не бывает дома? | – Mais quand donc n’y est-il pas ? |
| – Он по воскресеньям не бывает дома, – сказала глупенькая блондинка. | – Il sort chaque dimanche », répondit la petite sotte. |
| “Это недурно, – подумал про себя Пирогов, – этим нужно воспользоваться”. | « Cela est bon à savoir, se dit Pirogov. Il faut en profiter. » |
| И в следующее воскресенье как снег на голову явился пред блондинкою. Шиллера действительно не было дома. Хорошенькая хозяйка испугалась; но Пирогов поступил на этот раз довольно осторожно, обошелся очень почтительно и, раскланявшись, показал всю красоту своего гибкого перетянутого стана. Он очень приятно и учтиво шутил, но глупенькая немка отвечала на все односложными словами. Наконец, заходивши со всех сторон и видя, что ничто не может занять ее, он предложил ей танцевать. Немка согласилась в одну минуту, потому что немки всегда охотницы до танцев. На этом Пирогов очень много основывал свою надежду: во-первых, это уже доставляло ей удовольствие, во-вторых, это могло показать его торнюру и ловкость, в-третьих, в танцах ближе всего можно сойтись, обнять хорошенькую немку и проложить начало всему; короче, он выводил из этого совершенный успех. Он начал какой-то гавот, зная, что немкам нужна постепенность. Хорошенькая немка выступила на средину комнаты и подняла прекрасную ножку. Это положение так восхитило Пирогова, что он бросился ее целовать. Немка начала кричать и этим еще более увеличила свою прелесть в глазах Пирогова; он ее засыпал поцелуями. Как вдруг дверь отворилась, и вошел Шиллер с Гофманом и столяром Купцом. Все эти достойные ремесленники были пьяны как сапожники. | Le dimanche suivant, il se présenta inopinément. Schiller était absent, en effet. Sa femme manifesta une certaine frayeur au premier instant ; mais Pirogov se montra cette fois très prudent et la salua respectueusement, en faisant valoir sa taille fine et souple. Il plaisanta d’une façon fort agréable et pleine de discrétion ; mais la petite sotte ne répondait à ses jolies phrases que par des monosyllabes. Ayant tout tenté et voyant qu’il ne parvenait pas à l’égayer, le lieutenant lui proposa de danser. Elle accepta aussitôt, car les Allemandes n’aiment rien tant que la danse. Pirogov fondait là-dessus les plus grands espoirs : tout d’abord, il lui faisait plaisir ; puis il avait ainsi l’occasion de montrer l’élégance de ses manières ; ensuite, au cours des danses, on pouvait se rapprocher, embrasser la gentille Allemande et mener l’aventure à bonne fin. Bref, il escomptait un prompt succès. Il se mit à chantonner je ne sais quelle gavotte, sachant bien qu’avec les Allemandes il fallait agir progressivement. La jolie blonde se plaça au milieu de la chambre et leva un petit pied délicieux. Ceci suscita à tel point l’enthousiasme de Pirogov qu’il se précipita sur elle pour l’embrasser. La jeune femme poussa des cris aigus, ce qui ne fit qu’ajouter à son charme aux yeux de Pirogov. Il couvrait déjà son visage de baisers, lorsque la porte s’ouvrit brusquement, livrant passage à Schiller et à ses deux amis, Hofmann et Kuntz. Ces respectables artisans étaient tous trois ivres comme toute la Pologne. |
| Но я предоставляю самим читателям судить о гневе и негодовании Шиллера. | Je laisse au lecteur à juger de la rage et de la stupéfaction de Schiller. |
| – Грубиян!- закричал он в величайшем негодовании, – как ты смеешь целовать мою жену? Ты подлец, а не русский офицер. Черт побери, мой друг Гофман, я немец, а не русская свинья! | « Animal ! s’écria-t-il, furibond. Comment oses-tu embrasser ma femme ? Tu n’es pas un officier russe, tu es un misérable ! que le diable t’emporte ! Je suis un Allemand, moi, et non pas un cochon russe. |
| Гофман отвечал утвердительно. | N’est-ce pas, ami Hofmann ? (Hofmann opina de la tête.) |
| – О, я не хочу иметь роги! бери его, мой друг Гофман, за воротник, я не хочу, – продолжал он, сильно размахивая руками, причем лицо его было похоже на красное сукно его жилета.- Я восемь лет живу в Петербурге, у меня в Швабии мать моя, и дядя мой в Нюренберге; я немец, а не рогатая говядина! прочь с него всь, мой друг Гофман! держи его за рука и нога, камрат мой Лунц! | Oh ! mais je ne veux pas porter de cornes, moi ! Tiens-le au collet, ami ! Je ne veux pas ! criait-il en gesticulant, tandis que son visage avait pris la teinte rouge vif de son gilet. Je demeure à Pétersbourg depuis huit ans. J’ai une mère en Souabe et mon oncle est à Nuremberg. Je suis un Allemand et non pas une bête à cornes ! Déshabillons-le, ami Hofmann ! Tiens-le par les jambes, Kuntz ! » |
| И немцы схватили за руки и ноги Пирогова. | Les Allemands saisirent le lieutenant Pirogov aux jambes et aux bras. |
| Напрасно силился он отбиваться; эти три ремесленника были самый дюжий народ из всех петербургских немцев и поступили с ним так грубо и невежливо, что, признаюсь, я никак не нахожу слов к изображению этого печального события. | En vain essaya-t-il de se débattre : ces trois honnêtes artisans auraient pu figurer parmi les plus solides Allemands que comptait Pétersbourg et ils agirent avec le lieutenant si brutalement que je ne trouve pas, je l’avoue, les mots nécessaires pour décrire cette triste aventure. |
| Я уверен, что Шиллер на другой день был в сильной лихорадке, что он дрожал как лист, ожидая с минуты на минуту прихода полиции, что он бог знает чего бы не дал, чтобы все происходившее вчера было во сне. Но что уже было, того нельзя переменить. Ничто не могло сравниться с гневом и негодованием Пирогова. Одна мысль об таком ужасном оскорблении приводила его в бешенство. Сибирь и плети он почитал самым малым наказанием для Шиллера. Он летел домой, чтобы, одевшись, оттуда идти прямо к генералу, описать ему самыми разительными красками буйство немецких ремесленников. Он разом хотел подать и письменную просьбу в главный штаб. Если же главный штаб определит недостаточное наказание, тогда прямо в государственный совет, а не то самому государю. | Je suis certain que le lendemain Schiller eut une fièvre violente et qu’il trembla comme une feuille dans l’attente de la police ; il aurait donné Dieu sait quoi pour que les événements de la veille ne se fussent pas produits. Mais on ne peut rien changer à ce qui est arrivé. Rien n’aurait pu se comparer à la rage de Pirogov. Le souvenir de ce qu’on lui avait fait endurer le rendait presque fou. La Sibérie, le fouet, lui semblaient une vengeance insuffisante. Il se précipita chez lui pour s’habiller et se rendre aussitôt chez le général, et lui décrire sous les couleurs les plus sombres la conduite révoltante des artisans allemands. Il résolut de déposer en même temps une plainte par écrit à l’État-Major ; et s’il ne parvenait pas à tirer de cet affront une vengeance suffisamment éclatante, il irait encore plus loin… |
| Но все это как-то странно кончилось: по дороге он зашел в кондитерскую, съел два слоеных пирожка, прочитал кое-что из “Северной пчелы” и вышел уже не в столь гневном положении. Притом довольно приятный прохладный вечер заставил его несколько пройтись по Невскому проспекту; к девяти часам он успокоился и нашел, что в воскресенье нехорошо беспокоить генерала, притом он, без сомнения, куда-нибудь отозван, и потому он отправился на вечер к одному правителю контрольной коллегии, где было очень приятное собрание чиновников и офицеров. Там с удовольствием провел вечер и так отличился в мазурке, что привел в восторг не только дам, но даже и кавалеров. | Mais tout cela se termina d’une façon bien étrange et inattendue. En route, il entra pour se restaurer dans une pâtisserie et mangea deux gâteaux feuilletés, en parcourant l’Abeille du Nord ; il sortit de là quelque peu calmé. La soirée, de plus, était délicieusement douce, et cela lui donna l’envie de flâner un peu dans la Perspective Nevski. Vers neuf heures, il se sentit plus calme et se dit qu’il n’était pas convenable d’aller déranger le général un dimanche, et que d’ailleurs ce personnage n’était probablement pas chez lui. Il alla donc finir sa soirée chez un ami, inspecteur d’une commission de contrôle, où il retrouva avec plaisir plusieurs officiers de son régiment. Il passa là quelques heures fort agréables et dansa la mazurka avec tant de brio qu’il recueillit les applaudissements des dames et des messieurs ! |
| “Дивно устроен свет наш! – думал я, идя третьего дня по Невскому проспекту и приводя на память эти два происшествия. – Как странно, как непостижимо играет нами судьба наша! Получаем ли мы когда-нибудь то, чего желаем? Достигаем ли мы того, к чему, кажется, нарочно приготовлены наши силы? Все происходит наоборот. Тому судьба дала прекраснейших лошадей, и он равнодушно катается на них, вовсе не замечая их красоты, – тогда как другой, которого сердце горит лошадиною страстью, идет пешком и довольствуется только тем, что пощелкивает языком, когда мимо его проводят рысака. Тот имеет отличного повара, но, к сожалению, такой маленький рот, что больше двух кусочков никак не может пропустить; другой имеет рот величиною в арку главного штаба, но, увы! должен довольствоваться каким-нибудь немецким обедом из картофеля. Как странно играет нами судьба наша!” | Le monde est organisé bien étrangement, pensais-je, en flânant il y a trois jours dans la Perspective Nevski et en songeant aux deux événements que je viens de relater. Comme le destin se joue mystérieusement de nous ! Obtenons-nous jamais ce que nous désirons ? Arrivons-nous à réaliser ce à quoi nos facultés paraissent nous prédisposer ? Non ! C’est tout le contraire qui se produit constamment. La destinée octroie à celui-ci des chevaux admirables, mais il roule en calèche, profondément indifférent et sans prêter nulle attention à la beauté de son attelage ; tandis que cet autre, qui est possédé d’une passion ardente pour la race chevaline, doit se promener à pied et se contenter de claquer de la langue à la vue des trotteurs des autres. Celui-là possède un excellent cuisinier, mais une bouche si petite, par malheur, qu’il est incapable d’avaler plus de deux bouchées. Cet autre a une bouche plus large que l’Arc de Triomphe de l’État-Major, mais il doit se contenter, hélas ! de pommes de terre. Le destin se joue de nous bien étrangement ! |
| Но страннее всего происшествия, случающиеся на Невском проспекте. О, не верьте этому Невскому проспекту! Я всегда закутываюсь покрепче плащом своим, когда иду по нем, и стараюсь вовсе не глядеть на встречающиеся предметы. Всь обман, всь мечта, всь не то, чем кажется! Вы думаете, что этот господин, который гуляет в отлично сшитом сюртучке, очень богат? Ничуть не бывало: он весь состоит из своего сюртучка. Вы воображаете, что эти два толстяка, остановившиеся перед строящеюся церковью, судят об архитектуре ее? Совсем нет: они говорят о том, как странно сели две вороны одна против другой. Вы думаете, что этот энтузиаст, размахивающий руками, говорит о том, как жена его бросила из окна шариком в незнакомого ему вовсе офицера? Совсем нет, он говорит о Лафайете. Вы думаете, что эти дамы… но дамам меньше всего верьте. Менее заглядывайте в окна магазинов: безделушки, в них выставленные, прекрасны, но пахнут страшным количеством ассигнаций. Но боже вас сохрани заглядывать дамам под шляпки! Как ни развевайся вдали плащ красавицы, я ни за что не пойду за нею любопытствовать. Далее, ради бога, далее от фонаря! и скорее, сколько можно скорее, проходите мимо. Это счастие еще, если отделаетесь тем, что он зальет щегольской сюртук ваш вонючим своим маслом. Но и кроме фонаря, все дышит обманом. Он лжет во всякое время, этот Невский проспект, но более всего тогда, когда ночь сгущенною массою наляжет на него и отделит белые и палевые стены домов, когда весь город превратится в гром и блеск, мириады карет валятся с мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде. | Mais les aventures les plus extraordinaires sont celles qui se déroulent dans la Perspective Nevski. Oh ! n’ayez jamais nulle confiance en ce que vous y voyez ! Je m’enveloppe toujours bien soigneusement dans mon manteau, lorsque je traverse la Perspective Nevski, et tâche de ne pas regarder de trop près ceux que j’y rencontre. Tout n’est que mensonge ici, tout n’est que rêve, et la réalité est complètement différente des apparences qu’elle revêt. Vous vous imaginez que ce monsieur qui se promène dans des habits si élégants est fort riche ? Pas du tout : il ne possède que ces vêtements. Vous croyez que ces deux personnages obèses, arrêtés devant cette église, discutent de son architecture ? Détrompez-vous : ils admirent ces deux corbeaux qui se tiennent si étrangement l’un en face de l’autre. Vous pouvez croire que cet homme qui agite ses bras, très excité, raconte comment sa femme a jeté par la fenêtre un billet doux à un officier inconnu. Mais non ! il parle de La Fayette. Vous croyez que ces dames… Mais ayez encore moins confiance en ces dames qu’en qui que ce soit. Ne regardez pas tant les vitrines des magasins ! Les objets qu’on y voit exposés sont très jolis, mais ils coûtent un trop grand nombre d’assignats. Mais surtout, que Dieu vous garde bien de glisser vos regards sous le chapeau des dames ! Si bel effet que produise, le soir, en se déployant au loin, le manteau d’une jolie femme, je ne le suivrai point. Éloignez-vous autant que possible des réverbères et passez votre chemin aussi vite que vous le pouvez. Tenez-vous pour heureux s’ils se contentent d’arroser vos vêtements d’une huile puante. Tout, d’ailleurs, respire ici le mensonge ; elle ment à chaque heure du jour et de la nuit, cette Perspective Nevski ; mais surtout lorsque les lourdes ténèbres descendent sur ses pavés et recouvrent les murs jaune paille et blancs des maisons, lorsque la ville s’emplit de lumières et de tonnerres et que des myriades de calèches passent en trombe au milieu des cris des postillons penchés sur le col de leurs chevaux, tandis que le démon lui-même allume les lampes et éclaire hommes et choses, pour les montrer sous un aspect illusoire et trompeur. |
| Впервые напечатано в книге “Арабески. Разные сочинения Н.Гоголя”, ч.2-я, СПб, 1835. Написана в 1833-1834 гг. | Publié pour la première fois dans le livre “Arabesques. Œuvres diverses de N. Gogol”, partie 2, Saint-Pétersbourg, 1835. Écrit en 1833-1834. |
| Двуязычный текст, подготовленный Akirill.com , размещенные на сайте Akirill.com 19 мая, 2022. Каждую из книг (на французском или русском языках) можно забрать отдельно и повторно использовать в личных и некоммерческих целях. Они свободны от авторского права. При любом совместном использовании двух книг должно быть указано их происхождение https://www.Akirill.com | Texte bilingue établi par Akirill.com, déposé sur le site Akirill.com le 19 mai 2022. Chacun des livres (anglais ou français) peut être repris séparément et réutilisé a des fins personnelles et non commerciales. Ils sont libres de droits d’auteur. Toute utilisation des deux livres côte à côte doit mentionner leur origine https://www.Akirill.com |
| If you liked this page, don’t forget to like and share. Si vous avez aimé cette page, n’oublier pas d’aimer et de partager. |
| Subscribe to not miss anything Abonnez-vous pour ne rien manquer |
| Check out our latest posts |
| Découvrez nos derniers articles |
AKirill, Learn, apprenez, translation, traduction, livres bilingues, bilingual books 