Ce n’est pas une traduction mots a mots mais les livres dans les deux languages mis côte a côte. Vous pouvez le lire en Français, en russe ou parallèlement.
Это не дословный перевод, а книга Невский проспект на двух языках, вышедшие бок о бок. Вы можете прочитать его на французском, русском или на обоих языках.
Идиот. Роман Федора Достоевского
| Идиот. Роман Федора Достоевского | L’Idiot, de Fédor Dostoïevski |
| < < < | > > > |
| ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ | TROISIÈME PARTIE |
| Глава V | Chapter V |
| – Завтра “времени больше не будет”! – истерически усмехнулся Ипполит. – Впрочем, не беспокойтесь, я прочту в сорок минут, ну – в час… И видите как все интересуются; все подошли; все на мою печать смотрят, и ведь не запечатай я статью в пакет, не было бы никакого эффекта! Ха-ха! Вот что она значит, таинственность! Распечатывать или нет, господа? – крикнул он, смеясь своим странным смехом и сверкая глазами. – Тайна! Тайна! А помните, князь, кто провозгласил, что “времени больше не будет”? Это провозглашает огромный и могучий ангел в Апокалипсисе. | – Demain « il n’y aura plus de temps », repartit Hippolyte avec un ricanement convulsif. Au demeurant n’ayez aucune crainte, la lecture prendra quarante minutes ou, au plus, une heure… Et voyez l’intérêt que tout le monde y porte : chacun s’approche, chacun regarde mon cachet. Si je n’avais pas mis cet article sous pli cacheté, il n’aurait éveillé aucunee curiosité. Ha ! ha ! Voilà l’attrait du mystère ! Décachetterai-je ou non, messieurs ? s’écria-t-il en riant de son rire singulier et en dardant sur l’auditoire des yeux étincelants. Mystère ! mystère ! Vous rappelez-vous, prince, qui a annoncé qu’« il n’y aurait plus de temps » ? C’est l’Ange immense et puissant de l’Apocalypse. |
| – Лучше не читать! – воскликнул вдруг Евгений Павлович, но с таким нежданным в нем видом беспокойства, что многим показалось это странным. | – Mieux vaut ne pas lire, s’exclama brusquement Eugène Pavlovitch avec un air d’inquiétude tel que beaucoup de personnes en furent frappées. |
| – Не читайте! – крикнул и князь, положив на пакет руку. | – Ne lisez pas ! s’écria également le prince, en posant la main sur le paquet. |
| – Какое чтение? теперь закуска, – заметил кто-то. – Статья? В журнал что ли? – осведомился другой. – Может, скучно? – прибавил третий. – Да что тут такое? – осведомлялись остальные. Но пугливый жест князя точно испугал и самого Ипполита. | – Comment, lire maintenant ? Mais on va souper, observa quelqu’un. – Un article ? C’est sans doute pour une revue ? demanda un autre. – Il est peut-être ennuyeux ? ajouta un troisième. – Mais de quoi donc s’agit-il ? questionnèrent les autres. Le geste d’appréhension du prince avait effrayé Hippolyte lui-même. |
| – Так… не читать? – прошептал он ему как-то опасливо, с кривившеюся улыбкой на посиневших губах: – не читать? – пробормотал он, обводя взглядом всю публику, все глаза и лица, и как будто цепляясь опять за всех с прежнею, точно набрасывающеюся на всех экспансивностью: – вы… боитесь? – повернулся он опять к князю. | – Alors,… on ne lit pas ? lui chuchota-t-il d’un ton craintif, tandis qu’un sourire grimaçant contractait ses lèvres bleuies. – On ne lit pas ? murmura-t-il en scrutant autour de lui tous les yeux et tous les visages, et en cherchant à s’attacher les gens, comme tout à l’heure, avec un avide besoin d’épanchement. Vous… avez peur ? demanda-t-il en se tournant de nouveau vers le prince. |
| – Чего? – спросил тот, все более и более изменяясь. | – Peur de quoi ? répliqua celui-ci dont la physionomie s’altérait de minute en minute. |
| – Есть у кого-нибудь двугривенный, двадцать копеек? – вскочил вдруг Ипполит со стула, точно его сдернули: – какая-нибудь монетка? | – Quelqu’un aurait-il une pièce de vingt kopeks ? fit soudain Hippolyte en bondissant comme si on l’avait arraché de sa chaise ; une menue monnaie quelconque ? |
| – Вот! – подал тотчас же Лебедев; у него мелькнула мысль, что больной Ипполит помешался. | – Voilà ! dit aussitôt Lébédev en tendant une pièce ; l’idée que le malade avait perdu la tête venait de s’emparer de son esprit. |
| – Вера Лукьяновна! – торопливо пригласил Ипполит: – возьмите, бросьте на стол: орел или решетка? Орел – так читать! | – Véra Loukianovna ! appela précipitamment Hippolyte ; prenez cette pièce et jetez-la sur la table : pile ou face ? Si c’est pile, on lira ! |
| Вера испуганно посмотрела на монетку, на Ипполита, потом на отца и как-то неловко, закинув кверху голову, как бы в том убеждении, что уж ей самой не надо смотреть на монетку, бросила ее на стол. Выпал орел. | Véra regarda avec effroi la monnaie, puis Hippolyte, puis bon père et, levant la tête avec l’idée qu’elle ne devait pas regarder la pièce, elle lança celle-ci sur la table d’un geste gauche. C’était pile. |
| – Читать! – прошептал Ипполит, как будто раздавленный решением судьбы; он не побледнел бы более, если б ему прочли смертный приговор. – А впрочем, – вздрогнул он вдруг, помолчав с полминуты, – что это? Неужели я бросал сейчас жребий? – с тою же напрашивающеюся откровенностью осмотрел он всех кругом. – Но ведь это удивительная психологическая черта! – вскричал он вдруг, обращаясь к князю, в искреннем изумлении: – это… это непостижимая черта, князь! – подтвердил он, оживляясь и как бы приходя в себя: – это вы запишите, князь, запомните, вы ведь, кажется, собираете материалы насчет смертной казни… Мне говорили, ха-ха! | – Il faut lire ! murmura Hippolyte comme écrasé sous le décret du sort ; il n’aurait pas été plus pâle s’il avait entendu son arrêt de mort. – D’ailleurs, s’écria-t-il en frissonnant après une demi-minute de silence, qu’est-ce à dire ? Se peut-il que je vienne de jouer ma destinée ? l jeta sur l’assistance un regard circulaire où se traduisait le même désir de s’épancher et de quémander l’intérêt ; puis, se tournant brusquement vers le prince, il s’écria avec un accent de sincère étonnement. – Voici un étrange trait de psychologie… un trait incompréhensible, prince ! répéta-t-il en s’animant et du ton d’un homme qui se ressaisit ; – notez cela et rappelez-vous-le, puisque vous recueillez, paraît-il, des documents sur la peine de mort… On me l’a dit, ha ! ha ! |
| О, боже, какая бестолковая нелепость! – Он сел на диван, облокотился на стол обоими локтями и схватил себя за голову. – Ведь это даже стыдно!.. А чорт ли мне в том, что стыдно, – поднял он почти тотчас же голову. – Господа! Господа, я распечатываю пакет, – провозгласил он с какою-то внезапною решимостию, – я… я, впрочем, не принуждаю слушать!.. | Oh Dieu ! quel absurde non-sens ! Il s’assit sur le divan, s’appuya des deux coudes sur la table et se prit la tête entre les mains. – Quelle honte, même !… poursuivit-il. Mais que m’importe que ce soit honteux ? Et, relevant aussitôt la tête, il parut obéir à une résolution soudaine : Messieurs ! messieurs, je décachette mon paquet, je… je ne force d’ailleurs personne à écouter ! |
| Дрожащими от волнения руками он распечатал пакет, вынул из него несколько листочков почтовой бумаги, мелко исписанных, положил их пред собой и стал расправлятьe их. | Les mains tremblantes d’émotion, il décacheta le paquet et en tira quelques feuilles de papier à lettre couvertes d’une fine écriture, qu’il plaça devant lui et se mit à déplisser. |
| – Да что это? Да что тут такое? Что будут читать? – мрачно бормотали некоторые; другие молчали. Но все уселись и смотрели с любопытством. Может быть, действительно ждали чего-то необыкновенного. Вера уцепилась за стул отца и от испуга чуть не плакала; почти в таком же испуге был и Коля. Уже усевшийся Лебедев вдруг приподнялся, схватился за свечки и приблизил их ближе к Ипполиту, чтобы светлее было читать. | – Mais qu’est-ce là ? qu’y a-t-il ? Que va-t-on lire ? murmurèrent plusieurs assistants d’un air sombre. D’autres gardaient le silence, mais tous s’étaient assis et observaient la scène avec curiosité. Peut-être s’attendaient-ils en effet à un événement extraordinaire. Véra s’était accrochée à la chaise de son père et avait une telle peur qu’elle retenait ses larmes avec peine. Kolia n’était guère moins effrayé. Lébédev, qui était déjà assis, se releva subitement, prit les bougies et les rapprocha d’Hippolyte pour que celui-ci vît plus clair en lisant. |
| – Господа, это… это вы увидите сейчас что такое, – прибавил для чего-то Ипполит и вдруг начал чтение: “Необходимое объяснение”. Эпиграф: “Aprиs moi le dйluge”… Фу, чорт возьми! – вскрикнул он, точно обжегшись: – неужели я мог серьезно поставить такой глупый эпиграф?.. Послушайте, господа!.. уверяю вас, что все это в конце-концов, может быть, ужаснейшие пустяки! Тут только некоторые мои мысли… Если вы думаете, что тут… что-нибудь таинственное или… запрещенное… одним словом… | – Messieurs, c’est… vous allez voir tout de suite ce que c’est, ajouta, on ne sait trop pourquoi, Hippolyte ; et sans transition il commença à lire : « Explication indispensable ». Épigraphe : Après moi le déluge Au diable ! s’exclama-t-il sur le ton d’un homme qui vient de se brûler : comment ai-je pu placer sérieusement une aussi sotte épigraphe ?… Écoutez, messieurs !… je vous assure que tout cela n’est, peut-être, au bout du compte, qu’une affreuse bagatelle ! Ce sont seulement quelques pensées à moi… Si vous croyez qu’il y a là quelque chose de mystérieux ou… de défendu… en un mot… |
| – Читали бы без предисловий, – перебил Ганя. | – Vous feriez mieux de lire sans préambule, interrompit Gania. |
| – Завилял! – прибавил кто-то. | – Il cherche un biais ! ajouta un autre. |
| – Разговору много, – ввернул молчавший все время Рогожин. Ипполит вдруг посмотрел на него, и когда глаза их встретились, Рогожин горько и желчно осклабился и медленно произнес странные слова: | – Voilà bien du bavardage ! lança Rogojine qui jusque-là était resté muet. Hippolyte le regarda tout à coup ; au moment où leurs yeux se croisèrent, Rogojine eut un sourire amer et fielleux, puis articula ces paroles étranges : |
| – Не так этот предмет надо обделывать, парень, не так… | – Ce n’est pas ainsi qu’il faut se comporter en cette affaire, mon garçon, non… |
| Что хотел сказать Рогожин, конечно, никто не понял, но слова его произвели довольно странное впечатление на всех; всякого тронула краюшком какая-то одна, общая мысль. На Ипполита же слова эти произвели впечатление ужасное: он так задрожал, что князь протянул было руку, чтобы поддержать его, и он наверно бы вскрикнул, если бы видимо не оборвался вдруг его голос. Целую минуту он не мог выговорить слова и, тяжело дыша, все смотрел на Рогожина. Наконец, задыхаясь и с чрезвычайным усилием, выговорил: | Certes, personne ne comprit ce que Rogojine voulait dire. Mais sa phrase fit sur l’assistance une impression plutôt singulière : la même idée parut effleurer tous les esprits. Sur Hippolyte, l’effet de cette phrase fut terrible : il se mit à trembler si fort que le prince fut sur le point de lui tendre la main pour l’empêcher de tomber ; et il aurait certainement poussé un cri si la voix ne lui était restée dans le gosier. Il fut une minute entière sans pouvoir articuler un mot. Il respirait péniblement et ne quittait pas Rogojine des yeux. Enfin, reprenant son haleine au prix des plus grands efforts, il proféra : |
| – Так это вы… вы были, вы? | – Alors c’est vous… c’est vous qui étiez… vous… |
| – Что был? Что я? – ответил, недоумевая. Рогожин, но Ипполит, вспыхнув и почти с бешенством, вдруг его охватившим, резко и сильно вскричал: | – Qui étais quoi ? Que veux-tu dire ? répliqua Rogojine avec l’air de ne pas comprendre. Mais Hippolyte devint tout rouge et, emporté par une sorte de rage subite, il lança d’une voix cassante et brutale. |
| – Вы были у меня на прошлой неделе, ночью, во втором часу, в тот день, когда я к вам приходил утром, вы!! Признавайтесь, вы? | – C’est vous qui êtes venu chez moi la semaine dernière, de nuit, après une heure, le lendemain de cette matinée où j’étais allé vous voir. C’est vous ! Avouez-le : c’est vous ? |
| – На прошлой неделе, ночью? Да не спятил ли ты и впрямь с ума, парень? | – La semaine dernière, de nuit ? Est-ce que tu n’as pas perdu le sens, mon garçon ? |
| “Парень” опять с минуту помолчал, приставив указательный палец ко лбу и как бы соображая; но в бледной, все так же кривившейся от страха улыбке его мелькнуло вдруг что-то как будто хитрое, даже торжествующее. | Le « garçon » se tut encore un instant, porta l’index à son front et eut l’air de se recueillir. Mais sous son pâle sourire, dont la peur faisait un rictus, perça soudain une expression de ruse et même de triomphe. |
| – Это были вы! – повторил он наконец чуть не шепотом, но с чрезвычайнымe убеждением: – вы приходили ко мне и сидели молча у меня на стуле, у окна, целый час; больше; в первом и во втором часу пополуночи; вы потом встали и ушли в третьем часу… Это были вы, вы! Зачем вы пугали меня, зачем вы приходили мучить меня, – не понимаю, но это были вы! | – C’est vous ! répéta-t-il presque à demi-voix mais avec l’accent de la plus entière conviction. – Vous êtes venu chez moi et vous êtes resté assis une heure et même plus, sans dire mot, sur une chaise, près de la fenêtre : c’était entre minuit et deux heures ; vous êtes parti avant trois heures… Oui, c’était bien vous ! Pourquoi m’avez-vous fait peur ? Pourquoi êtes-vous venu me tourmenter ? je ne me l’explique pas, mais c’était vous ! |
| И во взгляде его мелькнула вдруг бесконечная ненависть, несмотря на все еще не унимавшуюся в нем дрожь от испуга. | Dans son regard s’alluma soudain un immense éclair de haine, mais il n’en continua pas moins à frissonner de frayeur. |
| – Вы сейчас, господа, все это узнаете, я… я… слушайте… | – À l’instant, messieurs, vous allez tout savoir, je… je… écoutez… |
| Он опять, и ужасно торопясь, схватился за свои листочки; они расползлись и разрознились, он силился их сложить; они дрожали в его дрожавших руках; долго он не мог устроиться. | Et de nouveau il saisit avec précipitation les feuillets de son manuscrit qui s’étaient déplacés et intervertis ; il s’efforça de les remettre en ordre ; ces feuillets tremblaient entre ses doigts frémissants et il fut longtemps à pouvoir les ranger. |
| – Il est fou ou il délire ! murmura Rogojine d’une voix à peine intelligible. | |
| Чтение наконец началось. В начале, минут с пять, автор неожиданной статьи все еще задыхался и читал бессвязно и неровно; но потом голос его отвердел и стал вполне выражать смысл прочитанного. Иногда только довольно сильный кашель прерывал его; с половины статьи он сильно охрип; чрезвычайное одушевление, овладевавшее им все более и более по мере чтения, под конец достигло высшей степени, как и болезненное впечатление на слушателей. Вот вся эта “статья”: “МОЕ НЕОБХОДИМОЕ ОБЪЯСНЕНИЕ”. “Aprиs moi le dйluge! | Enfin la lecture commença. Pendant les cinq premières minutes l’auteur de cet article inattendu eut peine à retrouver le souffle et lut d’une manière décousue et inégale. Mais sa voix s’affermit peu à peu et il arriva à rendre pleinement le sens de ce qu’il lisait. Parfois seulement une toux assez violente l’interrompait ; arrivé à la moitié de sa lecture, il fut pris d’un fort enrouement. Son exaltation qui croissait graduellement finit par atteindre le paroxysme, tandis que s’accentuait à la même allure l’impression morbide ressentie par l’auditoire. Voici tout cet article : « Explication indispensable » « Après moi le déluge ! » |
| “Вчера утром был у меня князь; между прочим он уговорил меня переехать на свою дачу. Я так и знал, что он непременно будет на этом настаивать, и уверен был, что он так прямо и брякнет мне, что мне на даче будет “легче умирать между людьми и деревьями”, как он выражается. Но сегодня он не сказал умереть, а сказал “будет легче прожить”, что однако же почти все равно для меня, в моем положении. Я спросил его, что он подразумевает под своими беспрерывными “деревьями”, и почему он мне так навязывает эти “деревья”, и с удивлением узнал от него, что я сам будто бы на том вечере выразился, что приезжал в Павловск в последний раз посмотреть на деревья. | « Hier matin, le prince est venu me voir ; entre autres choses il m’a proposé de m’installer dans sa villa. Je savais qu’il ne manquerait pas d’insister sur ce point ; j’étais certain qu’il me déclarerait sans ambage que « je serais mieux pour mourir au milieu des hommes et des arbres », pour reprendre son expression. Mais aujourd’hui il n’a pas employé le mot mourir ; il a dit que « je serais mieux pour y continuer mon existence », ce qui, d’ailleurs, dans mon cas, revient à peu près au même. Je lui ai demandé ce qu’il voulait dire par ces « arbres » dont il parle si souvent, et pourquoi il m’en rebattait ainsi les oreilles. J’ai eu la stupeur de l’entendre me répondre que c’était moi-même qui, l’autre soir, avais déclaré être venu à Pavlovsk pour voir les arbres une dernière fois. |
| Когда я заметил ему, что ведь все равно умирать, что под деревьями, что смотря в окно на мои кирпичи, и что для двух недель нечего так церемониться, то он тотчас же согласился; но зелень и чистый воздух, по его мнению, непременно произведут во мне какую-нибудь физическую перемену, и мое волнение и мои сны переменятся и, может быть, облегчатся. Я опять заметил ему смеясь, что он говорит как материалист. Он ответил мне с своею улыбкой, что он и всегда был материалист. | Je lui ai fait observer que, pour mourir, il m’était parfaitement égal d’être sous les arbres ou de regarder un mur de briques devant ma fenêtre ; pour deux semaines qui me restaient à vivre, ce n’était pas la peine de faire tant de façons. Il tomba aussitôt d’accord là-dessus, mais il pensait que la verdure et le grand air amèneraient certainement une modification dans mon état physique et changeraient mes rêves et les effets de ma surexcitation, peut-être au point de les rendre tolérables. Je lui objectai de nouveau, en riant, qu’il parlait comme un matérialiste. Il me répliqua avec son habituel sourire qu’il avait toujours été matérialiste. |
| Так как он никогда не лжет, то эти слова что-нибудь да означают. Улыбка его хороша; я разглядел его теперь внимательнее. Я не знаю, люблю или не люблю я его теперь; теперь мне некогда с этим возиться. Моя пятимесячная ненависть к нему, надо заметить, в последний месяц стала совсем утихать. Кто знает, может быть, я приезжал в Павловск, главное, чтоб его увидать. Но… зачем я оставлял тогда мою комнату? Приговоренный к смерти не должен оставлять своего угла; и если бы теперь я не принял окончательного решения, а решился бы, напротив, ждать до последнего часу, то, конечно, не оставил бы моей комнаты ни за что и не принял бы предложения переселиться к нему “умирать” в Павловск. | Comme il ne ment jamais, ce n’était pas là une parole en l’air. Son sourire est bon ; je l’ai examiné alors avec plus d’attention. Je ne sais si maintenant je l’aime ou ne l’aime pas ; je n’ai pas le temps pour le moment de me tracasser l’esprit avec cettee question. La haine que je lui portais depuis cinq mois, remarquez-le bien, a commencé à tomber complètement dans le cours du dernier mois. Qui sait ? Je suis peut-être allé à Pavlovsk surtout pour le voir. Mais… pourquoi ai-je alors déserté ma chambre ? Le condamné à mort ne doit pas quitter son coin ; si je n’avais pas pris maintenant une résolution définitive et si je m’étais, au contraire, résigné à attendre ma dernière heure, je n’aurais certainement abandonné ma chambre pour rien au monde et je n’aurais pas accepté la proposition de venir « mourir » chez lui à Pavlovsk. |
| “Мне нужно поспешить и кончить все это “объяснение” непременно до завтра. Стало быть, у меня не будет времени перечитать и поправить; перечту завтра, когда буду читать князю и двум, трем свидетелям, которых намерен найти у него. Так как тут не будет ни одного слова лжи, а все одна правда, последняя и торжественная, то мне заранее любопытно, какое впечатление она произведет на меня самого в тот час и в ту минуту, когда я стану перечитывать? | « Il faut que je me hâte pour terminer sans faute avant demain toute cette « explication ». C’est dire que je n’aurai pas le temps de la relire ni de la corriger ; je la relirai demain en la communiquant au prince et à deux ou trois témoins que je compte trouver chez lui. Comme il n’y aura pas ici un seul mot qui ne soit la pure, la suprême et solennelle vérité, je suis curieux de savoir quelle impression j’éprouverai moi-même au moment où je ferai cette lecture. |
| Впрочем, я напрасно написал слова: “правда последняя и торжественная”; для двух недель и без того лгать не стоит, потому что жить две недели не стоит; это самое лучшее доказательство, что я напишу одну правду. (NB. Не забыть мысли: не сумасшедший ли я в эту минуту, то-есть минутами? Мне сказали утвердительно, что чахоточные в последней степени иногда сходят с ума на время. Проверить это завтра за чтением, по впечатлению на слушателей. Этот вопрос непременно разрешить в полной точности; иначе нельзя ни к чему приступить.) | D’ailleurs j’ai eu tort d’écrire ces mots « suprême et solennelle vérité » ; pour quinze jours, cela ne vaut pas la peine de vivre ; c’est la meilleure preuve que je n’écrirai que la vérité. (N. B. – Une idée à ne pas perdre de tue : ne suis-je pas fou en ce moment, ou pour mieux dire : à certains moments ? On m’a positivement affirmé qu’arrivés à la dernière phase de leur maladie, les phtisiques ont des instants d’égarement. Vérifier cela demain par l’impression que produira la lecture sur les auditeurs. Cette question doit être à tout prix résolue de la façon la plus exacte ; sans quoi on ne peut rien entreprendre.) |
| “Мне кажется, я написал сейчас ужасную глупость; но переправлять мне некогда, я сказал; кроме того, я даю себе слово нарочно не переправлять в этой рукописи ни одной строчки, даже если б я сам заметил, что противоречу себе чрез каждые пять строк. Я хочу именно определить завтра за чтением, правильно ли логическое течение моей мысли; замечаю ли я ошибки мои, и верно ли, стало быть, все то, что я в этой комнате в эти шесть месяцев передумал, или только один бред. | « Il me semble que je viens d’écrire une sottise énorme ; mais, comme je l’ai dit, je n’ai pas le temps de corriger ; en outre, je me promets de laisser intentionnellement ce manuscrit sans la moindre correction, même si je m’aperçois que je me contredis toutes les cinq lignes. Je veux justement soumettre demain, à l’épreuve de la lecture, la logique de ma pensée, et m’assurer que je remarque mes erreurs ; je saurais ainsi si toutes les idées que j’ai mûries dans cette chambre au cours de ces derniers mois sont véritables, ou s’il ne s’agît que d’un délire. |
| “Если б еще, два месяца тому назад мне пришлось, как теперь, оставлять совсем мою комнату и проститься с Мейеровою стеной, то я уверен, мне было бы грустно, Теперь же я ничего не ощущаю, а между тем завтра оставляю и комнату, и стену, на веки! Стало быть, убеждение мое, что для двух недель не стоит уже сожалеть или предаваться каким-нибудь ощущениям, одолело моею природой и может уже теперь приказывать всем моим чувствам. Но правда ли это? Правда ли, что моя природа побеждена теперь совершенно? Если бы меня стали теперь пытать, то я бы стал наверно кричать и не сказал бы, что не стоит кричать и чувствовать боль, потому что две недели только осталось жить. | « Si j’avais dû, il y a deux mois, abandonner complètement ma chambre, comme je vais le faire, et dire adieu au mur de Meyer, je suis sûr que j’aurais éprouvé de la tristesse. Maintenant je ne ressens plus rien, bien que je doive quitter demain pour toujours cette chambre et ce mur ! Donc, mon être est aujourd’hui dominé par la conviction que, pour deux semaines, ce n’est pas la peine d’avoir des regrets ou de s’abandonner à aucun sentiment. Et tous mes sens obéissent peut-être déjà à cette conviction. Mais est-ce bien vrai ? Est-il vrai que ma nature soit complètement domptée ? Si l’on m’infligeait la torture en ce moment, je me mettrais certainement à crier ; je ne dirais pas que ce n’est pas la peine de crier et de ressentir la douleur quand on n’a plus que quinze jours à vivre. |
| “Но правда ли то, что мне только две недели жить остается, а не больше? Тогда в Павловске я солгал: Б-н мне ничего и говорил и никогда не видал меня; но с неделю назад ко мне приводили студента Кислородова; по убеждениям своим, он материалист, атеист и нигилист, вот почему я именно его и позвал: мне надо было человека, чтобы сказал мне наконец голую правду, не нежничая и без церемонии. Так он и сделал, и не только с готовностию и без церемонии, но даже с видимым удовольствием (что, по-моему, уж и лишнее). Он брякнул мне прямо, что мне осталось около месяца; может быть, несколько больше, если будут хорошие обстоятельства; но может быть, даже и гораздо раньше умру. | « Toutefois est-il exact qu’il ne me reste que quinze jours à vivre et pas davantage ? Ce que j’ai raconté à Pavlovsk était mensonger : B…ne ne m’a rien dit du tout et ne m’a même jamais vu ; mais il y a une semaine on m’a amené l’étudiant Kislorodov ; c’est un matérialiste, un athée et un nihiliste ; c’est justement pour cela que je l’ai fait venir ; j’avais besoin d’un homme qui me dise enfin la vérité toute nue, sans ménagement ni formes. C’est ce qu’il a fait, non seulement avec empressement et sans circonlocutions, mais même avec un visible plaisir (qui, à mon avis, passait la mesure). Il m’a déclaré brutalement qu’il me restait environ un mois à vivre ; peut-être un peu plus, si les circonstances étaient favorables, peut-être aussi beaucoup moins. |
| По его мнению, я могу умереть и внезапно, даже, например, завтра: такие факты бывали, и не далее как третьего дня одна молодая дама, в чахотке и в положении, сходном с моим, в Коломне, собиралась идти на рынок покупать провизию, но вдруг почувствовала себя дурно, легла на диван, вздохнула и умерла. Все это Кислородов сообщил мне даже с некоторою щеголеватостию бесчувствия и неосторожности, и как будто делая мне тем честь, то-есть показывая тем, что принимает и меня за такое же всеотрицающее высшее существо, как и сам он, которому умереть, разумеется, ничего не стоит. В конце-концов все-таки факт облиневанный: месяц и никак не более! Что он не ошибся в том, я совершенно уверен. | Il se peut, selon lui, que je meure subitement, demain par exemple ; cela s’est vu. Pas plus tard qu’avant-hier, une jeune dame phtisique, qui demeure dans le quartier de Kolomna et dont le cas ressemble au mien, se préparait à aller au marché pour faire ses provisions ; se sentant soudainement indisposée, elle s’est étendue sur un divan, a poussé un soupir et rendu l’âme. Kislorodov, m’a rapporté tous ces détails avec une certaine affectation d’insensibilité et d’indifférence, comme s’il me faisait l’honneur, (de me considérer, moi aussi, comme un être supérieur, pénétré du même esprit de négation que lui et n’ayant naturellement aucune peine à quitter la vie. Finalement, un fait demeurait établi, c’est que j’avais un mois à vivre et pas davantage ! Sous ce rapport je suis tout à fait convaincu qu’il ne s’est pas trompé. |
| “Удивило меня очень, почему князь так угадал давеча, что я вижу “дурные сны”; он сказал буквально, что в Павловске “мое волнение и сны” переменятся. И почему же сны? Он или медик, или в самом деле необыкновенного ума и может очень многое угадывать. (Но что он в конце-концов “идиот”, в этом нет никакого сомнения.) Как нарочно пред самым его приходом я видел один хорошенький сон (впрочем из тех, которые мне теперь снятся сотнями). Я заснул, – я думаю за час до его прихода, – и видел, что я в однойe комнате (но не в моей). | « J’ai été très surpris quand le prince a deviné que j’avais des cauchemars ; il a dit, à la lettre, qu’à Pavlovsk « les effets de ma surexcitation et mes rêves » changeraient. Pourquoi a-t-il parlé de mes rêves ? Ou il est médecin, ou c’est un esprit d’une pénétration extraordinaire, capable de deviner bien des choses. (Mais que, tout compte fait, il soit un « idiot », cela n’offre pas de doute.) Juste avant son arrivée, je venais de faire un joli rêve en vérité (comme j’en fais maintenant des centaines). Je m’étais endormi une heure, je crois, avant sa visite et je me voyais dans une chambre qui n’était pas la mienne. |
| Комната больше и выше моей, лучше меблирована, светлая, шкаф, комод, диван и моя кровать, большая и широкая и покрытая зеленым шелковым стеганым одеялом. Но в этой комнате я заметил одно ужасное животное, какое-то чудовище. Оно было в роде скорпиона, но не скорпион, а гаже и гораздо ужаснее, и, кажется, именно тем, что таких животных в природе нет, и что оно нарочно у меня явилось, и что в этом самом заключается будто бы какая-то тайна. | Elle était plus grande et plus haute, mieux meublée, claire ; le mobilier se composait d’une armoire, d’une commode, d’un divan et de mon lit, qui était long et large, avec une couverture verte en soie piquée. Dans cette chambre j’aperçus un animal effrayant, une sorte de monstre. Il ressemblait à un scorpion, mais ce n’était pas un scorpion ; c’était quelque chose de plus repoussant et de bien plus hideux. Je crus voir une sorte de mystère dans le fait qu’il n’existait point d’animaux de ce genre dans la nature et qu’il en était néanmoins apparu un exprès chez moi. |
| Я его очень хорошо разглядел: оно коричневое и скорлупчатое, пресмыкающийся гад, длиной вершка в четыре, у головы толщиной в два пальца, к хвосту постепенно тоньше, так что самый кончик хвоста толщиной не больше десятой доли вершка. На вершок от головы, из туловища выходят, под углом в сорок пять градусов, две лапы, по одной с каждой стороны, вершка по два длиной, так что все животное представляется, если смотреть сверху, в виде трезубца. | Je l’examinai à loisir : c’était un reptile brun et squameux, long d’environ quatre verchoks ; sa tête avait la grosseur de deux doigts, mais son corps s’amincissait graduellement vers la queue, dont le bout n’avait pas plus d’un dixième de verchok d’épaisseur. À un verchok de la tête deux pattes se détachaient de part et d’autre du tronc, avec lequel elles formaient un angle de quarante-cinq degrés, si bien que, vu de haut, l’animal prenait l’aspect d’un trident. |
| Головы я не рассмотрел, но видел два усика, не длинные, в виде двух крепких игл, тоже коричневые. Такие же два усика на конце хвоста и на конце каждой из лап, всего, стало быть, восемь усиков. Животное бегало по комнате очень быстро, упираясь лапами и хвостом, и когда бежало, то и туловище и лапы извивались как змейки, с необыкновенною быстротой, несмотря на скорлупу, и на это было очень гадко смотреть. Я ужасно боялся, что оно меня ужалит; мне сказали, что оно ядовитое, но я больше всего мучился тем, кто его прислал в мою комнату, что хотят мне сделать, и в чем тут тайна? | Je ne vis pas très distinctement sa tête, mais j’y remarquai deux petites tentacules très courtes et également brunes qui ressemblaient à deux grosses aiguilles. On retrouvait deux petites tentacules identiques au bout de la queue et à l’extrémité de chaque pattes ; soit huit en tout. Cette bête courait très vite à travers la chambre en s’appuyant sur ses pattes et sa queue ; pendant sa course, son corps et ses pattes se tordaient comme des serpents avec une prodigieuse vélocité malgré sa carapace ; c’était une chose affreuse à voir. J’avais une peur atroce que l’animal ne me piquât, car on m’avait dit qu’il était venimeux. Mais ce qui me tourmentait le plus, c’était de savoir qui l’avait envoyé dans ma chambre, quel dessein on poursuivait contre moi et que cachait ce mystère. |
| Оно пряталось под комод, под шкаф, заползало в углы. Я сед на стул с ногами и поджал их под себя. Оно быстро перебежало наискось всю комнату и исчезло где-то около моего стула. Я в страхе осматривался, но так как я сидел поджав ноги, то и надеялся, что оно не всползет на стул. Вдруг я услышал сзади меня, почти у головы моей, какой-то трескучий шелест; я обернулся и увидел, что гад всползает по стене и уже наравне с моею головой, и касается даже моих волос хвостом, который вертелся и извивался с чрезвычайною быстротой. Я вскочил, исчезло и животное. На кровать я боялся лечь, чтоб оно не заползло под подушку. | La bête se dissimulait sous la commode, sous l’armoire, et se réfugiait dans les coins. Je m’assis sur une chaise et repliai mes jambes sous moi. L’animal traversa prestement la chambre en diagonale et disparut quelque part près de ma chaise. Je le cherchai des yeux avec épouvante, mais, comme j’étais assis les jambes ramenées sous le corps, j’espérais qu’il ne grimperait pas après la chaise. Tout à coup, j’entendis un léger crépitement derrière moi, non loin de ma nuque. Je me retournai et vis le reptile qui grimpait le long du mur ; il se trouvait déjà à la hauteur de ma tête et frôlait même mes cheveux avec sa queue qui tournait et ondulait avec une agilité extrême. Je fis un bond et le monstre disparut. Je n’osais me mettre au lit, de peur qu’il ne se glissât sous l’oreiller. |
| В комнату пришли моя мать и какой-то ее знакомый. Они стали ловить гадину, но были спокойнее, чем я, и даже не боялись. Но они ничего не понимали. Вдруг гад выполз опять; он полз в этот раз очень тихо и как будто с каким-то особым намерением, медленно извиваясь, что было еще отвратительнее, опять наискось комнаты, к дверям. Тут моя мать отворила дверь и кликнула Норму, нашу собаку, – огромный тернеф, черный и лохматый; умерла пять лет тому назад. Она бросилась в комнату и стала над гадиной как вкопанная. Остановился и гад, но все еще извиваясь и пощелкивая по полу концами лап и хвоста. | Ma mère et je ne sais quelle autre personne de sa connaissance entrèrent alors dans la chambre. Elles se mirent à donner la chasse au reptile. Elles étaient plus calmes que moi et ne manifestaient même aucune frayeur, mais n’y comprenaient rien. Soudain le monstre réapparut ; il rampait cette fois d’un mouvement très lent comme s’il avait une intention particulière ; ses nonchalantes contorsions lui donnaient un air encore plus repoussant ; il traversa de nouveau la chambre comme la première fois, se dirigeant vers le seuil. À ce moment ma mère ouvrit la porte et appela Norma, notre chienne ; c’était un énorme terre-neuve au poil noir et frisé ; il y a cinq ans qu’elle est morte. Elle se précipita dans la chambre et s’arrêta comme pétrifiée en face du reptile, qui, lui aussi, cessa d’avancer mais continua à se tordre et à frapper le plancher de ses pattes et de l’extrémité de sa queue. |
| Животные не могут чувствовать мистического испуга, если не ошибаюсь; но в эту минуту мне показалось, что в испуге Нормы было что-то как будто очень необыкновенное, как будто тоже почти мистическое, и что она, стало быть, тоже предчувствует, как и я, что в звере заключается что-то роковое и какая-то тайна. Она медленно отодвигалась назад перед гадом, тихо и осторожно ползшим на нее; он, кажется, хотел вдруг на нее броситься и ужалить. Но несмотря на весь испуг. Норма смотрела ужасно злобно, хоть и дрожа всеми членами. Вдруг она медленно оскалила свои страшные зубы, открыла всю свою огромную красную пасть, приноровилась, изловчилась, решилась и вдруг схватила гада зубами. | Les animaux sont inaccessibles, si je ne me trompe, aux terreurs mystiques ; mais à ce moment il me sembla qu’il y avait quelque chose de tout à fait étrange et de mystique dans l’épouvante de Norma ; c’était à croire qu’elle devinait, comme moi, dans cet animal une apparition fatale et mystérieuse. Elle recula lentement tandis que le reptile s’avançait prudemment et à pas comptés ; il avait l’air de se disposer à sauter sur elle pour la piquer. Mais en dépit de sa frayeur et bien qu’elle tremblât de tous ses membres, Norma fixait sur l’animal des yeux pleins de rage. À un moment donné, elle découvrit progressivement ses redoutables crocs, ouvrit son énorme gueule rouge, prit son élan et se jeta résolument sur le monstre qu’elle happa. |
| Должно быть, гад сильно рванулся, чтобы выскользнуть, так что Норма еще раз поймала его, уже на лету, и два раза всею пастью вобрала его в себя, все на лету, точно глотая. Скорлупа затрещала на ее зубах; хвостик животного и лапы, выходившие из пасти, шевелились с ужасною быстротой. Вдруг Норма жалобно взвизгнула: гадина успела таки ужалить ей язык. С визгом и воем она раскрыла от боли рот, и я увидел, что разгрызенная гадина еще шевелилась у нее поперек рта, выпуская из своего полураздавленного туловища на ее язык множество белого сока, похожего на сок раздавленного черного таракана… Тут я проснулся, и вошел князь”. | La bête fit, semble-t-il, un violent effort pour se dégager, car Norma dut la ressaisir et cette fois au vol. À deux reprises elle l’engloutit dans sa gueule, la tenant toujours en l’air comme si elle voulait l’avaler. La carapace craqua sous ses dents ; la queue et les pattes de l’animal dépassaient et s’agitaient d’une manière effroyable. Brusquement Norma poussa un hurlement plaintif ; le reptile avait malgré tout réussi à lui piquer la langue. En geignant de douleur la chienne desserra les crocs. Je vis alors dans sa gueule le reptile à moitié broyé qui continuait à se débattre ; de son corps mutilé coulait sur la langue de la chienne un liquide blanc et abondant semblable à celui qui sort d’un cafard quand on l’écrase… C’est à ce moment que je m’éveillai et que le prince entra. » |
| – Господа, – сказал Ипполит, вдруг отрываясь от чтения и даже почти застыдившись, – я не перечитывал, но, кажется, я, действительно, много лишнего написал. Этот сон… | Hippolyte interrompit subitement sa lecture comme sous l’empire d’une sorte de confusion. – Messieurs, dit-il, je n’ai pas relu cet article et il me semble, je l’avoue, que j’ai écrit bien des choses inutiles. Ce rêve… |
| – Есть-таки, – поспешил ввернуть Ганя. | – C’est la vérité, s’empressa d’observer Gania. |
| – Тут слишком много личного, соглашаюсь, то-есть собственно обо мне… | – Je conviens qu’il y a là trop d’impressions personnelles, je veux dire : se rapportant exclusivement à ma personne… |
| Говоря это, Ипполит имел усталый и расслабленный вид и обтирал пот с своего лба платком. | En proférant ces mots Hippolyte paraissait exténué ; il essuyait avec son mouchoir la sueur de son front. |
| – Да-с, слишком уж собой интересуетесь, – прошипел Лебедев. | – Oui ! monsieur, vous vous intéressez par trop à vous-même, fit Lébédev d’une voix sifflante. |
| – Я, господа, никого не принуждаю, опять-таки; кто не хочет, тот может и удалиться. | – Mais, messieurs, encore une fois, je ne force personne ; ceux qui ne veulent pas m’écouter peuvent se retirer. |
| – Прогоняет… из чужого дома, – чуть слышно проворчал Рогожин. | – Il chasse les gens… de la maison d’autrui, marmonna Rogojine sur un ton à peine perceptible. |
| – А как мы все вдруг встанем и удалимся? – проговорил внезапно Фердыщенко, до сих пор, впрочем, не осмеливавшийся вслух говорить. | – Et si nous nous levions tous pour nous en aller ? fit inopinément Ferdistchenko, qui jusque-là n’avait pas osé hausser la voix. |
| Ипполит вдруг опустил глаза и схватился за рукопись; но в ту же секунду поднял опять голову и, сверкая глазами, с двумя красными пятнами на щеках, проговорил, в упор смотря на Фердыщенка: | Hippolyte baissa soudain les yeux et saisit son manuscrit. Mais il redressa aussitôt la tête ; ses prunelles brillaient, deux taches rouges coloraient ses joues ; il regarda fixement Ferdistchenko : |
| – Вы меня совсем не любите! | – Vous ne m’aimez pas du tout, dit-il. |
| Раздался смех; впрочем, большинство не смеялось, Ипполит покраснел ужасно. | Des rires éclatèrent, mais la majorité n’y fit point écho. Hippolyte rougit affreusement. |
| – Ипполит, – сказал князь, – закройте вашу рукопись и отдайте ее мне, а сами ложитесь спать здесь в моей комнате. Мы поговорим пред сном и завтра; но с тем, чтоб уж никогда не развертывать эти листы. Хотите? | – Hippolyte, dit le prince, ramassez votre manuscrit et donnez-le-moi ; allez vous coucher, ici dans ma chambre. Nous causerons avant de nous endormir et nous reprendrons demain la conversation, mais à condition que vous ne reveniez pas sur ces feuilles. Voulez-vous ? |
| – Разве это возможно? – посмотрел на него Ипполит в решительном удивлении. – Господа! – крикнул он, опять лихорадочно оживляясь, – глупый эпизод, в котором я не умел вести себя. Более прерывать чтение не буду. Кто хочет слушать – слушай… | – Est-ce possible ? fit Hippolyte en lui jetant un regard de réelle surprise. – Messieurs, s’écria-t-il dans un nouvel accès d’excitation fébrile, il s’agit d’un sot épisode où je n’ai pas su garder contenance. Je n’interromprai plus ma lecture. Que celui qui veut écouter, écoute… |
| Он поскорей глотнул из стакана воды, поскорей облокотился на стол, чтобы закрыться от взглядов, и с упорством стал продолжать чтение. Стыд скоро, впрочем, прошел… | Il avala en hâte une gorgée d’eau, s’accouda prestement à la table pour échapper aux regards et reprit avec obstination sa lecture. Sa confusion ne tarda d’ailleurs pas à se dissiper… |
| “Идея о том (продолжал он читать), что не стоит жить несколько недель, стала одолевать меня настоящим образом, я думаю, с месяц назад, когда мне оставалось жить еще четыре недели, но совершенно овладела мной только три дня назад, когда я возвратился с того вечера в Павловске. Первый момент полного, непосредственного проникновения этою мыслью произошел на террасе у князя, именно в то самое мгновение, когдаe я вздумал сделать последнюю пробу жизни, хотел видеть людей и деревья (пусть это я сам говорил), горячился, настаивал на праве Бурдовского, “моего ближнего”, и мечтал, что все они вдруг растопырят руки и примут меня в свои объятия, и попросят у меня в чем-то прощения, а я у них; одним словом, я кончил как бездарный дурак. | « L’idée qu’il ne vaut pas la peine de vivre pour quelques semaines commença, je crois, à m’obséder il y a un mois, lorsque je comptais n’avoir plus que quatre semaines devant moi. Mais elle ne m’a complètement dominé qu’il y a trois jours, le soir où je rentrai de Pavlovsk. La première fois que j’ai senti cette idée me pénétrer jusqu’au plus profond de moi-même, j’étais sur la terrasse chez le prince et je venais justement de me décider à faire de la vie une dernière expérience. J’avais voulu voir les hommes et les arbres (admettons que ce soit moi qui me soit exprimé ainsi) ; je m’étais échauffé et avait pris la défense de Bourdovski, « mon prochain » ; je m’étais laissé aller à l’illusion que tous les assistants m’ouvriraient les bras pour me donner une accolade, qu’ils solliciteraient mon pardon et que je leur demanderais le leur ; en un mot j’avais fini comme un piètre imbécile. |
| И вот в эти-то часы и вспыхнуло во мне “последнее убеждение”. Удивляюсь теперь, каким образом я мог жить целые шесть месяцев без этого “убеждения”! Я положительно знал, что у меня чахотка и неизлечимая; я не обманывал себя и понимал дело ясно. | Et c’est alors que se révéla en moi cette « suprême conviction ». Cette « conviction », je me demande maintenant comment j’ai pu vivre six grands mois sans l’avoir ! Je savais pertinemment que j’étais atteint de phtisie et incurable ; je ne m’illusionnais pas et voyais clairement mon état. |
| Но чем яснее я его понимал, тем судорожнее мне хотелось жить; я цеплялся за жизнь и хотел жить во что бы то ни стало. Согласен, что я мог тогда злиться на темный и глухой жребий, распорядившийся раздавить меня, как муху, и, конечно, не зная зачем; но зачем же я не кончил одною злостью? Зачем я действительно начинал жить, зная, что мне уже нельзя начинать; пробовал, зная, что мне уже нечего пробовать? А между тем я даже книги не мог прочесть и перестал читать: к чему читать, к чему узнавать на шесть месяцев? Эта мысль заставляла меня не раз бросать книгу. | Mais plus je le voyais clairement, plus j’étais avide de vivre ; je m’accrochais à l’existence et voulais la prolonger à tout prix. J’admets que j’aie pu alors m’emporter contre le destin ténébreux et sourd à ma voix, qui avait, sans savoir pourquoi, décidé de m’écraser comme une mouche. Mais pourquoi ne me suis-je pas exclusivement confiné dans cette rage ? Pourquoi ai-je, en fait, commencé à vivre, alors que je savais que cela ne m’était plus permis ? Pourquoi me suis-je livré à cette tentative, la prévoyant sans issue ? Et cependant j’en étais arrivé à ne plus pouvoir lire de livres et à renoncer à la lecture ; à quoi bon lire, à quoi bon s’instruire pour six mois ? Plus d’une fois cette réflexion m’a fait jeter le livre commencé. |
| “Да, эта Мейерова стена может много пересказать! Много я на ней записал. Не было пятна на этой грязной стене, которого бы я не заучил. Проклятая стена! А все-таки она мне дороже всех Павловских деревьев, то-есть должна бы быть всех дороже, если бы мне не было теперь все равно. | « Oui, ce mur de la maison Meyer pourrait en dire long, J’y ai inscrit bien des choses. Il n’y avait pas sur ce mur sale une seule tache que je ne connusse de mémoire. Maudit mur ! Et malgré tout, il m’est plus cher que tous les arbres de Pavlovsk, ou plutôt il devrait l’être, si à présent tout ne m’était égal. |
| “Припоминаю теперь, с каким жадным интересом я стал следить тогда за ихнею жизнью; такого интереса прежде не бывало. Я с нетерпением и с бранью ждал иногда Колю, когда сам становился так болен, что не мог выходить из комнаты. Я до того вникал во все мелочи, интересовался всякими слухами, что, кажется, сделался сплетником. Я не понимал, например, как эти люди, имея столько жизни, не умеют сделаться богачами (впрочем, не понимаю и теперь). Я знал одного бедняка, про которого мне потом рассказывали, что он умер с голоду, и, помню, это вывело меня из себя: если бы можно было этого бедняка оживить, я бы, кажется, казнил его. | – Je me rappelle maintenant arec quel avide intérêt je me suis mis à suivre leur vie ; je n’avais jamais éprouvé auparavant une pareille curiosité. J’attendais parfois avec impatience et aigreur le retour de Kolia, lorsque j’étais malade au point de ne pouvoir quitter la chambre. J’approfondissais tellement toutes les vétilles, je m’intéressais si vivement à tous les on-dit que j’en devins, je crois, un cancanier. Je ne comprenais pas, par exemple, comment les gens qui avaient en eux tant de vie ne réussissaient pas à s’enrichir (je ne le comprends d’ailleurs pas davantage aujourd’hui). J’ai connu un pauvre diable dont, par la suite, on m’a dit qu’il était mort de faim ; je me souviens que cette nouvelle m’a mis hors de moi ; si on avait pu ressusciter ce malheureux, je l’aurais, je crois, exterminé. |
| Мне иногда становилось легче на целые недели, и я мог выходить на улицу; но улица стала наконец производить во мне такое озлобление, что я по целым дням нарочно сидел взаперти, хотя и мог выходить, как и все. Я не мог выносить этого шныряющего, суетящегося, вечно озабоченного, угрюмого и встревоженного народа, который сновал около меня по тротуарам. К чему их вечная печаль, вечная их тревога и суета; вечная, угрюмая злость их (потому что они злы, злы, злы)? Кто виноват, что они несчастны и не умеют жить, имея впереди по шестидесяти лет жизни? | « Il m’arrivait parfois de me sentir mieux pendant de longues semaines et de pouvoir même descendre dans la rue ; mais la rue finit par m’excéder au point que je restais volontairement claustré des journées entières, alors que j’aurais pu sortir comme tout le monde. Je ne pouvais supporter la vue des gens qui grouillaient autour de moi sur les trottoirs, toujours soucieux, moroses, inquiets. À quoi bon leur sempiternelle tristesse, leur incessante et vaine agitation, leur morne et perpétuelle aigreur (car ils sont méchants, méchants, méchants) ? À qui la faute s’ils sont malheureux et ne savent pas vivre, alors qu’ils ont une perspective de soixante années d’existence ? |
| Зачем Зарницын допустил себя умереть с голоду, имея у себя шестьдесят лет впереди? И каждый-то показывает свое рубище, свои рабочие руки, злится и кричит: “мы работаем как волы, мы трудимся, мы голодны как собаки и бедны! другие не работают и не трудятся, а они богаты!” (Вечный припев!) Рядом с ними бегает и суетится с утра до ночи какой-нибудь несчастный сморчок “из благородных”, Иван Фомич Суриков, – в нашем доме, над нами живет, – вечно с продранными локтями, с обсыпавшимися пуговицами, у разных людей на посылках, по чьим-нибудь поручениям, да еще с утра до ночи. | Pourquoi Zarnitsine s’est-il laissé mourir de faim ayant soixante années devant lui ? Et chacun, en montrant ses haillons et ses mains calleuses, se fâche et se récrie : « Nous travaillons comme des bêtes de somme, nous trimons, nous sommes faméliques comme des chiens et traînons la misère ! D’autres ne travaillent pas, ne se donnent aucun mal et sont riches ! » (L’éternel refrain !) À côté d’eux se décarcasse du matin au soir un pauvre hère, tout ratatiné mais de « naissance noble », comme Ivan Fomitch Sourikov, qui demeure au-dessus de chez nous ; il a toujours les coudes percés et ses boutons décousus. Il fait des commissions pour un tas de gens et remplit on ne sait quel office : cela le tient du matin à la nuit. |
| Разговоритесь с ним: “беден, нищ и убог, умерла жена, лекарства купить было не на что, а зимой заморозили ребенка; старшая дочь на содержанье пошла…”; вечно хнычет, вечно плачется! О, никакой, никакой во мне не было жалости к этим дуракам, и, теперь, ни прежде, – я с гордостью это говорю! Зачем же он сам не Ротшильд? Кто виноват, что у него нет миллионов, как у Ротшильда, что у него нет горы золотых империалов и наполеондоров, такой горы, такой точно высокой горы, как на Маслянице под балаганами! Коли он живет, стало быть, все в его власти! Кто виноват, что он этого не понимает? | Liez conversation avec lui : il vous dira qu’il est « pauvre, nécessiteux, misérable ; sa femme a trépassé, il n’avait pas de quoi lui acheter des médicaments ; l’hiver, son petit garçon est mort de froid ; sa fille aînée se fait entretenir… » Il geint et pleurniche sans cesse. Oh ! je n’ai ressenti, ni alors ni maintenant, aucune pitié pour ces imbéciles, je le dis avec fierté ! Pourquoi cet individu n’est-il pase un Rothschild ? À qui la faute s’il n’a pas des millions comme Rothschild, s’il n’a pas une montagne d’impériales et de napoléons d’or, une montagne aussi haute que celle que l’on voit à la foire pendant le carnaval ? Puisqu’il lui est donné de vivre, tout est en son pouvoir. À qui la faute s’il ne le comprend pas ? |
| “О, теперь мне уже все равно, теперь уже мне некогда злиться, но тогда, тогда, повторяю, я буквально грыз по ночам мою подушку и рвал мое одеяло от бешенства. О, как я мечтал тогда, как желал, как нарочно желал, чтобы меня, восемнадцатилетнего, едва одетого, едва прикрытого, выгнали вдруг на улицу и оставили совершенно одного, без квартиры, без работы, без куска хлеба, без родственников, без единого знакомого человека в огромнейшем городе, голодного, прибитого (тем лучше!), но здорового, и тут-то бы я показал… | « Oh ! désormais tout m’est égal ; je n’ai plus le temps de me fâcher. Mais alors, alors, je le répète, je mordais littéralement mon oreiller la nuit et déchirais de rage ma couverture. Oh ! quel rêve je faisais à ce moment et quel souhait ! Je souhaitais de gaîté de cœur que l’on me jetât sur-le-champ à la rue, malgré mes dix-huit ans, à peine vêtu, à peine couvert ; qu’on me laissât absolument seul, sans logis, sans travail, sans un morceau de pain, sans parents, sans une seule connaissance, dans la ville immense, affamé et battu (tant mieux), mais avec la santé. Alors j’aurais montré… |
| “Что показал? | « Qu’est-ce que j’aurais montré ? |
| “О, неужели вы полагаете, что я не знаю, как унизил себя и без того уже моим “Объяснением”! Ну, кто же не сочтет меня за сморчка, не знающего жизни, забыв, что мне уже не восемнадцать лет; забыв, что так жить, как я жил в эти шесть месяцев, значит уже дожить до седых волос! Но пусть смеются и говорят, что все это сказки. Я и вправду рассказывал себе сказки. Я наполнял ими целые ночи мои напролет; я их все припоминаю теперь. | « Pouvez-vous me croire inconscient du degré d’abaissement auquel je me suis déjà ravalé, avant de dire cela, par mon « Explication » ? Qui donc ne me prendra pas pour un malheureux blanc-bec, étranger à la vie, en oubliant que je n’ai plus dix-huit ans, car vivre comme j’ai vécu depuis six mois, c’est atteindre l’âge où les cheveux blanchissent ! Mais que l’on se moque si l’on veut et que l’on traite tout ceci de contes ! Car ce sont réellement des contes que je me suis débités à moi-même. J’en ai peuplé des nuits entières et je me les rappelle tous actuellement. |
| “Но неужели же мне их теперь опять пересказывать, – теперь, когда уж и для меня миновала пора сказок? И кому же! Ведь я тешился ими тогда, когда ясно видел, что мне даже и грамматику греческую запрещено изучать, как раз было мне и вздумалось: “еще до синтаксиса не дойду, как помру”, подумал я с первой страницы и бросил книгу под стол. Она и теперь там валяется; я запретил Матрене ее подымать. | « Mais dois-je les répéter maintenant que, même pour moi, le temps des contes est passé ? Et pour qui ? J’y ai pris plaisir lorsque j’ai vu clairement qu’il m’était même interdit d’étudier la grammaire grecque comme j’en avais eu l’idée ; ayant réfléchi que je mourrais avant d’arriver à la syntaxe, je me suis arrêté dès la première page et j’ai jeté le livre sous la table. Il y est resté ; j’ai défendu à Matriona de le ramasser. |
| “Пусть тот, кому попадется в руки мое “Объяснение”, и у кого станет терпения прочесть его, сочтет меня за помешанного, или даже за гимназиста, а вернее всего за приговоренного к смерти, которому естественно стало казаться, что все люди, кроме него, слишком жизнью не дорожат, слишком дешево повадились тратить ее, слишком лениво, слишком бессовестно ею пользуются, а стало быть, все до единого не достойны ее! | « Il se peut que celui entre les mains de qui mon « Explication » tombera et qui aura la patience de la lire jusqu’au bout me prenne pour un fou ou même pour un collégien, ou plus vraisemblablement pour un condamné à mort, auquel il semble, comme de juste, que, sauf lui, aucun homme ne fait assez de cas de la vie, qu’on la gaspille avec trop de légèreté, qu’on en jouit avec trop de nonchalance et pas assez de conscience, et que, partant, du premier au dernier, tous les hommes en sont indignes. |
| И что же? я объявляю, что читатель мой ошибется, и что убеждение мое совершенно независимо от моего смертного приговора. Спросите, спросите их только, как они все, сплошь до единого, понимают в чем счастье? О, будьте уверены, что Колумб был счастлив не тогда, когда открыл Америку, а когда открывал ее; будьте уверены, что самый высокий момент его счастья был, может быть, ровно за три дня до открытия Нового Света, когда бунтующий экипаж в отчаянии чуть не поворотил корабля в Европу, назад! | Et après ? Je déclare que mon lecteur se sera trompé et que mes opinions ne sont influencées en rien par ma condamnation à mort. Demandez, demandez-leur seulement comment tous, sans exception, ils comprennent le bonheur ? Ah ! soyez certains que ce n’est pas, quand il a découvert l’Amérique mais quand il a été sur le point de la découvrir que Colomb a été heureux. Soyez persuadés que le monument culminant de son bonheur s’est peut-être placé trois jours avant la découverte du Nouveau-Monde, lorsque l’équipage au désespoir s’est rebellé et a été sur le point de faire demi-tour pour revenir en Europe. |
| Не в Новом Свете тут дело, хотя бы он провалился. Колумб помер почти не видав его и, в сущности, не зная, что он открыл? Дело в жизни, в одной жизни, – в открывании ее, беспрерывном и вечном, а совсем не в открытии! Но что говорить! Я подозреваю, что все что я говорю теперь так похоже на самые общие фразы, что меня наверно сочтут за ученика низшего класса, представляющего свое сочинение на “восход солнца”, или скажут, что я, может быть, и хотел что-то высказать, но при всем моем желании не сумел… “развиться”. | Il ne s’agissait pas ici du Nouveau-Monde, qui aurait pu s’effondrer. Colomb est mort l’ayant à peine vu et sans savoir, au fond, ce qu’il avait découvert. Ce qui compte, c’est la vie, la vie seule ; c’est la recherche ininterrompue, éternelle de la vie, et non sa découverte ! Mais à quoi bon ce verbiage ? Je conjecture que tout ceci a une telle apparence de lieux communs que l’on me prendra sans doute pour un collégien des basses classes qui fait un devoir sur le « lever du soleil ». On dira que j’ai peut-être voulu exprimer quelque chose, mais qu’en dépit de tout mon désir je ne suis pas arrivé à… « m’expliquer ». |
| Но, однако ж, прибавлю, что во всякой гениальной или новой человеческой мысли, или просто даже во всякой серьезной человеческой мысли, зарождающейся в чьей-нибудь голове, всегда остается нечто такое, чего никак нельзя передать другим людям, хотя бы вы исписали целые томы и растолковывали вашу мысль тридцать пять лет; всегда останется нечто, что ни за что не захочет выйти из-под вашего черепа и останется при вас на веки? с тем вы и умрете, не передав никому, может быть, самого-то главного из вашей идеи. Akirill.com | Toutefois j’ajouterai que, dans toute idée de génie, dans toute pensée neuve ou même simplement sérieuse qui naît en un cerveau humain, il y a toujours un reliquat qu’il est impossible de communiquer aux autres, quand bien même on y consacrerait des volumes entiers et l’on ressasserait la chose durant trente-cinq ans. Ce reliquat ne sortira à aucun prix de votre cerveau et il y demeurera à tout jamais ; vous mourrez sans l’avoir transmis à personne, et il enclora peut-être l’essentiel de votre pensée. |
| Но если и я теперь тоже не сумел передать всего того, что меня в эти шесть месяцев мучило, то по крайней мере поймут, что, достигнув моего теперешнего “последнего убеждения”, я слишком, может быть, дорого заплатил за него; вот это-то я и считал необходимым, для известных мне целей, выставить на вид в моем “Объяснении”. | Si, moi non plus, je ne réussis pas présentement à vous faire ressentir tout ce que j’ai souffert pendant ces six mois, du moins comprendra-t-on que j’aie peut-être payé trop cher la « suprême conviction » à laquelle je suis arrivé maintenant. Voilà ce que j’ai cru nécessaire de mettre en lumière dans mon « Explication », pour une fin connue de moi. |
| “Но однако ж я продолжаю”. | « Mais je reprends le fil de mon récit. |
| VI. | VI. |
| “Не хочу солгать: действительность ловила и меня на крючок в эти шесть месяцев и до того иногда увлекала, что я забывал о моем приговоре или, лучше, не хотел о нем думать и даже делал дела. Кстати о тогдашней моей обстановке. Когда я, месяцев восемь назад, стал уж очень болен, то прекратил все мои сношения и оставил всех бывших моих товарищей. Так как я и всегда был человек довольно угрюмый, то товарищи легко забыли меня; конечно, они забыли бы меня и без этого обстоятельства. Обстановка моя дома, то-есть в семействе”, была тоже уединенная. Месяцев пять назад, я раз навсегда заперся изнутри и отделил себя от комнат семьи совершенно. | « Je ne veux pas mentir ; pendant ces six mois la réalité m’a plus d’une fois ressaisi et entraîné au point de me faire oublier ma condamnation, ou plutôt de m’amener à n’y plus vouloir penser et à me mettre au travail. À ce propos je rappellerai les conditions dans lesquellese je vivais alors. Il y a environ huit mois, quand mon mal empira, je rompis toutes mes relations et cessai de voir mes anciens camarades. Comme j’avais toujours été d’humeur assez chagrine, ceux-ci n’eurent pas de peine à m’oublier ; ils m’auraient d’ailleurs oublié même si j’avais été autrement. Ma vie à la maison, c’est-à-dire « en famille », était celle d’un solitaire. Il y a environ cinq mois, je m’enfermai une fois pour toutes et m’isolai complètement des miens. |
| Меня постоянно слушались, и никто не смел войти ко мне, кроме как в определенный час убрать комнату и принести мне обедать. Мать трепетала пред моими приказаниями и даже не смела предо мною нюнить, когда я решался иногда впускать ее к себе. Детей она постоянно за меня колотила, чтобы не шумели и меня не беспокоили; я таки часто на их крик жаловался; то-то, должно быть, они меня теперь любят! “Верного Колю”, как я его прозвал, я тоже, думаю, мучил порядочно. В последнее время и он меня мучил: все это было натурально, люди и созданы, чтобы друг друга мучить. Но я заметил, что он переносит мою раздражительность так, как будто заранее дал себе слово щадить больного. | On avait coutume de se plier à mes volontés et nul ne se permettait d’entrer dans ma pièce, sauf aux heures fixées pour faire le ménage et m’apporter mon dîner. Ma mère tremblait devant mes ordres et n’osait même pas larmoyer en ma présence quand parfois je me décidais à la laisser entrer. Elle battait continuellement les enfants pour qu’ils ne fissent pas de bruit et ne me dérangeassent point ; c’est vrai, je me plaignais souvent de leurs cris ; je m’imagine comme ils doivent m’aimer maintenant ! Je crois avoir aussi pas mal tourmenté le « fidèle Kolia », pour lui garder le surnom que je lui ai donné. Dans ces derniers temps il m’a rendu la pareille : tout cela était dans l’ordre des choses, les hommes ayant été créés pour se faire souffrir les uns les autres. Toutefois j’ai remarqué qu’il supportait ma mauvaise humeur comme s’il s’était juré de ménager un malade. Akirill.com |
| Естественно, это меня раздражало; но, кажется, он вздумал подражать князю в “христианском смирении”, что было уже несколько смешно. Это мальчик, молодой и горячий и, конечно, всему подражает; но мне казалось иногда, что ему пора бы жить и своим умом. Я его очень люблю. Мучил я тоже и Сурикова, жившего над нами и бегавшего с утра до ночи по чьим-то поручениям; я постоянно доказывал ему, что он сам виноват в своей бедности, так что он наконец испугался и ходить ко мне перестал. Это очень смиренный человек, смиреннейшее существо. (NB. | Cela m’a naturellement irrité ; j’eus aussi l’impression qu’il s’était mis en tête d’imiter l’« humilité chrétienne » du prince, ce qui ne laissait pas d’être quelque peu ridicule. Ce garçon a l’enthousiasme de la jeunesse ; aussi imite-t-il tout ce qu’il voit. Mais il m’a parfois semblé que le moment était venu de l’inviter à se faire une personnalité. Je l’aime beaucoup. J’ai aussi tourmenté Sourikov, qui demeure au-dessus de chez nous et qui fait, du matin au soir, Dieu sait quelles commissions ! J’ai passé mon temps à lui démontrer que sa misère n’était imputable qu’à lui, si bien qu’il a fini par prendre peur et n’a plus mis les pieds chez moi. C’est un homme très humble, excessivement humble. (N. B. |
| Говорят, смирение есть страшная сила; надо справиться об этом у князя, это его собственное выражение.) Но когда я, в марте месяце, поднялся к нему на верх, чтобы посмотреть как они там “заморозили”, по его словам, ребенка, и нечаянно усмехнулся над трупом его младенца, потому что стал опять объяснять Сурикову, что он “сам виноват”, то у этого сморчка вдруг задрожали губы, и он, одною рукой схватив меня за плечо, другою показал мне дверь и тихо, то-есть чуть не шепотом, проговорил мне: “ступайте-с!” | – On prétend que l’humilité est une force terrible ; il faut demander au prince des explications là-dessus, car l’expression est de lui.) Mais quand je montai, au mois de mars, chez eux pour voir comment ils avaient laissé « geler », comme ils disaient, leur petit garçon, je souris involontairement devant le cadavre de l’enfant et recommençai à expliquer à Sourikov que « c’était sa faute ». Alors les lèvres de ce bonhomme rabougri se mirent soudain à trembler ; il me posa une main sur l’épaule et, de l’autre, me montra la porte : « Sortez, monsieur ! » me dit-il doucement, presque dans un chuchotement. |
| Я вышел, и мне это очень понравилось, понравилось тогда же, даже в ту самую минуту, как он меня выводил; но слова его долго производили на меня потом, при воспоминании, тяжелое впечатление какой-то странной, презрительной к нему жалости, которой бы я вовсе не хотел ощущать. | Je sortis ; son geste me plut beaucoup, il me plut même au moment où je fus mis à la porte ; toutefois ses paroles me laissèrent longtemps après, quand je me les remémorais, une impression étrange et pénible, quelque chose comme un sentiment de méprisante commisération à son égard, sentiment que j’aurais bien voulu ne pas éprouver. |
| Даже в минуту такого оскорбления (я ведь чувствую же, что я оскорбил его, хоть и не имел этого намерения), даже в такую минуту этот человек не мог разозлиться! Запрыгали у него тогда губы вовсе не от злости, я клятву даю: схватил он меня за руку и выговорил свое великолепное “ступайте-с” решительно не сердясь. Достоинство было, даже много, даже вовсе ему и не к лицу (так что, по правде, тут много было и комического), но злости не было. Может быть, он просто вдруг стал презирать меня. | Même sous le coup d’une pareille offense (car je sens bien que, sans en avoir eu l’intention, je l’avais offensé), cet homme n’avait pas été capable de se fâcher ! Si ses lèvres s’étaient mises à frissonner, ce n’avait nullement été sous l’empire de la colère, je vous le jure ; il m’avait saisi le bras et lancé sa superbe apostrophe « Sortez, monsieur ! » sans le moindre courroux. Il était à ce moment-là plein de dignité, au point même que cette dignité contrastait avec sa mine (ce qui était en vérité d’un effet fort comique), mais il n’y avait en lui pas une ombre d’irritation. Peut-être s’était-il senti un soudain mépris à mon égard. |
| С той поры, раза два, три, как я встретилe его на лестнице, он стал вдруг снимать предо мной шляпу, чего никогда прежде не делывал, но уже не останавливался, как прежде, а пробегал, сконфузившись, мимо. Если он и презирал меня, то все-таки по-своему: он “смиренно презирал”. А может быть, он снимал свою шляпу просто из страха, как сыну своей кредиторши, потому что он матери моей постоянно должен и никак не в силах выкарабкаться из долгов. И даже это всего вероятнее. Я хотел было с ним объясниться, и знаю наверно, что он чрез десять минут стал бы просить у меня прощения; но я рассудил, что лучше его уж не трогать. | Depuis lors, je l’ai rencontré deux ou trois fois dans l’escalier ; il m’a salué aussitôt en levant son chapeau, ce qu’il n’avait jamais fait auparavant. Mais il ne s’arrêtait plus comme autrefois ; il passait rapidement à côté de moi avec un air confus. Même s’il me méprisait, c’était encore à sa manière : « avec humilité ». Peut-être me donnait-il ces coups de chapeau par simple crainte, parce que j’étais le fils de sa créancière : il doit toujours de l’argent à ma mère et il est dans l’incapacité absolue de s’acquitter. Cette supposition est même la plus probable. J’ai eu l’idée de m’en expliquer avec lui ; je suis sûr qu’au bout de dix minutes il m’aurait demandé pardon ; mais j’ai réfléchi qu’il valait mieux le laisser tranquille. |
| “В это самое время, то-есть около того времени, как Суриков “заморозил” ребенка, около половины марта, мне стало вдруг почему-то гораздо легче, и так продолжалось недели две. Я стал выходить, всего чаще под сумерки. Я любил мартовские сумерки, когда начинало морозить, и когда зажигали газ; ходил иногда далеко. Раз, в Шестилавочной, меня обогнал в Темноте какой-то “из благородных”, я его не разглядел хорошенько; он нес что-то завернутое в бумаге и одет был в каком-то кургузом и безобразном пальтишке, – не по сезону легко. | « À cette époque, c’est-à-dire vers la mi-mars, lorsque Sourikov laissa « geler » son enfant, je me sentis subitement beaucoup mieux, et ce mieux dura près de deux semaines. Je me mis à sortir, le plus souvent à la tombée de la nuit. J’aimais les crépuscules de mars, lorsque le gel commence et qu’on allume le gaz ; j’allais parfois me promener assez loin. Un jour, dans la rue des Six-Boutiques, un quidam qui avait un air de gentilhomme, mais dont je ne distinguais pas les traits, passa devant moi dans l’obscurité ; il portait un paquet enveloppé dans du papier et était vêtu d’un paletot misérable, fripé et trop léger pour la saison. |
| Когда он поровнялся с фонарем, шагах предо мной в десяти, я заметил, что у него что-то выпало из кармана. Я поспешил поднять – и было время, потому что уже подскочил какой-то в длинном кафтане, но, увидев вещь в моих руках, спорить не стал, бегло заглянул мне в руки и проскользнул мимо. Эта вещь была большой, сафьянный, старого устройства и туго набитый бумажник; но почему-то я с первого взгляда угадал, что в нем было что угодно, но только не деньги. | Quand il fut à la hauteur d’un réverbère, à dix pas environ devant moi, je vis quelque chose tomber de sa poche. Je m’empressai de relever l’objet. Il était temps, car un individu affublé d’un long caftan s’était déjà précipité dessus ; mais, le voyant en ma possession, il en prit son parti, jeta un coup d’œil sur mes mains et passa son chemin. Cet objet était un grand portefeuille en maroquin de forme ancienne ; il était bourré de papiers à en craquer, mais, je ne sais pourquoi, je devinai au premier coup d’œil qu’il devait contenir de tout, sauf de l’argent. |
| Потерявший прохожий шел уже шагах в сорока предо мной и Скоро за толпой пропал из виду. Я побежал и стал ему кричать; но так как кроме “эй! мне нечего было крикнуть, то он и не обернулся. Вдруг он шмыгнул налево, в ворота одного дома. Когда я вбежал в ворота, под которыми было очень темно, уже никого не было. Дом был огромной величины, одна из тех громадин, которые строятся аферистами для мелких квартир; в иных из таких домов бывает иногда нумеров до ста. Когда я пробежал ворота, мне показалось, что в правом, заднем углу огромного двора, как будто идет человек, хотя в темноте я едва лишь мог различать. | Le passant qui l’avait égaré était déjà à quarante pas devant moi ; il allait bientôt se perdre dans la foule. Je courus après lui et l’appelai ; mais, comme je ne pouvais crier autre chose que « eh ! », il ne se retourna même pas. Soudain il s’engouffra à gauche sous une porte cochère. Quand j’arrivai sous cette porte, où régnait une profonde obscurité, il n’y avait plus personne. La maison était une de ces immenses bâtisses que construisent les spéculateurs pour y aménager une quantité de petits logements ; il y a de ces immeubles qui en comptent jusqu’à une centaine En franchissant la porte cochère, je crus voir dans l’angle droit et au fond d’une vaste cour quelqu’un qui s’éloignait, mais les ténèbres m’empêchèrent d’en discerner davantage. |
| Добежав до угла, я увидел вход на лестницу; лестница была узкая, чрезвычайно грязная и совсем не освещенная; но слышалось, что в высоте взбегал еще по ступенькам человек, и я пустился на лестницу, рассчитывая, что покамест ему где-нибудь отопрут, я его догоню. Так и вышло. Лестницы были прекоротенькие, число их было бесконечное, так что я ужасно задохся; дверь отворили и затворили опять в пятом этаже, я это угадал еще тремя лестницами ниже. Покамест я взбежал, пока отдышался на площадке, пока искал звонка, прошло несколько минут. | Je courus jusqu’à ce coin et découvris l’entrée d’un escalier étroit, fort sale et sans éclairage. En entendant dans le haut les pas précipités d’un homme qui montait, je me lançai dans l’escalier, comptant rejoindre sa trace avant qu’on lui eût ouvert la porte. C’est ce qui advint. Les paliers étaient très rapprochés, mais le nombre m’en parut sans fin et j’y perdis le souffle. Une porte s’ouvrit et se referma au cinquième étage. Je le devinai quand j’étais encore trois paliers plus bas. Il me fallut quelques minutes pour arriver au cinquième, reprendre haleine et chercher la sonnette. |
| Мне отворила наконец одна баба, которая в крошечной кухне вздувала самовар; она выслушала молча мои вопросы, ничего, конечно, не поняла и молча отворила мне дверь в следующую комнату, тоже маленькую, ужасно низенькую, с скверною необходимою мебелью и с широкою огромною постелью под занавесками, на которой лежал “Терентьич” (так кликнула баба), мне показалось, хмельной. На столе догорал огарок в железном ночнике и стоял полуштоф, почти опорожненный. Терентьич что-то промычал мне, лежа, и махнул на следующую дверь, а баба ушла, так что мне ничего не оставалось, как отворить эту дверь. Я так и сделал, и вошел в следующую комнату. | Enfin une femme qui était en train d’attiser le feu d’un samovar dans une minuscule cuisine vint m’ouvrir. Elle écouta mes questions en silence, n’y comprit certainement rien et, toujours sans desserrer les dents, me fit entrer dans une pièce voisine. C’était une très petite chambre, tout à fait basse et dont le misérable ameublement se réduisait au strict nécessaire ; sur un immense lit à courtines était couché un personnage que la femme appela « Térentitch » et qui me fit l’effet d’être gris. Un bout de chandelle brûlait sur une table dans un bougeoir en fer, à côté d’un demi-stof d’eau-de-vie presque vide. Sans se lever Térentitch meugla quelques sons inarticulés à mon adresse et me montra de la main la porte suivante. La femme avait disparu, en sorte qu’il ne me restait qu’à pousser cette porte. C’est ce que je fis et je pénétrai dans la chambre à côté. |
| “Эта комната была еще уже и теснее предыдущей, так что я не знал даже, где повернуться; узкая, односпальная кровать в углу занимала ужасно много места; прочей мебели было всего три простые стула, загроможденные всякими лохмотьями, и самый простой кухонный, деревянный стол пред стареньким клеенчатым диваном, так что между столом и кроватью почти уже нельзя было пройти. | Celle-ci était encore moins large et plus exiguë que la première, au point que je ne savais même pas comment m’y retourner. Un lit étroit placé dans l’angle obstruait presque toute la pièce ; le reste de l’ameublement se composait de trois chaises ordinaires, encombrées de toute sorte de haillons, et d’une grossière table de cuisine devant un vieux divan recouvert de toile cirée, le tout si rapproché qu’à peine pouvait-on se faufiler entre la table et le lit. |
| На столе горел такой же железный ночник с сальною свечкой, как и в той комнате, а на кровати пищал крошечный ребенок, всего, может быть, трехнедельный, судя по крику; его “переменяла”, то-есть перепеленывала, больная и бледная женщина, кажется, молодая, в сильном неглиже и, может быть, только что начинавшая вставать после родов; но ребенок не унимался и кричал, в ожидании тощей груди. | « Une chandelle de suif dans un bougeoir en fer, pareil à celui de l’autre chambre, était posée sur la table. Un bébé de trois semaines au plus vagissait, couché sur le lit ; une femme malade et pâle lui « changeait » ou plutôt lui rebandait ses langes. Elle paraissait jeune encore et était négligemment vêtue ; on voyait qu’elle commençait à relever de couches. Quant à l’enfant, il ne cessait de crier dans l’attente du maigre sein de sa mère. |
| На диване спал другой ребенок, трехлетняя девочка, прикрытая, кажется, фраком. У стола стоял господин в очень истрепанном сюртуке (он уже снял пальто, и оно лежало на кровати) и развертывал синюю бумагу, в которой было завернуто фунта два пшеничного хлеба и две маленькие колбасы, На столе, кроме того, был чайник с чаем, и валялись куски черного хлеба. Из-под кровати высовывался незапертый чемодан, и торчали два узла с каким-то тряпьем. | Sur le divan dormait un autre enfant, une fillette de trois ans sur laquelle on avait jeté un vêtement qui avait l’air d’un frac. Près de la table se tenait un homme habillé d’une redingote très fripée (il avait déjà ôté son paletot qu’il avait posé sur la lit), en train de défaire un paquet enveloppé de papier bleu et renfermant deux livres de pain blanc et deux petites saucisses. Il y avait encore sur la table une théière remplie et des restes de pain noir. Sous le lit on pouvait distinguer une valise ouverte et deux paquets contenant des hardes. |
| “Одним словом, был страшный беспорядок. Мне показалось с первого взгляда, что оба они, и господин, и дама – люди порядочные, но доведенные бедностью до того унизительного состояния, в котором беспорядок одолевает наконец всякую попытку бороться с ним и даже доводит людей до горькой потребности находить в самом беспорядке этом, каждый день увеличивающемся, какое-то горькое и как будто мстительное ощущение удовольствия. | « En un mot c’était un effroyable fouillis. Le monsieur et la dame me firent à première vue l’effet d’être des gens convenables, mais réduits par la misère à cet état de dégradation où le désordre s’impose au point qu’on ne réagit plus contre lui, qu’on arrive à s’y habituer et qu’on finit même, non seulement par ne plus pouvoir s’en passer, mais encore par trouver ; dans son quotidien accroissement je ne sais quel amer plaisir de revanche. |
| “Когда я вошел, господин этот, тоже только что предо мною вошедший и развертывавший свои припасы, о чем-то быстро и горячо переговаривался с женой; та, хоть и не кончила еще пеленания, но уже успела занюнить; известия были, должно быть, скверные, по обыкновению. Лицо этого господина, которому было лет двадцать восемь на вид, смуглое и сухое, обрамленное черными бакенбардами, с выбритым до лоску подбородком, показалось мне довольно приличным и даже приятным; оно было угрюмо, с угрюмым взглядом, но с каким-то болезненным оттенком гордости, слишком легко раздражающейся. Когда я вошел, произошла странная сцена. | « Lorsque j’entrai, le monsieur qui venait aussi d’arriver déballait ses provisions et s’entretenait avec sa femme sur un ton d’extrême nervosité ; celle-ci n’avait pas encore fini d’emmailloter le bébé et s’était déjà mise à pleurnicher ; il est probable que les nouvelles apportées par son mari étaient mauvaises comme à l’ordinaire. Le visage du monsieur me parut bienséant, voire agréable. C’était un homme d’environ vingt-huit ans, brun, sec, qui portait des favoris noirs et avait le menton rasé de près. Il avait l’air morose et son regard était morne, mais avec une nuance de fierté maladive, facilement irritable. Mon arrivée donna lieu à une scène étrange. |
| “Есть люди, которые в своей раздражительной обидчивости находят чрезвычайное наслаждение, и особенно когда она в них доходит (что случается всегда очень быстро) до последнего предела; в это мгновение им даже, кажется, приятнее быть обиженными чем необиженными. Эти раздражающиеся всегда потом ужасно мучатся раскаянием, если они умны, разумеется, и в состоянии сообразить, что разгорячились в десять раз более, чем следовало. | « Il y a des gens qui puisent une jouissance extrême dans leur irascibilité, surtout lorsqu’elle atteint (ce qui arrive toujours très vite) son diapason le plus élevé ; à ce moment-là on dirait même qu’ils trouvent plus de satisfaction à être offensés qu’à ne pas l’être. En retour, ces gens irascibles éprouvent par la suite les douleurs du repentir, bien entendu s’ils sont intelligents et en état de comprendre qu’ils se sont emportés dix fois plus que de raison. |
| Господин этот некоторое время смотрел на меня с изумлением, а жена с испугом, как будто в том была страшная диковина, что и к ним кто-нибудь мог войти; но вдруг он набросился на меня чуть не с бешенством; я не успел еще пробормотать двух слов, а он, особенно видя, что я одет порядочно, почел, должно быть, себя страшно обиженным тем, что я осмелился так бесцеремонно заглянуть в его угол и увидать всю безобразную обстановку, которой он сам так стыдился. Конечно, он обрадовался случаю сорвать хоть на ком-нибудь свою злость на все свои неудачи. Одну минуту я даже думал, что он бросится в драку; он побледнел точно в женской истерике и ужасно испугал жену. | Ce monsieur une regarda un moment avec stupéfaction, tandis que le visage de sa femme exprimait la frayeur, comme si l’apparition d’un être humain dans leur chambre eût constitué un événement terrible. Mais soudain, avant que j’aie eu le temps de balbutier deux mots, il se jeta sur moi avec une sorte de rage. Il était profondément blessé de voir un homme bien vêtu se permettre d’entrer sans façon dans son bouge et de plonger ses regards sur le pitoyable intérieur dont lui-même avait honte. Certes il savourait en même temps une manière de joie à l’idée de passer sur quelqu’un le dépit que lui causaient ses insuccès. Je crus même un instant qu’il allait me battre ; il devint pâle comme une femme en proie à un accès d’hystérie, ce qui épouvanta sa compagne. |
| “- Как вы смели так войти? Вон! – кричал он, дрожа и даже едва выговаривая слова. Но вдруг он увидал в руках моих свой бумажник. | Comment avez-vous osé entrer ainsi ! Sortez ! cria-t-il en tremblant au point de pouvoir à peine articuler. « Mais tout à coup il vit son portefeuille dans mes mains. |
| “- Кажется, вы обронили, – сказал я, как можно спокойнее и суше. (Так, впрочем, и следовало.) | – Je crois que vous avez laissé tomber ceci, dis-je d’un ton aussi calme et aussi sec que possible (c’était d’ailleurs le ton qui convenait). |
| “Тот стоял предо мной в совершенном испуге и некоторое время как будто понять ничего не мог; потом быстро схватился за свой боковой карман, разинул рот от ужаса и ударил себя рукой по лбу. | « Debout devant moi, frappé d’effroi, l’homme fut quelque temps comme sans rien comprendre. Puis, d’un geste rapide, il tâta sa poche, ouvrit une bouche hébétée et se frappa le front. |
| “- Боже! Где вы нашли? Каким образом? | – Mon Dieu ! où l’avez-vous trouvé ? De quelle façon ? |
| “Я объяснил в самых коротких словах и по возможности еще суше, как я поднял бумажник, как я бежал и звал его и как, наконец, по догадке и почти ощупью, взбежал за ним по лестнице. | « Je lui expliquai en peu de mots et d’un ton encore plus sec comment j’avais ramassé le portefeuille, comment j’avais couru après lui en le hélant et enfin comment je l’avais suivi quatre à quatre dans l’escalier, en quelque sorte à l’aveuglette. |
| “- О, боже! – вскрикнул он, обращаясь к жене: – тут все наши документы, тут мои последние инструменты, тут все… о, милостивый государь, знаете ли вы, что вы для меня сделали? Я бы пропал! | – Oh ! mon Dieu ! s’écria-t-il en s’adressant à sa femme, ce sont tous mes papiers, mes derniers instruments, enfin tout !… » Oh ! monsieur, savez-vous quel service vous venez de me rendre ? J’étais un homme perdu ! |
| “Я схватился между тем за ручку двери, чтобы, не отвечая, уйти; но я сам задыхался, и вдруг волнение мое разразилось таким сильнейшим припадком кашля, что я едва мог устоять. Я видел, как господин бросался во все стороны, чтобы найти мне порожний стул, как он схватил, наконец, с одного стула лохмотья, бросил их на пол и, торопясь, подал мне стул, осторожно меня усаживая. Но кашель мой продолжался и не унимался еще минуты три. Когда я очнулся, он уже сидел подле меня на другом стуле, с которого тоже, вероятно, сбросил лохмотья на пол, и пристально в меня всматривался. | « Entre temps j’avais saisi le bouton de porte pour sortir sans répondre, mais j’étouffai et fus secoué d’un brusque accès de toux, si véhément qu’à peine pouvais-je rester debout. Je vis le monsieur tourner en tous sens pour me trouver une chaise libre ; il prit enfin les haillons qui traînaient sur un siège, les jeta par terre et me fit asseoir en toute hâte mais avec précaution. Ma quinte se prolongea encore pendant au moins trois minutes. Quand je revins à moi, il était assis à mon côté sur une autre chaise qu’il avait sans doute aussi débarrassée de ses hardes et il me regardait fixement. |
| “- Вы, кажется… страдаете? – проговорил он тем тоном, каким обыкновенно говорят доктора, приступая к больному. – Я сам… медик (он не сказал: доктор), – и, проговорив это, он для чего-то указал мне рукой на комнату, как бы протестуя против своего теперешнего положения, – я вижу, что вы… | – Vous avez l’air de… souffrir ? fit-il du ton que prennent habituellement les médecins en abordant leurs malades… – Je suis moi-même… médecin (il n’employa pas le mot « docteur »). Et, ce disant, il montra d’un geste la chambre, comme pour protester contre sa situation actuelle. – Je vois que vous… |
| “- У меня чахотка, – проговорил я как можно короче и встал. | – Je suis phtisique, articulai-je laconiquement en me levant. |
| “Вскочил тотчас и он. | « Il se leva, lui aussi, d’un bond. |
| “- Может быть, вы преувеличиваете и… приняв средства… | – Peut-être que vous exagérez… En vous soignant… |
| “Он был очень сбит с толку и как будто все еще не мог придти в себя; бумажник торчал у него в левой руке. | « Il était très troublé et n’arrivait pas à se ressaisir ; il tenait le portefeuille dans sa main gauche. |
| “- О, не беспокоитесь, – перебил я опять, хватаясь за ручку двери, – меня смотрел на прошлой неделе Б-н (опять я ввернул тут Б-на), – и дело мое решенное. Извините… | – Oh ! ne vous inquiétez pas ! l’interrompis-je de nouveau en saisissant le bouton de la porte ; j’ai été examiné la semaine dernière par B… ne (là encore, je citai le nom de B… ne) et mon affaire est claire. Excusez-moi ! |
| “Я было опять хотел отворить дверь и оставить моего сконфузившегося, благодарного и раздавленного стыдом доктора, но проклятый кашель как раз опять захватил меня. Тут мой доктор настоял, чтоб я опять присел отдохнуть; он обратился к жене, и та, не оставляя своего места, проговорила мне несколько благодарных и приветливых слов. При этом она очень сконфузилась, так что даже румянец заиграл на ее бледно-желтых, сухих щеках. Я остался, но с таким видом, который каждую секунду показывал, что ужасно боюсь их стеснить (так и следовало). Раскаяние моего доктора, наконец, замучило его, я это видел. | « J’avais derechef l’intention d’ouvrir la porte et de laisser le docteur confus, reconnaissant et écrasé de honte, mais ma maudite toux me reprit juste à ce moment. Mon docteur me fit alors rasseoir et insista pour que je me repose ; il se tourna vers sa femme qui, sans bouger de place, m’adressa quelques paroles affables de gratitude. Ce faisant elle se troubla tellement que ses joues sèches et décolorées s’empourprèrent. Je restai, mais pris l’air de quelqu’un qui désire laisser paraître à tout moment une crainte extrême d’être importun (c’était l’air qui convenait). Je remarquai que le repentir avait fini par torturer mon docteur. |
| “- Если я… – начал он, поминутно обрывая и перескакивая, – я так вам благодарен и так виноват пред вами… я… вы видите… – он опять указал на комнату, – в настоящую минуту я нахожусь в таком положении… | – Si je…, commença-t-il en s’interrompant à chaque instant et en sautant d’une phrase à l’autre, je vous suis si reconnaissant et j’ai si mal agi avec vous… je… vous voyez – il montra de nouveau la chambre – en ce moment je me trouve dans une telle situation… |
| “- О, – сказал я, – нечего и видеть; дело известное; вы, должно быть, потеряли место и приехали объясняться и опять искать места? | – Oh ! dis-je, c’est tout vu ; le cas n’a rien de nouveau ; vous avez probablement perdu votre place et vous êtes venu dans la capitale pour vous expliquer et en chercher une autre ? |
| “- Почему… вы узнали? – спросил он с удивлением. | – D’où… l’avez-vous appris ? demanda-t-il étonné. |
| “- С первого взгляда видно, – отвечал я поневоле насмешливо, – сюда много приезжают из провинций с надеждами, бегают, и так вот и живут. | – Cela se voit au premier coup d’œil, répondis-je sur un ton d’involontaire ironie. – Beaucoup de gens arrivent ici de province avec des espérances ; ils font des pas et des démarches et vivent ainsi au jour le jour. |
| “Он вдруг заговорил с жаром, с дрожащими губами; он стал жаловаться, стал рассказывать и, признаюсь, увлек меня; я просидел у него почти час. Он рассказал мне свою историю, впрочем, очень обыкновенную. Он был лекарем в губернии, имел казенное место, но тут начались какие-то интриги, в которые вмешали даже жену его. | « Il se mit à parler avec une chaleur soudaine ; ses lèvres tremblaient ; je dois dire que ses lamentations et son récit me touchèrent ; je restai chez lui près d’une heure. Il m’exposa son histoire qui, du reste, n’avait rien d’extraordinaire. Médecin en province, au service de l’État, il avait été victime d’intrigues auxquelles avait même été mêlé le nom de sa femme. |
| Он погордился, погорячился; произошла перемена губернского начальства в пользу врагов его; под него подкопались, пожаловались; он потерял место и на последние средства приехал в Петербург объясняться; в Петербурге, известно, его долго не слушали, потом выслушали, потом отвечали отказом, потом поманили обещаниями, потом отвечали строгостию, потом велели ему что-то написать в объяснение, потом отказались принять, что он написал, велели подать просьбу, – одним словом, он бегал уже пятый месяц, проел все; последние женины тряпки были в закладе, а тут родился ребенок и, и… “сегодня заключительный отказ на поданную просьбу, а у меня почти хлеба нет, ничего нет, жена родила. Я, я…” | Sa fierté s’était révoltée et il avait perdu patience. Là-dessus, un mouvement dans le personnel administratif ayant été favorable à ses ennemis, on avait travaillé en sous-main contre lui et il avait été l’objet d’une plainte ; il avait dû abandonner sa place et aller avec ses dernières ressources à Pétersbourg pour fournir des explications. Là, comme toujours, on le traîna en longueur avant de lui accorder audience ; puis on l’écouta, puis on l’éconduisit, puis on lui fit des promesses, puis on l’admonesta sévèrement, puis on lui ordonna d’exposer son affaire par écrit, puis on refusa de recevoir son mémoire et on l’invita à présenter une requête. Bref, il avait couru pendant cinq mois et mangé tout ce qu’il avait ; les robes de sa femme étaient engagées au mont-de-piété jusqu’à la dernière ; c’est à ce moment qu’un enfant leur était né et… et… « aujourd’hui on m’a signifié le rejet définitif de ma requête ; je n’ai pour ainsi dire plus de pain, je n’ai plus rien et ma femme relève de couches. Je, je… » |
| “Он вскочил со стула и отвернулся. Жена его плакала в углу, ребенок начал опять пищать. Я вынул мою записную книжку и стал в нее записывать. Когда я кончил и встал он стоял предо мной и глядел с боязливым любопытством. | « Il se dressa brusquement et se détourna. Sa femme pleurait dans un coin ; l’enfant recommença à piailler. J’ouvris mon carnet et me mis à inscrire quelques notes. Lorsque j’eus fini et me levai, je le vis planté devant moi qui me regardait avec une curiosité craintive. |
| “- Я записал ваше имя, – сказал я ему, – ну, и все прочее: место служения, имя вашего губернатора, числа, месяцы. У меня есть один товарищ, еще по школе, Бахмутов, а у него дядя Петр Матвеевич Бахмутов, действительный статский советник и служит директором… | « J’ai noté votre nom, lui dis-je, et tout le reste : la localité où vous avez servi, le nom de votre gouverneur, les dates et les mois. J’ai un camarade d’école nommé Bakhmoutov dont l’oncle, Pierre Matvéïévitch Bakhmoutov, est conseiller d’État actuel et directeur de département… |
| “- Петр Матвеевич Бахмутов! – вскрикнул мой медик, чуть не задрожав: – но ведь от него-то почти все и зависит! | – Pierre Matvéïévitch Bakhmoutov ! s’écria mon médecin dans une sorte de tremblement, mais c’est de lui que presque toute cette affaire dépend ! |
| “В самом деле, в истории моего медика и в развязке ее, которой я нечаянно способствовал, все сошлось и уладилось, как будто нарочно было к тому приготовлено, решительно точно в романе. Я сказал этим бедным людям, чтоб они постарались не иметь никаких на меня надежд, что я сам бедный гимназист (я нарочно преувеличил унижение; я давно кончил курс и не гимназист), и что имени моего нечего им знать, но что я пойду сейчас же на Васильевский Остров к моему товарищу Бахмутову, и так как я знаю наверно, что его дядя, действительный статский советник, холостяк и не имеющий детей, решительно благоговеет пред своим племянником и любит его до страсти, видя в нем последнюю отрасль своей фамилии, то, “может быть, мой товарищ и сможет сделать что-нибудь для вас и для меня, конечно, у своего дяди”… | « Et, de fait, dans l’histoire de mon médecin et dans son dénouement, auquel je contribuai d’une façon si inopinée, tout s’enchaîna et s’arrangea, selon les prévisions, comme dans un roman. J’engageai ces pauvres gens à ne fonder aucune espérance sur moi, attendu que j’étais moi-même un pauvre collégien (j’exagérais à dessein l’humilité de ma situation, car il y avait longtemps que j’avais terminé mes études au collège). J’ajoutai qu’ils n’avaient pas besoin de savoir mon nom, mais que j’irais de ce pas au Vassili Ostrov pour voir mon camarade Bakhmoutov. J’étais sûr que son oncle, le conseiller d’État actuel, vieux garçon, sans enfants, adorait mon camarade jusqu’à la passion, voyant en lui le dernier rejeton de sa famille. Peut-être, dis-je en terminant, que ce camarade pourra faire quelque chose pour vous et, comme de raison, à cause de moi, auprès de son oncle. » |
| “- Мне бы только дозволили объясниться с его превосходительством! Только бы я возмог получить честь объяснить на словах! – воскликнул он, дрожа как в лихорадке и с сверкавшими глазами. Он так и сказал: возмог. Повторив еще раз, что дело наверно лопнет, и все окажется вздором, я прибавил, что если завтра утром я к ним не приду, то значит дело кончено, и им нечего ждать. Они выпроводили меня с поклонами, они были почти не в своем уме. Никогда не забуду выражения их лиц. Я взял извозчика и тотчас же отправился на Васильевский Остров. | – Si on me laissait seulement m’expliquer devant Son Excellence ! Si j’arrivais à pouvoir obtenir l’honneur de me justifier de vive voix ! s’écria-t-il en frissonnant comme s’il avait la fièvre, tandis que ses yeux étincelaient. « C’est bien l’expression qu’il employa : « Si j’arrivais à pouvoir obtenir l’honneur… » Après avoir répété une fois de plus que l’affaire raterait sûrement et que tous nos efforts resteraient stériles, j’ajoutai que, si je ne venais pas chez eux le lendemain matin, cela voudrait dire que tout serait fini et qu’ils n’avaient plus rien à attendre. Ils me reconduisirent avec force saluts et semblaient presque avoir perdu la tête. Jamais je n’oublierai l’expression de leur visage. Je pris un fiacre et me rendis sur-le-champ au Vassili Ostrov. |
| “С этим Бахмутовым в гимназии, в продолжение нескольких лет, я был в постоянной вражде. У нас он считался аристократом, по крайней мере, я так называл его: прекрасно одевался, приезжал на своих лошадях, нисколько не фанфаронил, всегда был превосходный товарищ, всегда был необыкновенно весел и даже иногда очень остер, хотя ума был совсем не далекого, несмотря на то, что всегда был первым в классе; я же никогда, ни в чем не был первым. | « Nous avions vécu dans une continuelle inimitié, ce Bakhmoutov et moi, pendant plusieurs années de collège. On le tenait chez nous pour un aristocrate ; c’était du moins ainsi que je l’avais qualifié. Il était toujours très bien mis et arrivait dans son propre équipage. Il n’était pas fier ; c’était un excellent camarade, d’une perpétuelle bonne humeur, parfois même très spirituel, sans être d’une grande intelligence ; cependant il était toujours le premier de la classe, et moi je n’ai jamais été premier en rien. |
| Все товарищи любили его, кроме меня одного. Он несколько раз в эти несколько лет подходил ко мне; но я каждый раз угрюмо и раздражительно от него отворачивался. Теперь я уже не видал его с год; он был в университете. Когда, часу в девятом, я вошел к нему (при больших церемониях: обо мне докладывали), он встретил меня сначала с удивлением, вовсе даже неприветливо, но тотчас повеселел и, глядя на меня, вдруг расхохотался. | . Tous ses condisciples l’aimaient, sauf moi. Pendant ces quelques années il m’avait à diverses reprises fait des avances, mais je m’étais chaque fois détourné de lui d’un air maussade et irrité. Il y avait environ un an que je ne l’avais revu ; il était à l’Université. Quand j’entrai chez lui, vers les neuf heures du soir (non sans formalités cérémonieuses, car des domestiques m’annoncèrent), il me reçut d’abord avec étonnement et même d’une manière assez peu affable. Mais il ne tarda pas à retrouver sa gaîté et partit d’un brusque éclat de rire en me regardant : |
| “- Да что это вздумалось вам придти ко мне, Терентьев? – вскричал он со своею всегдашнею, милой развязностию, иногда дерзкою, но никогда не оскорблявшею, которую я так в нем любил и за которую так его ненавидел. – Но что это, – вскричал он с испугом, – вы так больны! | – Quelle idée vous a pris de venir me voir, Térentiev ? s’écria-t-il avec le cordial sans-façon qui lui était familier ; son ton était parfois cavalier mais jamais offensant ; c’était un trait que j’aimais en lui et qui pourtant était la cause de ma haine à son égard. – Mais quoi donc ? s’écria-t-il avec effroi, vous êtes si malade ? |
| “Кашель меня замучил опять, я упал на стул и едва мог отдышаться. | « La toux m’avait repris ; je m’affaissai sur une chaise et pus à peine retrouver le souffle. |
| “- Не беспокойтесь, у меня чахотка, – сказал я, – я к вам с просьбой. | – Ne vous inquiétez pas, dis-je, je suis phtisique. J’ai une prière à vous adresser. |
| “Он уселся с удивлением, и я тотчас же изложил ему всю историю доктора и объяснил, что сам он, имея чрезвычайное влияние на дядю, может быть, мог бы что-нибудь сделать. | « Surpris, il s’assit, cependant que je lui racontais toute l’histoire du docteur, lui expliquant qu’il pourrait peut-être faire quelque chose de son côté, étant donné l’influence considérable qu’il avait sur son oncle. |
| “- Сделаю, непременно сделаю и завтра же нападу на дядю; и я даже рад, и вы так все это хорошо рассказали… Но как это вам, Терентьев, вздумалось все-таки ко мне обратиться? | – Je le ferai, je le ferai sans faute ; dès demain j’entreprendrai mon oncle ; je suis même très content, et vous avez si gentiment raconté tout cela…. Mais comment l’idée vous est-elle venue, Térentiev, de vous adresser à moi malgré tout ? |
| “- От вашего дяди тут так много зависит, и при том мы, Бахмутов, всегда были врагами, а так как вы человек благородный, то я подумал, что вы врагу не откажете, – прибавил я с иронией. | – Tout dépend de votre oncle en cette affaire ; en outre, Bakhmoutov, nous avons toujours été ennemis et, comme vous êtes un noble caractère, j’ai pensé que vous n’opposeriez pas un refus à un ennemi, ajoutai-je avec une pointe d’ironie. |
| “- Как Наполеон обратился к Англии! – вскричал он, захохотав. – Сделаю, сделаю! Сейчас даже пойду, если можно! – прибавил он поспешно, видя, что я серьезно и строго встаю со стула. | – Tel Napoléon faisant appel à l’hospitalité de l’Angleterre ! s’écria-t-il dans un éclat de rire. – Oui, je ferai le nécessaire, je le ferai ! J’irai même tout de suite, si c’est possible ! s’empressa-t-il d’ajouter en me voyant me lever d’un air grave et sévère. |
| “И действительно, это дело, самым неожиданным образом, обделалось у нас как не надо лучше. Чрез полтора месяца наш медик получил опять место в другой губернии, получил прогоны, даже вспоможение. Я подозреваю, что Бахмутов, который сильно повадился к ним ходить (тогда как я от этого нарочно перестал к ним ходить и принимал забегавшего ко мне доктора почти сухо), – Бахмутов, как я подозреваю, склонил доктора даже принять от него взаймы. С Бахмутовым я виделся раза два в эти шесть недель, мы сошлись в третий раз, когда провожали доктора. Проводы устроил Бахмутов у себя же в доме, в форме обеда с шампанским, на котором присутствовала и жена доктора; она, впрочем, очень скоро уехала к ребенку. | « Effectivement, cette affaire s’arrangea d’une manière tout à fait inattendue et à notre plus entière satisfaction. Au bout de six semaines notre médecin obtint une nouvelle place dans une autre province ; on le défraya de son déplacement et on lui alloua même un subside. Je soupçonne Bakhmoutov d’avoir amené le docteur à accepter de lui une avance à titre de prêt ; il allait le voir souvent (alors que moi-même je cessai à dessein mes visites ; quand, par hasard, le docteur venait chez moi, je le recevais presque sèchement) ; pendant ces six semaines je rencontrai Bakhmoutov une ou deux fois, et nous nous revîmes une troisième fois quand nous fêtâmes le départ du docteur. Bakhmoutov donna chez lui un dîner d’adieu avec du champagne ; la femme du docteur y assista aussi, mais elle nous quitta de bonne heure pour aller s’occuper du bébé. |
| Это было в начале мая, вечер был ясный, огромный шар солнца опускался в залив. Бахмутов провожал меня домой; мы пошли по Николаевскому мосту; оба подпили. Бахмутов говорил о своем восторге, что дело это так хорошо кончилось, благодарил меня за что-то, объяснял как приятно ему теперь после доброго дела, уверял, что вся заслуга принадлежит мне, и что напрасно многие теперь учат и проповедуют, что единичное доброе дело ничего не значит. Мне тоже ужасно захотелось поговорить. | C’était au début de mai, la soirée était belle et le globe énorme du soleil descendait dans le golfe. Bakhmoutov me reconduisit à la maison ; nous passâmes par le pont Nicolas et étions un tantinet éméchés tous les deux. Il me parla de sa vive satisfaction pour l’heureuse issue de l’affaire ; il me remercia de je ne sais trop quoi, m’expliqua le bien-être qu’il ressentait après avoir fait une bonne action et prétendît que tout le mérite m’en revenait. Il donna tort aux nombreuses personnes qui professent et prétendent aujourd’hui qu’une bonne œuvre individuelle n’a aucune signification. « Une irrésistible envie de parler s’empara aussi de moi. |
| “- Кто посягает на единичную “милостыню” – начал я, – тот посягает на природу человека и презирает его личное достоинство. Но организация “общественной милостыни” и вопрос о личной свободе – два вопроса различные и взаимно себя не исключающие. Единичное доброе дело останется всегда, потому что оно есть потребность личности, живая потребность прямого влияния одной личности на другую. В Москве жил один старик, один “генерал”, то-есть действительный статский советник, с немецким именем; он всю свою жизнь таскался по острогам и по преступникам; каждая пересыльная партия в Сибирь знала заранее, что на Воробьевых горах ее посетит “старичок генерал”. | – Celui qui prend sur lui d’accomplir un acte individuel, de charité, commençai-je, attente à la nature de l’Homme et fait fi de la dignité personnelle de son obligé. Par contre, l’organisation de la « charité sociale » et la question de la liberté individuelle sont deux choses différentes, mais qui ne s’excluent point. La bonne action privée continue à exister parce qu’elle correspond à un besoin de l’homme : au besoin vital d’exercer une influence directe sur son prochain. Il y avait à Moscou un vieux général, j’entends un « conseiller d’État, actuel », porteur d’un nom allemand. Il avait passé sa vie à visiter les prisons et les criminels ; chaque groupe de condamnés dont on préparait l’envoi en Sibérie savait d’avance qu’il aurait la visite de ce petit vieux au Mont-des-Moineaux. |
| Он делал свое дело в высшей степени серьезно и набожно; он являлся, проходил по рядам ссыльных, которые окружали его, останавливался пред каждым, каждого расспрашивал о его нуждах, наставлений не читал почти никогда никому, звал всех “голубчиками”. Он давал деньги, присылал необходимые вещи – портянки, подвертки, холста, приносил иногда душеспасительные книжки и оделял ими каждого грамотного, с полным убеждением, что они будут их дорогой читать, и что грамотный прочтет неграмотному. Про преступление он редко расспрашивал, разве выслушивал, если преступник сам начинал говорить. Все преступники у него были на равной ноге, различия не было. | Celui-ci s’acquittait de sa tâche avec beaucoup de sérieux et de piété ; il arrivait, passait en revue tous les forçats rangés autour de lui, s’arrêtant devant chacun d’eux, s’informant de leurs besoins, ne leur faisant presque jamais de morale et les appelant tous « mes pauvres amis ». Il distribuait de l’argent, leur envoyait les effets indispensables, du linge pour envelopper les pieds, de la toile ; quelquefois il leur apportait de petits livres religieux qu’il donnait à ceux qui savaient lire, profondément convaincu qu’ils les feuilletteraient durant la route et en feraient connaître le contenu à ceux qui ne savaient pas lire… Il les interrogeait rarement sur leurs forfaits ; tout au plus écoutait-il ceux qui entraient d’eux-mêmes dans la voie des confidences. Il ne faisait aucune différence entre les criminels, qu’il mettait tous sur le même pied. |
| Он говорил с ними как с братьями, но они сами стали считать его под конец за отца. Если замечал какую-нибудь ссыльную женщину с ребенком на руках, он подходил, ласкал ребенка, пощелкивал ему пальцами, чтобы тот засмеялся. Так поступал он множество лет, до самой смерти; дошло до того, что его знали по всей России и по всей Сибири, то-есть все преступники. Мне рассказывал один бывший в Сибири, что он сам был свидетелем, как самые закоренелые преступники вспоминали про генерала, а между тем, посещая партии, генерал редко мог раздать более двадцати копеек на брата. Правда, вспоминали его не то что горячо, или как-нибудь там очень серьезно. | Il leur parlait comme à des frères ; eux-mêmes finissaient par le considérer comme un père. S’il remarquait dans un groupe une femme avec un enfant sur les bras, il s’en approchait, caressait le petit et faisait claquer ses doigts pour l’amuser. C’est ainsi qu’il, passa sa longue vie jusqu’à sa mort ; en fin de compte il arriva à être connu dans toute la Russie et dans toute la Sibérie, du moins chez les condamnés. Un homme qui avait été en Sibérie m’a raconté qu’il avait été lui-même témoin de la façon dont les criminels les plus endurcis se souvenaient du général, quoique celui-ci, en visitant les escouades de déportés, eût rarement les moyens de donner plus de vingt kopeks à chacun d’eux. Il est vrai que ces gens ne parlaient de lui ni en termes très chaleureux, ni même sur un ton très sérieux. |
| Какой-нибудь из “несчастных”, убивших каких-нибудь двенадцать душ, заколовший шесть штук детей, единственно для своего удовольствия (такие, говорят, бывали), вдруг ни с того, ни с сего, когда-нибудь, и всего-то, может быть, один раз во все двадцать лет, вдруг вздохнет и скажет: “А что-то теперь старичок-генерал, жив ли еще?” При этом, может быть, даже и усмехнется, – и вот и только всего-то. А почем вы знаете, какое семя заброшено в его душу на веки этим “старичком-генералом”, которого он не забыл в двадцать лет? Почем вы знаете, Бахмутов, какое значение будет иметь это приобщение одной личности к другой в судьбах приобщенной личности?.. | Parfois, l’un de ces « malheureux », qui avait peut-être massacré une douzaine de personnes ou assassiné six enfants pour l’unique plaisir de tuer (on dit qu’il existait des scélérats de cette espèce), poussait un soupir et s’exclamait : « Que devient le vieux bonhomme de général ? Qui sait s’il est encore en vie ? » Cette réflexion lui venait sans raison apparente et peut-être une seule fois au cours des vingt années de sa peine. Il l’accompagnait même d’un sourire, qui sait ? Et rien de plus. Mais qui vous dit qu’une semence n’avait pas été jetée pour toujours dans cette âme par le « petit vieux » dont l’homme gardait encore le souvenir après vingt années ? Pouvez-vous connaître, Bakhmoutov, l’influence de cette communion d’un être humain avec un autre sur la destinée de ce dernier ?… |
| Тут ведь целая жизнь и бесчисленное множество сокрытых от нас разветвлений. Самый лучший шахматный игрок, самый острый из них может рассчитать только несколько ходов вперед; про одного французского игрока, умевшего рассчитать десять ходов вперед, писали как про чудо. Сколько же тут ходов и сколько нам неизвестного? Бросая ваше семя, бросая вашу “милостыню”, ваше доброе дело в какой бы то ни было форме, вы отдаете часть вашей личности и принимаете в себя часть другой; вы взаимно приобщаетесь один к другому; еще несколько внимания, и вы вознаграждаетесь уже знанием, самыми неожиданными открытиями. | Il y a là toute une vie, une possibilité infinie de ramifications qui nous échappe. Le meilleur et le plus sagace joueur d’échecs ne peut prévoir qu’un nombre restreint des coups de son adversaire ; on a parlé comme d’un prodige d’un joueur français qui pouvait calculer dix coups à l’avance. Or, combien y a-t-il ici de coups et de combinaisons qui nous échappent ? En lançant la semence, en faisant sous n’importe quelle forme votre « acte de charité », votre bonne action, vous donnez une partie de votre personnalité et vous recevez une partie de celle d’autrui ; il y a communion entre vos deux êtres ; un peu d’attention, et vous êtes déjà récompensé par le savoir, par les découvertes tout à fait inattendues. |
| Вы непременно станете смотреть наконец на ваше дело как на науку? она захватит в себя всю вашу жизнь и может наполнить всю жизнь. С другой стороны, все ваши мысли, все брошенные вами семена, может быть, уже забытые вами, воплотятся и вырастут; получивший от вас передаст другому. И почему вы знаете, какое участие вы будете иметь в будущем разрешении судеб человечества? Если же знание и целая жизнь этой работы вознесут вас наконец до того, что вы в состояний будете бросить громадное семя, оставить миру в наследство громадную мысль, то… – И так далее, я много тогда говорил. “- И подумать при этом, что вам-то и отказано в жизни! – с горячим упреком кому-то вскричал Бахмутов. | Vous finirez nécessairement par considérer votre bonne œuvre comme une science ; elle dominera toute votre vie et peut-être la remplira entièrement. « D’autre part, toutes vos pensées, toutes les semences que vous avez jetées et peut-être déjà oubliées prendront racine et croîtront. Celui qui les a reçues de vous les communiquera à un autre. Et qui sait quelle part vous reviendra à l’avenir dans la solution des problèmes dont dépend le destin de l’humanité ? Et si votre savoir et toute une vie vouée à ce genre d’occupation vous élèvent enfin à des hauteurs d’où vous puissiez semer en grand et léguer à l’univers une pensée immense, alors… Et cætera : je parlai encore longuement sur ce thème. – Et dire que la vie vous est refusée ! s’écria Bakhmoutov avec l’air d’adresser un véhément reproche à un tiers. |
| “В эту минуту мы стояли на мосту, облокотившись на перила, и глядели на Неву. | « À cet instant, nous étions accoudés au parapet du pont et nous regardions la Néva. |
| “- А знаете ли, что мне пришло в голову, – сказал я, нагнувшись еще более над перилами. | – Savez-vous la pensée qui m’est venue à l’esprit ? dis-je en me penchant davantage par-dessus la balustrade. |
| “- Неужто броситься в воду? – вскричал Бахмутов чуть не в испуге. Может быть, он прочел мою мысль в моем лице. | – Serait-ce de vous jeter à l’eau ? s’écria Bakhmoutov presque effrayé. (Peut-être avait-il lu cette pensée sur mon visage.) |
| “- Нет, покамест одно только рассуждение, следующее: вот мне остается теперь месяца два-три жить, может, четыре; но, например, когда будет оставаться всего только два месяца, и если б я страшно захотел сделать одно доброе дело, которое бы потребовало работы, беготни и хлопот, вот в роде дела нашего доктора, то в таком случае я ведь должен бы был отказаться от этого дела за недостатком остающегося мне времени и приискивать другое “доброе дело”, помельче, и которое в моих средствах (если уж так будет разбирать меня на добрые дела). Согласитесь, что это забавная мысль! | – Non, pour le moment, je me borne au raisonnement suivant. Voici : il me reste maintenant deux ou trois mois à vivre, peut-être quatre ; mais prenons, par exemple, le moment où il ne me restera que deux mois et supposons qu’à ce moment-là, je veuille faire une bonne action qui exige un effort, des courses, des tracas dans le genre de ceux que m’a occasionnés l’affaire du docteur. Dans ce cas, il me faudrait renoncer à cette bonne action, faute de temps, et en chercher, une autre qui soit de moindre importance et rentre dans mes moyens (si, toutefois, la passion de faire de bonnes actions m’entraîne à ce point). Convenez que c’est là une idée plaisante ! |
| “Бедный Бахмутов был очень встревожен за меня; он проводил меня до самого дома и был так деликатен, что не пустился ни разу в утешения и почти все молчал. Прощаясь со мной, он горячо сжал мне руку и просил позволения навещать меня. Я отвечал ему, что если он будет приходить ко мне как “утешитель” (потому что, если бы даже он и молчал, то все-таки приходил бы как утешитель, я это объяснил ему), то ведь этим он мне будет, стало быть, каждый раз напоминать еще больше о смерти. Он пожал плечами, но со мной согласился; мы расстались довольно учтиво, чего я даже не ожидал. | « Le pauvre Bakhmoutov était fort inquiet sur mon compte ; il m’accompagna jusqu’à mon logis et eut la délicatesse de ne pas se croire obligé de me consoler ; il garda presque tout le temps le silence. En prenant congé de moi, il me serra chaleureusement la main et me demanda la permission de revenir me voir. Je lui répondis que, s’il voulait venir chez moi à titre de « consolateur » (car, même silencieuse, sa visite aurait un but de consolation ; et je lui expliquai), sa présence ne serait pour moi rien d’autre qu’un memento mori. Il haussa les épaules mais convint que j’avais raison ; nous nous séparâmes assez courtoisement, contre mon attente. |
| “Но в этот вечер и в эту ночь брошено было первое семя моего “последнего убеждения”. Я с жадностью схватился за эту новую мысль, с жадностью разбирал ее во всех ее излучинах, во всех видах ее (я не спал всю ночь), и чем более я в нее углублялся, чем более принимал ее в себя, тем более я пугался. Страшный испуг напал на меня наконец и не оставлял и в следующие затем дни. Иногда, думая об этом постоянном испуге моем, я быстро леденел от нового ужаса: по этому испугу я ведь мог заключить, что “последнее убеждение” мое слишком серьезно засело во мне и непременно придет к своему разрешению. Но для разрешения мне недоставало решимости. Три недели спустя все было кончено, и решимость явилась, но по весьма странному обстоятельству. | « C’est pendant cette soirée et au cours de la nuit suivante que je sentis germer en moi ma « dernière conviction ». Je m’attachai avidement à cette nouvelle pensée, je l’analysai avec ferveur dans tous ses détours et sous tous ses aspects (je ne dormis pas de la nuit). Et plus je l’approfondissais, plus je m’en pénétrais, plus elle me remplissait d’effroi. Une frayeur atroce finit par m’envahir ; elle ne me quitta plus les jours suivants. Parfois, sa seule évocation suffisait à me faire passer par les transes d’une nouvelle épouvante. J’en conclus que ma « dernière conviction » s’était ancrée en moi avec trop de force pour ne pas amener fatalement un dénouement. Mais, je n’avais pas assez d’audace pour me décider. Trois semaines plus tard, ces tergiversations cessèrent et l’audace me vint, grâce à une circonstance fort étrange. |
| “Здесь в моем объяснении я отмечаю все эти цифры и числа. Мне, конечно, все равно будет, но теперь (и, может быть, только в эту минуту) я желаю, чтобы те, которые будут судить мой поступок, могли ясно видеть, из какой логической цепи выводов вышло мое “последнее убеждение”. Я написал сейчас выше, что окончательная решимость, которой недоставало мне для исполнения моего “последнего убеждения”, произошла во мне, кажется, вовсе не из логического вывода, а от какого-то странного толчка, от одного странного обстоятельства, может быть, вовсе не связанного ничем с ходом дела. Дней десять назад зашел ко мне Рогожин, по одному своему делу, о котором здесь лишнее распространяться. | « Je note ici, dans mon explication, tous ces chiffres, toutes ces dates. Certes, cela me sera plus tard indifférent, mais maintenant (et peut-être seulement en cet instant) je veux que ceux qui auront à juger mon action puissent se représenter clairement par quelle chaîne de déductions logiques je suis arrivé à ma « dernière conviction ». « Je viens d’écrire que j’acquis l’audace décisive qui me faisait défaut pour mettre en pratique cette « dernière conviction » non point, à ce que je crois, par voie de déduction logique, mais à la suite d’un choc imprévu, d’un événement anormal qui pouvait n’avoir absolument aucun lien avec la cours de l’affaire. « Il y a environ dix jours, Rogojine me fit une visite à propos d’une question qui le concernait et dont il n’y a pas lieu de parler ici. |
| Я никогда не видал Рогожина прежде, но слышал о нем очень многое. Я дал ему все нужные справки, и он скоро ушел; а так как он и приходил только за справками, то тем бы дело между нами и кончилось. Но он слишком заинтересовал меня, и весь этот день я был под влиянием странных мыслей, так что решился пойти к нему на другой день сам, отдать визит. Рогожин был мне очевидно не рад и даже “деликатно” намекнул, что нам нечего продолжать знакомство; но все-таки я провел очень любопытный час, как, вероятно, и он. | Je ne l’avais jamais vu auparavant, mais j’avais beaucoup entendu parler de lui. Je lui donnai tous les renseignements dont il avait besoin et il ne tarda pas à se retirer. Comme c’était l’unique objet de sa démarche, les choses auraient bien pu en rester là entre nous. Mais il m’avait vivement intéressé et, pendant toute la journée, je fus en proie à de si étranges pensées que je me décidai à lui rendre sa visite le lendemain. Il ne cacha pas son mécontentement de me voir et me laissa même « délicatement » entendre que nous n’avions pas à prolonger nos relations. Je n’en passai pas moins chez lui une heure qui ne manqua pas d’intérêt pour moi ni, je pense, pour lui. |
| Между нами был такой контраст, который не мог не сказаться нам обоим, особенно мне: я был человек уже сосчитавший дни свои, а он – живущий самою полною, непосредственною жизнью, настоящею минутой, без всякой заботы о “последних” выводах, цифрах или о чем бы то ни было, не касающемся того, на чем… на чем… ну хоть на чем он помешан; пусть простит мне это выражение господин Рогожин, пожалуй, хоть как плохому литератору, не умевшему выразить свою мысль. | Le contraste était si absolu entre nous que nous ne pûmes pas ne pas nous en apercevoir, moi surtout. J’étais l’homme dont les jours sont comptés ; lui, au contraire, était plein de vie impulsive, tout entier à la passion du moment, sans souci des « dernières » déductions, des chiffres ou de quoi que ce fût, sans égard à ce qui… à ce qui… disons : à ce qui n’était pas l’objet de sa folie. Que M. Rogojine me passe cette expression et la mette sur le compte de la maladresse d’un médiocre écrivain à exprimer sa pensée. |
| Несмотря на всю его нелюбезность, мне показалось, что он человек с умом и может многое понимать, хотя его мало что интересует из постороннего. Я не намекал ему о моем “последнем убеждении”, но мне почему-то показалось, что он, слушая меня, угадал его. Он промолчал, он ужасно молчалив. Я намекнул ему, уходя, что несмотря на всю между нами разницу и на все противоположности, – les extrйmitйs se touchent (я растолковал ему это по-русски), так что, может быть, он и сам вовсе не так далек от моего “последнего убеждения”, как кажется. | En dépit de son peu d’amabilité, il me donna l’impression d’un homme d’esprit, capable de comprendre bien des choses, bien qu’il ne s’intéressât guère à ce qui ne le touchait pas directement. Je ne lui fis aucune allusion à ma « dernière conviction », mais j’eus, à certains indices, le sentiment qu’il lui avait suffi de m’écouter pour la deviner. Il gardait le silence ; cet homme est prodigieusement taciturne. Au moment de partir, je lui suggérai qu’en dépit des différences et du contraste qui nous séparaient – les extrémités se touchent – (je lui traduisis cela en russe), lui-même n’était peut-être pas aussi éloigné de cette « dernière conviction » qu’on pouvait le croire. |
| На это он ответил мне очень угрюмою и кислою гримасой, встал, сам сыскал мне мою фуражку, сделав вид, будто бы я сам ухожу, и просто-за-просто вывел меня из своего мрачного дома под видом того, что провожает меня из учтивости. Дом его поразил меня; похож на кладбище, а ему, кажется, нравится, что, впрочем, понятно: такая полная непосредственная жизнь, которою он живет, слишком полна сама по себе, чтобы нуждаться в обстановке. | À quoi il me répondit par une grimace hargneuse et pleine d’aigreur, puis il se leva et alla me chercher ma casquette en faisant mine de croire que je me disposais à partir ; sous couleur de me reconduire par politesse il me mit tout simplement hors de sa lugubre demeure. Celle-ci m’a frappé ; on dirait un cimetière ; cependant, je crois qu’elle lui plaît et cela se conçoit ; il vit d’une vie trop intense et trop directe pour éprouver le besoin d’une ambiance plus aimable. |
| “Этот визит к Рогожину очень утомил меня. Кроме того, я еще с утра чувствовал себя нехорошо; к вечеру я очень ослабел и лег на кровать, а по временам чувствовал сильный жар и даже минутами бредил. Коля пробыл со мной до одиннадцати часов. Я помню однако ж все, про что он говорил и про что мы говорили. Но когда минутами смыкались мои глаза, то мне все представлялся Иван Фомич, будто бы получавший миллионы денег. | « Cette visite à Rogojine m’avait harassé. D’ailleurs, je m’étais trouvé indisposé dès le matin ; vers le soir, je ressentis une grande faiblesse et m’étendis sur mon lit ; par moments, une fièvre intense m’envahissait et me faisait même délirer. Kolia resta près de moi jusqu’à 11 heures. Je me rappelle néanmoins tout ce qu’il me dit et tout ce dont nous parlâmes. Mais, lorsque, par intermittences, mes yeux se fermaient, je revoyais toujours Ivan Fomitch qui, dans mon rêve, était devenu millionnaire. |
| Он все не знал, куда их девать, ломал себе над ними голову, дрожал от страха, что их украдут, и наконец будто бы решил закопать их в землю. Я наконец посоветовал ему, вместо того, чтобы закапывать такую кучу золота в землю даром, вылить из всей этой груды золотой гробик “замороженному” ребенку и для этого ребенка выкопать. | Il ne savait que faire de ses millions, se creusait la tête pour leur trouver une place et, tremblant à l’idée d’être volé, finissait par se résoudre à les enfouir. Je lui conseillais de fondre plutôt cette fortune, au lieu de l’enterrer inutilement, et d’en confectionner un petit cercueil d’or pour l’enfant qu’il avait laissé « geler », après avoir préalablement exhumé le corps. |
| Эту насмешку мою Суриков принял будто бы со слезами благодарности и тотчас же приступил к исполнению плана. Я будто бы плюнул и ушел от него. Коля уверял меня, когда я совсем очнулся, что я вовсе не спал, и что все это время говорил с ним о Сурикове. Минутами я был в чрезвычайной тоске и смятении, так что Коля ушел в беспокойстве. Когда я сам встал, чтобы запереть за ним дверь на ключ, мне вдруг припомнилась картина, которую я видел давеча у Рогожина, в одной из самых мрачных зал его дома, над дверями. Он сам мне ее показал мимоходом; я, кажется, простоял пред нею минут пять. В ней не было ничего хорошего в артистическом отношении; но она произвела во мне какое-то странное беспокойство. | Sourikov accueillait ce conseil ironique avec des larmes de gratitude et s’empressait de le mettre en pratique. Je faisais le geste de cracher par terre et le plantais là. Quand j’eus repris complètement mes sens, Kolia m’assura que je n’avais pas dormi du tout et que, pendant tout ce temps, je n’avais cessé de lui parler de Sourikov. J’avais des minutes d’angoisse et d’agitation extraordinaires ; aussi Kolia s’en alla-t-il avec un sentiment d’inquiétude. Je me levai pour fermer la porte à clé derrière lui : à ce moment, je me rappelai brusquement un tableau que j’avais vu le matin chez Rogojine, dans une des salles les plus sombres de sa maison, au-dessus d’une porte. Lui-même me l’avait montré en passant et j’étais resté, je crois, environ cinq minutes devant ce tableau qui, bien que dénué de toute valeur artistique, m’avait jeté dans de singulières transes. |
| “На картине этой изображен Христос, только что снятый со креста. Мне кажется, живописцы обыкновенно повадились изображать Христа и на кресте, и снятого со креста, все еще с оттенком необыкновенной красоты в лице; эту красоту они ищут сохранить ему даже при самых страшных муках. В картине же Рогожина о красоте и слова нет; это в полном виде труп человека, вынесшего бесконечные муки еще до креста, раны, истязания, битье от стражи, битье от народа, когда он нес на себе крест и упал под крестом и наконец крестную муку в продолжение шести часов (так, по крайней мере, по моему расчету). | « Il représentait le Christ au moment de la descente de Croix. Si je ne me trompe, les peintres ont l’habitude de figurer le Christ soit sur la Croix, soit après la descente de Croix, avec un reflet de surnaturelle beauté sur son visage. Ils s’appliquent à Lui conserver cette beauté même au milieu des plus atroces tourments. Il n’y avait rien de cette beauté dans le tableau de Rogojine ; c’était la reproduction achevée d’un cadavre humain portant l’empreinte des souffrances sans nombre endurées même avant le crucifiement ; on y voyait les traces des blessures, des mauvais traitements et des coups qu’il avait essuyés de ses gardes et de la populace quand Il portait la croix et tombait sous son poids ; celles enfin du crucifiement qu’il avait subi pendant six heures (du moins d’après mon calcul). |
| Правда, это лицо человека только что снятого со креста, то-есть сохранившее в себе очень много живого, теплого; ничего еще не успело закостенеть, так что на лице умершего даже проглядывает страдание, как будто бы еще и теперь им ощущаемое (это очень хорошо схвачено артистом); но зато лицо не пощажено нисколько; тут одна природа, и воистину таков и должен быть труп человека, кто бы он ни был, после таких мук. Я знаю, что христианская церковь установила еще в первые века, что Христос страдал не образно, а действительно, и что и тело его, стало быть, было подчинено на кресте закону природы вполне и совершенно. На картине это лицо страшно разбито ударами, вспухшее, со страшными, вспухшими и окровавленными синяками, глаза открыты, зрачки скосились; | C’était, en vérité, le visage d’un homme que l’on venait de descendre de croix ; il gardait beaucoup de vie et de chaleur ; la rigidité n’avait pas encore fait son œuvre en sorte que le visage du mort reflétait la souffrance comme s’il n’avait pas cessé de la ressentir (ceci a été très bien saisi par l’artiste). Par surcroît, ce visage était d’une impitoyable vérité : tout y était naturel ; c’était bien celui de n’importe quel homme après de pareilles tortures. « Je sais que l’Église chrétienne a professé, dès les premiers siècles, que les souffrances du Christ ne furent pas symboliques, mais réelles, et que, sur la croix, son corps fut soumis, sans aucune restriction, aux lois de la nature. Le tableau représentait donc un visage affreusement défiguré par les coups, tuméfié, couvert d’atroces et sanglantes ecchymoses, les yeux ouverts |
| большие, открытые белки глаз блещут каким-то мертвенным, стеклянным отблеском. Но странно, когда смотришь на этот труп измученного человека, то рождается один особенный и любопытный вопрос: если такой точно труп (а он непременно должен был быть точно такой) видели все ученики его, его главные будущие апостолы, видели женщины, ходившие за ним и стоявшие у креста, все веровавшие в него и обожавшие его, то каким образом могли они поверить, смотря на такой труп, что этот мученик воскреснет? Тут невольно приходит понятие, что если так ужасна смерть, и так сильны законы природы, то как же одолеть их? | et empreints de l’éclat vitreux de la mort, les prunelles révulsées. Mais le plus étrange était la singulière et passionnante question que suggérait la vue de ce cadavre de supplicié : si tous ses disciples, ses futurs apôtres, les femmes qui L’avaient suivi et s’étaient tenues au pied de la croix, ceux qui avaient foi en Lui et L’adoraient, si tous ses fidèles ont eu un semblable cadavre sous les yeux (et ce cadavre devait être certainement ainsi), comment ont-ils pu croire, en face d’une pareille vision, que le martyr ressusciterait ? Malgré soi, on se dit : si la mort est une chose si terrible, si les lois de la nature sont si puissantes, comment peut-on en triompher ? |
| Как одолеть их, когда не победил их теперь даже тот, который побеждал и природу при жизни своей, которому она подчинялась, который воскликнул: “Талифа куми” – и девица встала, “Лазарь, гряди вон”, – и вышел умерший? Природа мерещится при взгляде на эту картину в виде какого-то огромного, неумолимого и немого зверя, или вернее, гораздо вернее сказать, хоть и странно, – в виде какой-нибудь громадной машины новейшего устройства, которая бессмысленно захватила, раздробила и поглотила в себя, глухо и бесчувственно, великое и бесценное существо – такое существо, которое одно стоило всей природы и всех законов ее, всей земли, которая и создавалась-то, может быть, единственно для одного только появления этого существа! | Comment les surmonter quand elles n’ont pas fléchi alors devant Celui même qui avait, pendant sa vie, subjugué la nature, qui s’en était fait obéir, qui avait dit « Talitha cumil » et la petite fille s’était levée, « Lazare, sors ! » et le mort était sorti du sépulcre ? Quand on contemple ce tableau, on se représente la nature sous l’aspect d’une bête énorme, implacable et muette. Ou plutôt, si inattendue que paraisse la comparaison, il serait plus juste, beaucoup plus juste, de l’assimiler à une énorme machine de construction moderne qui, sourde et insensible, aurait stupidement happé, broyé et englouti un grand Être, un Être sans prix, valant à lui seul toute la nature, toutes les lois qui la régissent, toute la terre, laquelle n’a peut-être même été créée que pour l’apparition de cet Être ! |
| Картиной этою как будто именно выражается это понятие о темной, наглой и бессмысленно-вечной силе, которой все подчинено, и передается вам невольно. Эти люди, окружавшие умершего, которых тут нет ни одного на картине, должны были ощутить страшную тоску и смятение в тот вечер, раздробивший разом все их надежды и почти что верования. Они должны были разойтись в ужаснейшем страхе, хотя и уносили каждый в себе громадную мысль, которая уже никогда не могла быть из них исторгнута. И если б этот самый учитель мог увидать свой образ накануне казни, то так ли бы сам он взошел на крест, и так ли бы умер как теперь? Этот вопрос тоже невольно мерещится, когда смотришь на картину. | « Or, ce que ce tableau m’a semblé exprimer, c’est cette notion d’une force obscure, insolente et stupidement éternelle, à laquelle tout est assujetti et qui vous domine malgré vous. Les hommes qui entouraient le mort, bien que le tableau n’en représentât aucun, durent ressentir une angoisse et une consternation affreuses dans cette soirée qui brisait d’un coup toutes leurs espérances et presque leur foi. Ils durent se séparer en proie à une terrible épouvante, bien que chacun d’eux emportât au fond de lui une prodigieuse et indéracinable pensée. Et si le Maître avait pu voir sa propre image à la veille du supplice, aurait-il pu Lui-même marcher au crucifiement et à la mort comme Il le fit ? C’est encore une question qui vous vient involontairement à l’esprit quand vous regardez ce tableau. |
| “Все это мерещилось и мне отрывками, может быть, действительно между бредом, иногда даже в образах, целые полтора часа по уходе Коли. Может ли мерещиться в образе то, что не имеет образа? Но мне как будто казалось временами, что я вижу, в какой-то странной и невозможной форме, эту бесконечную силу, это глухое, темное и немое существо. | « Pendant l’heure et demie qui suivit le départ de Kolia, ces idées hantèrent mon esprit. Elles étaient décousues et sans doute délirantes, mais empruntaient parfois aussi une apparence concrète. L’imagination peut-elle revêtir d’une forme déterminée ce qui, en réalité, n’en a point ? Il me semblait, par moments, voir cette force infinie, cet être sourd, ténébreux et muet, se matérialiser d’une manière étrange et indescriptible. |
| Я помню, что кто-то будто бы повел меня за руку, со свечкой в руках, показал мне какого-то огромного и отвратительного тарантула и стал уверять меня, что это то самое темное, глухое и всесильное существо, и смеялся над моим негодованием. В моей комнате, пред образом, всегда зажигают на ночь лампадку, – свет тусклый и ничтожный, но однако ж разглядеть все можно, а под лампадкой даже можно читать. Я думаю, что был уже час первый в начале; я совершенно не спал и лежал с открытыми глазами; вдруг дверь моей комнаты отворилась, и вошел Рогожин. | Je me souviens d’avoir eu l’impression que quelqu’un qui tenait une bougie me prenait par la main et me montrait une tarentule énorme, repoussante, en m’assurant que c’était bien là ce même être ténébreux, sourd et tout-puissant, et en riant de l’indignation que je manifestais. « On allume toujours la nuit, dans ma chambre, une petite lampe devant l’icône ; quoique blafarde et vacillante, sa clarté permet de distinguer les objets et on peut même lire en se plaçant sous le luminaire. Je pense qu’il était un peu plus de minuit ; je ne dormais pas du tout et étais couché les yeux ouverts ; soudain, la porte de ma chambre s’entre-bâilla et Rogojine entra. |
| “Он вошел, затворил дверь, молча посмотрел на меня и тихо прошел в угол к тому стулу, который стоит почти под самою лампадкой. Я очень удивился и смотрел в ожидании; Рогожин облокотился на столик и стал молча глядеть на меня. Так прошло минуты две, три, и я помню, что его молчание очень меня обидело и раздосадовало. Почему же он не хочет говорить? То, что он пришел так поздно, мне показалось, конечно, странным, но помню, что я не был бог знает как изумлен собственно этим. | « Il entra, referma la porte, me regarda sans dire mot et se dirigea doucement vers la chaise qui se trouve dans l’angle de la pièce, presque en dessous de la lampe. Je fus fort surpris et l’observai dans l’attente de ce qu’il allait faire. Il s’accouda à une petite table et me fixa en silence. Deux ou trois minutes s’écoulèrent ainsi et son mutisme, je me le rappelle, m’offensa vivement et m’irrita. Pourquoi ne se décidait-il pas à parler ? Je trouvais, certes, étrange qu’il vînt à une heure aussi tardive, mais je ne me souviens pas que j’en fus autrement stupéfait. |
| Даже напротив: я хоть утром ему и не высказал ясно моей мысли, но я знаю, что он ее понял; а эта мысль была такого свойства, что по поводу ее, конечно, можно было придти поговорить еще раз, хотя бы даже и очень поздно. Я так и думал, что он за этим пришел. Мы утром расстались несколько враждебно, и я даже помню, он раза два поглядел на меня очень насмешливо. Вот эту-то насмешку я теперь и прочел в его взгляде, она-то меня и обидела. В том же, что это действительно сам Рогожин, а не видение, не бред, я сначала нисколько не сомневался. Даже и мысли не было. | Au contraire : bien que je ne lui eusse pas, le matin, clairement exprimé ma pensée, je savais cependant qu’il l’avait comprise ; or, cette pensée était d’une nature telle qu’elle valait la peine que l’on vînt en reparler, même à une heure très avancée. Aussi pensai-je qu’il se présentait dans cette intention. Nous nous étions quittés le matin en assez mauvais termes et je me souviens même qu’il m’avait, à une ou deux reprises, regardé d’un air très sarcastique. C’était cette même expression de sarcasme que je lisais maintenant dans son regard et dont je me sentais offensé. Quant à avoir réellement devant moi Rogojine en personne et non une vision ou une hallucination du délire, cela ne me parut d’abord pas faire le moindre doute. L’idée ne m’en vint même pas à l’esprit. |
| “Между тем он продолжал все сидеть и все смотрел на меня с тою же усмешкой. Я злобно повернулся на постели, тоже облокотился на подушку, и нарочно решился тоже молчать, хотя бы мы все время так просидели. Я непременно почему-то хотел, чтоб он начал первый. Я думаю, так прошло минут с двадцать. Вдруг мне представилась мысль: что если это не Рогожин, а только видение? | « Cependant, il était toujours assis et continuait à me regarder avec son sourire moqueur. Je me retournai avec colère sur mon lit, m’accoudai sur mon oreiller et pris le parti d’imiter son silence, dût ce silence se prolonger indéfiniment. Je ne sais pourquoi, je voulais absolument qu’il parlât le premier. Je pense qu’une vingtaine de minutes passèrent ainsi. Tout à coup, une idée me vint : qui sait ? peut-être n’est-ce pas Rogojine mais seulement une apparition ? |
| “Ни в болезни моей и никогда прежде я не видел еще ни разу ни одного привидения; но мне всегда казалось, еще когда я был мальчиком и даже теперь, то-есть недавно, что если я увижу хоть раз привидение, то тут же на месте умру, даже несмотря на то, что я ни в какие привидения не верю. Но когда мне пришла мысль, что это не Рогожин, а только привидение, то помню, я нисколько не испугался. Мало того, я на это даже злился. Странно еще и то, что разрешение вопроса: привидение ли это, или сам Рогожин, как-то вовсе не так занимало меня и тревожило, как бы, кажется, следовало; мне кажется, что я о чем-то другом тогда думал. | « Je n’avais jamais eu la moindre apparition ni durant ma maladie ni auparavant. Et depuis mon enfance jusqu’à ce moment, c’est-à-dire jusqu’à ces derniers temps, bien que je ne crusse nullement aux apparitions, il m’avait toujours semblé que, si j’en voyais seulement une, je mourrais sur place. Pourtant, quand l’idée me vint que ce n’était pas Rogojine mais un fantôme, je me souviens que je n’en conçus aucune frayeur. Bien mieux, j’en fus même dépité. Chose étrange : la question de savoir si j’avais devant moi un fantôme ou Rogojine en personne ne me préoccupait ni ne me troublait, comme cela eût été naturel ; il me paraît que j’avais alors l’esprit ailleurs |
| Меня, например, гораздо более занимало, почему Рогожин, который давеча был в домашнем шлафроке и в туфлях, теперь во фраке, в белом жилете и в белом галстуке? Мелькала тоже мысль: если это привидение, и я его не боюсь, то почему же не встать, не подойти к нему и не удостовериться самому? | Par exemple, j’étais beaucoup plus en peine de savoir pourquoi Rogojine, qui était dans la matinée en robe de chambre et en pantoufles, portait maintenant un frac, un gilet blanc et une cravate blanche. Je me dis : si c’est une apparition, je n’en ai pas peur ; alors pourquoi ne pas me lever et m’en approcher pour m’assurer moi-même de ce qui en est ? |
| Может быть, впрочем, я не смел и боялся. Но когда я только что успел подумать, что я боюсь, вдруг как будто льдом провели по всему моему телу; я почувствовал холод в спине, и колени мои вздрогнули. В самое это мгновение, точно угадав, что я боюсь. Рогожин отклонил свою руку, на которую облокачивался, выпрямился и стал раздвигать свой рот, точно готовясь смеяться; он смотрел на меня в упор. Бешенство охватило меня до того, что я решительно хотел на него броситься, но так как я поклялся, что не начну первый говорить, то и остался на кровати, тем более, что я все еще был не уверен, сам ли это Рогожин иди нет? | Peut-être du reste n’osais-je pas et avais-je peur. Mais à peine eus-je l’idée que j’avais peur que je me sentis soudain de la glace sur tout le corps ; un frisson me courut dans le dos et mes genoux tremblèrent. À ce moment même, Rogojine, comme s’il avait deviné ma frayeur, retira le bras sur lequel il était accoudé, se redressa et élargit la bouche comme s’il allait se mettre à rire. Il me fixait obstinément. Je me sentis envahi par une telle rage que l’envie me prit de me jeter sur lui ; mais, comme je m’étais juré de ne pas rompre le silence le premier, je ne bougeai pas de mon lit ; je n’étais d’ailleurs pas encore certain que ce fût un spectre et non Rogojine en personne. |
| “Я не помню наверно, сколько времени это продолжалось; не помню тоже наверно, забывался ли я иногда минутами или нет? Только наконец Рогожин встал, так же медленно и внимательно осмотрел меня, как и прежде, когда вошел, но усмехаться перестал, и тихо, почти на цыпочках, подошел к двери, отворил ее, притворил и вышел. Я не встал с постели; не помню, сколько времени я пролежал еще с открытыми глазами и все думал; бог знает о чем я думал; не помню тоже, как я забылся. На другое утро я проснулся, когда стучались в мою дверь, в десятом часу. | « Je ne me rappelle plus combien de temps cette scène dura ; je ne saurai dire davantage si j’eus ou non des intermittences d’assoupissement. Rogojine finit par se lever et, après m’avoir posément, attentivement considéré, comme lorsqu’il était entré, mais cette fois sans ricaner, il se dirigea à pas feutrés, presque sur la pointe des pieds, vers la porte, l’ouvrit et sortit en refermant derrière lui. Je ne me levai pas ; je ne me rappelle pas combien de temps je restai encore allongé, les yeux ouverts et livré à mes pensées ; quelles pensées ? Dieu le sait ; je ne me souviens pas davantage comment je m’assoupis. « Le lendemain, je me réveillai passé neuf heures, en entendant frapper à ma porte. |
| У меня так условлено, что если я сам не отворю дверь до десятого часу и не крикну, чтобы мне подали чаю, то Матрена сама должна постучать ко мне. Когда я отворил ей дверь, мне тотчас представилась мысль: как же мог он войти, когда дверь была заперта? Я справился и убедился, что настоящему Рогожину невозможно было войти, потому что все наши двери на ночь запираются на замок. | Il est convenu chez moi que, si je n’ouvre pas moi-même ma porte après neuf heures et n’appelle pas pour qu’on me serve le thé, Matriona doit venir frapper. En lui ouvrant la porte, je me dis aussitôt : comment a-t-il pu entrer, puisque cette porte était fermée ? Je m’informai et acquis la certitude que le vrai Rogojine n’eût jamais pu pénétrer dans la chambre, toutes nos portes étant, la nuit, fermées à clé. |
| “Вот этот особенный случай, который я так подробно описал, и был причиной, что я совершенно “решился”. Окончательному решению способствовала, стало быть, не логика, не логическое убеждение, а отвращение. Нельзя оставаться в жизни, которая принимает такие странные, обижающие меня формы. Это привидение меня унизило. Я не в силах подчиняться темной силе, принимающей вид тарантула. И только тогда, когда я, уже в сумерки, ощутил, наконец, в себе окончательный момент полный решимости, мне стало легче. Это был только первый момент; за другим моментом я ездил в Павловск, но это уже довольно объяснено”. | « C’est cet incident que je viens de décrire avec tant de détails, qui m’a déterminé à arrêter définitivement ma « résolution ». Celle-ci ne procède donc pas de la logique du raisonnement, mais d’un sentiment de répulsion. Je ne puis rester dans une existence qui revêt des formes aussi étranges et aussi blessantes pour moi. Ce fantôme m’a laissé sous le coup d’une humiliation. Je ne me sens pas le courage de me plier à une force qui emprunte les dehors d’une tarentule. Et ce ne fut que lorsque je me vis enfin, au crépuscule, en face d’une résolution entière et définitive, que j’éprouvai une impression de soulagement. Ce n’était toutefois qu’une première phase : j’allais traverser la seconde à Pavlovsk, mais, là-dessus, je me suis déjà suffisamment expliqué. » |
| VII. | VII. |
| “У меня был маленький карманный пистолет; я завел его, когда еще был ребенком, в тот смешной возраст, когда вдруг начинают нравиться истории о дуэлях, о нападениях разбойников, о том как и меня вызовут на дуэль, и как благородно я буду стоять под пистолетом. Месяц тому назад я его осмотрел и приготовил. В ящике, где он лежал, отыскались две пули, а в пороховом рожке пороху заряда на три. Пистолет этот дрянь, берет в сторону и бьет всего шагов на пятнадцать; но уж, конечно, может своротить череп на сторону, если приставить его вплоть к виску. | « J’avais un petit pistolet de poche que je m’étais procuré étant encore enfant, à l’âge ridicule où l’on commence à se passionner pour les histoires de duels et d’attaques de brigands ; je rêvais que j’étais provoqué en duel et faisais fière contenance devant le pistolet de mon adversaire. Il y a un mois, j’ai examiné ce pistolet et l’ai armé. Dans la boîte où il était, j’ai retrouvé deux balles et une petite poire contenant deux ou trois charges de poudre. Ce pistolet ne vaut rien, il dévie et ne porte pas à plus de quinze pas, mais, appliqué directement sur la tempe, il peut sans doute suffire pour vous défoncer le crâne. |
| “Я положил умереть в Павловске, на восходе солнца и сойдя в парк, чтобы не обеспокоить никого на даче. Мое “Объяснение” достаточно объяснит все дело полиции. Охотники до психологии и те, кому надо, могут вывести из него все, что им будет угодно. Я бы не желал, однако ж, чтоб эта рукопись предана была гласности. Прошу князя сохранить экземпляр у себя и сообщить другой экземпляр Аглае Ивановне Епанчиной. Такова моя воля. Завещаю мой скелет в Медицинскую Академию для научной пользы. | « J’ai décidé de mourir à Pavlovsk, au lever du soleil, après être descendu dans le parc pour ne pas jeter le trouble dans la villa. Mon « explication » suffira pour orienter l’enquête de la police. Les amateurs de psychologie et les intéressés pourront en déduire tout ce qui leur plaira ; toutefois, je ne voudrais pas que ce manuscrit soit livré à la publicité. Je prie le prince d’en garder un exemplaire chez lui et de remettre l’autre à Aglaé Ivanovna Epantchine. Telle est ma volonté. Je lègue mon squelette à l’Académie de médecine, dans l’intérêt de la science. |
| “Я не признаю судей над собою и знаю, что я теперь вне всякой власти суда. Еще недавно рассмешило меня предположение: что если бы мне вдруг вздумалось теперь убить кого угодно, хоть десять человек разом, или сделать что-нибудь самое ужасное, что только считается самым ужасным на этом свете, то в какой просак поставлен бы был предо мной суд с моими двумя-тремя неделями сроку и с уничтожением пыток и истязаний? | « Je ne reconnais à personne le droit de me juger et je sais que j’échappe maintenant à toute juridiction. Il y a peu de temps, une drôle d’idée m’est venue en tête : que la fantaisie me prenne soudain de tuer quelqu’un, voire de massacrer d’un coup une dizaine de personnes, ou de commettre quelque forfait atroce, le plus atroce qui puisse se perpétrer dans le monde, dans quel embarras ne placerais-je pas le tribunal vis-à-vis de moi qui n’ai plus que deux ou trois semaines à vivre, la question et la torture étant abolies ? |
| Я умер бы комфортно в их госпитале, в тепле и с внимательным доктором, и, может быть, гораздо комфортнее и теплее, чем у себя дома. Не понимаю, почему людям в таком же как я положении не приходит такая же мысль в голову, хоть бы только для штуки? Может быть, впрочем, и приходит; веселых людей и у нас много отыщется. | Je mourrais confortablement et douillettement à l’hôpital, entouré de la sollicitude des médecins, peut-être beaucoup plus à l’aise et plus au chaud que chez moi. Je ne comprends pas comment cette pensée ne vient pas à l’esprit des gens qui se trouvent dans mon cas, ne serait-ce qu’à titre de plaisanterie. Peut-être bien l’ont-ils en effet ; chez nous comme ailleurs, ce ne sont pas les farceurs qui manquent. |
| “Но если я и не признаю суда над собой, то все-таки знаю, что меня будут судить, когда я уже буду ответчиком глухим и безгласным. Не хочу уходить, не оставив слова в ответ, – слова свободного, а не вынужденного, – не для оправдания, – о, нет! просить прощения мне не у кого и не в чем, – а так, потому что сам желаю того. | « Mais, si je ne reconnais pas de juges au-dessus de moi, je n’en sais pas moins que l’on me jugera, quand même je serais devenu un inculpé sourd et muet. C’est pourquoi je ne veux pas partir sans laisser une réplique, une réplique libre et sans contrainte, non pour me justifier – oh ! non ! je n’ai pas l’intention de demander pardon à qui que ce soit – mais pour ma propre satisfaction. |
| “Тут, во-первых, странная мысль: кому, во имя какого права, во имя какого побуждения вздумалось бы оспаривать теперь у меня мое право на эти две-три недели моего срока? Какому суду тут дело? Кому именно нужно, чтоб я был не только приговорен, но и благонравно выдержал срок приговора? Неужели в самом деле, кому-нибудь это надо? Для нравственности? | « Voici d’abord une étrange réflexion : qui, en vertu de quel droit et pour quel motif, pourrait me contester la disposition de ma vie pendant ces deux ou trois semaines ? Quel tribunal serait compétent en cette matière ? À qui servirait-il que non seulement je sois condamné, mais que, dans l’intérêt de la morale, je subisse le temps de ma peine ? Est-ce que réellement cela peut être nécessaire à quelqu’un ? La cause de la morale y gagnerait-elle ? |
| Я еще понимаю, что если б я в цвете здоровья и сил посягнул на мою жизнь, которая “могла бы быть полезна моему ближнему”, и т. д., то нравственность могла бы еще упрекнуть меня, по старой рутине, за то, что я распорядился моею жизнию без спросу, или там в чем сама знает. Но теперь, теперь, когда мне уже прочитан срок приговора? Какой нравственности нужно еще сверх вашей жизни, и последнее хрипение, с которым вы отдадите последний атом жизни, выслушивая утешения князя, который непременно дойдет в своих христианских доказательствах до счастливой мысли, что в сущности оно даже и лучше, что вы умираете. (Такие как он христиане всегда доходят до этой идеи: это их любимый конек.) | Passe encore si, dans la plénitude de la santé, j’attentais à une vie « qui aurait pu être utile à mon prochain », etc.… ; on pourrait me faire grief, au nom de la vieille morale routinière, d’avoir disposé de cette vie sans autorisation ou de quelque autre méfait. Mais maintenant, maintenant que j’ai déjà entendu mon arrêt de mort ? À quelle morale peut-on sacrifier mon reste de vie, le râle suprême avec lequel s’exhalera le dernier atome de mon existence, ce pendant que j’écouterai les consolations du prince, que ses raisonnements de chrétien ne manqueront pas d’amener à cette heureuse conclusion : il vaut même mieux, au fond, que je meure. (Les chrétiens de son espèce en arrivent toujours à cette idée, c’est leur marotte.) |
| И чего им хочется с их смешными “павловскими деревьями”? Усладить последние часы моей жизни? Неужто им непонятно, что чем более я забудусь, чем более отдамся этому последнему призраку жизни и любви, которым они хотят заслонить от меня мою Мейерову стену и все, что на ней так откровенно и простодушно написано, тем несчастнее они меня сделают? Для чего мне ваша природа, ваш Павловский парк, ваши восходы и закаты солнца, ваше голубое небо и ваши вседовольные лица, когда весь этот пир, которому нет конца, начал с того, что одного меня счел за лишнего? | Et que me veulent-ils donc avec leurs ridicules « arbres de Pavlovsk » ? Adoucir les dernières heures de ma vie ? Ne comprennent-ils point que plus je m’oublierai, plus je me laisserai séduire par ce dernier fantôme de vie et d’amour derrière lequel ils espèrent dérober à mes yeux le mur de la maison Meyer et tout ce qui y est écrit avec tant de franchise et de naïveté, plus ils me rendront malheureux ? Que m’importent votre nature, votre parc de Pavlovsk, vos levers et vos couchers de soleil, votre ciel bleu et vos mines prospères, si je suis le seul à être regardé comme inutile, le seul exclu, dès le début, de ce banquet sans fin ? |
| Что мне во всей этой красоте, когда я каждую минуту, каждую секунду должен и принужден теперь знать, что вот даже эта крошечная мушка, которая жужжит теперь около меня в солнечном луче, и та даже во всем этом пире и хоре участница, место знает свое, любит его и счастлива, а я один выкидыш, и только по малодушию моему до сих пор не хотел понять это! О, я ведь знаю, как бы хотелось князю и всем им довести меня до того, чтоб и я, вместо всех этих “коварных и злобных” речей, пропел из благонравия и для торжества нравственности знаменитую и классическую строфу Мильвуа: “О, puissent voir votre beautй sacrйe Tant d’amis sourds а mes adieux! Qu’ils meurent pleins de jours, que lew mort soit pleurйe! Qu’un ami leur ferme les yeux!” | Quel besoin ai-je de toute cette splendeur quand, à chaque minute, à chaque seconde, je dois savoir, je suis contraint de savoir que, même cet infime moucheron, bourdonnant en ce moment autour de moi dans un rayon de soleil, a le droit de participer à ce banquet et à ce chœur de la nature ; il connaît la place qui lui est réservée, il l’aime, il est heureux ; tandis que moi, moi seul, je suis un rebut et ce n’est que la lâcheté qui m’a jusqu’à ce jour empêché de le comprendre. « Oh ! je sais bien que le prince et tous les autres voudraient m’amener à renoncer à ces expressions « insidieuses et malignes » ; ils voudraient m’entendre entonner, au nom de la morale triomphante, la fameuse et classique strophe de Millevoye : Oh ! puissent voir votre beauté sacrée Tant d’amis, sourds à mes adieux ! Qu’ils meurent pleins de jours, que leur mort soit pleurée, Qu’un ami leur ferme les yeux ! |
| “Но верьте, верьте, простодушные люди, что и в этой благонравной строфе, в этом академическом благословении миру во французских стихах засело столько затаенной желчи, столько непримиримой, самоусладившейся в рифмах злобы, что даже сам поэт, может быть, попал в просак и принял эту злобу за слезы умиления, с тем и помер; мир его праху! | Mais croyez-le, croyez-le bien, ô âmes simples ! dans cette strophe édifiante, dans cette bénédiction académique du monde en vers français, il y a tant de fiel caché, tant de haine implacable et qui se complaît en elle-même, que le poète lui-même a pu s’y tromper en prenant cette haine pour des larmes d’attendrissement. Il est mort dans cette illusion ; paix à ses cendres ! |
| Знайте, что есть такой предел позора в сознании собственного ничтожества и слабосилия, дальше которого человек уже не может идти, и с которого начинает ощущать в самом позоре своем громадное наслаждение… Ну, конечно, смирение есть громадная сила в этом смысле, я это допускаю, – хотя и не в том смысле, в каком религия принимает смирение за силу. | Sachez qu’il existe une limite à la mortification qu’inspire à l’homme la conscience de son propre néant et de son impuissance, limite au delà de laquelle cette conscience le plonge dans une jouissance extraordinaire. « C’est vrai, l’humilité est, en ce sens, une force énorme, j’en conviens ; mais cette force-là n’est pas celle que la religion y trouve. |
| “Религия! Вечную жизнь я допускаю и, может быть, всегда допускал. Пусть зажжено сознание волею высшей силы, пусть оно оглянулось на мир и сказало: “я есмь!”, и пусть ему вдруг предписано этою высшею силой уничтожиться, потому что там так для чего-то, – и даже без объяснения для чего, – это надо, пусть, я все это допускаю, но опять-таки вечный вопрос: для чего при этом понадобилось смирение мое? Неужто нельзя меня просто съесть, не требуя от меня похвал тому, что меня съело? Неужели там и в самом деле кто-нибудь обидится тем, что я не хочу подождать двух недель? | « Ah ! la religion ! J’admets la vie éternelle ; peut-être l’ai-je toujours admise. Je veux bien croire que la conscience soit un flambeau allumé par la volonté d’une force suprême, qu’elle reflète en elle l’univers et qu’elle ait dit : « Je suis ! » Je veux bien croire encore que cette même force suprême lui ordonne tout d’un coup de s’éteindre, pour une raison lointaine et obscure, et même sans ombre d’explication. Soit, j’admets tout cela. Mais reste l’éternelle question : quelle nécessité y a-t-il d’ajouter encore ma résignation à cette contrainte ? Ne peut-on pas me dévorer tout simplement, sans encore exiger que je chante les louanges de celui qui me dévore ? Est-il possible que quelqu’un là-haut soit réellement offensé de ce que je ne veuille pas attendre deux semaines de plus ? |
| Не верю я этому; и гораздо уж вернее предположить, что тут просто понадобилась моя ничтожная жизнь, жизнь атома, для пополнения какой-нибудь всеобщей гармонии в целом, для какого-нибудь плюса и минуса, для какого-нибудь контраста и прочее, и прочее, точно так же, как ежедневно надобится в жертву жизнь множества существ, без смерти которых остальной мир не может стоять (хотя надо заметить, что это не очень великодушная мысль сама по себе). | Je n’en crois rien ; je suppose avec infiniment plus de vraisemblance que ma fragile existence est un atome nécessaire à la perfection de l’harmonie universelle, qu’elle sert pour une addition ou un retranchement, pour un contraste ou pour autre chose ; de même que le sacrifice quotidien d’un million d’êtres est une nécessité ; sans ce sacrifice, le monde ne pourrait subsister (cette pensée, remarquons-le, n’est guère généreuse en elle-même). |
| Но пусть! Я согласен, что иначе, то-есть без беспрерывного поядения друг друга, устроить мир было никак невозможно; я даже согласен допустить, что ничего не понимаю в этом устройстве; но зато вот что я знаю наверно: Если уже раз мне дали сознать, что “я есмь”, то какое мне дело до того, что мир устроен с ошибками, и что иначе он не может стоять? Кто же и за что меня после этого будет судить? Как хотите, все это невозможно и несправедливо. | Mais passons ! Je conviens qu’autrement, c’est-à-dire si les hommes ne s’étaient pas mangés les uns les autres, il eût été impossible de construire le monde ; j’admets même que je ne comprenne rien à cette construction. Mais, en revanche, voici ce qu’à coup sûr je sais : du moment qu’il m’a été donné de prendre conscience que « je suis », en quoi ai-je à répondre du fait que le monde soit construit de travers et ne puisse exister autrement ? Qui donc me jugera après cela, et sur quoi me jugera-t-on ? Pensez-en ce que vous voudrez, c’est aussi inconcevable qu’injuste. |
| “А между тем я никогда, несмотря даже на все желание мое, не мог представить себе, что будущей жизни и провидения нет. Вернее всего, что все это есть, но что мы ничего не понимаем в будущей жизни и в законах ее. Но если это так трудно и совершенно даже невозможно понять, то неужели я буду отвечать за то, что не в силах был осмыслить непостижимое? Правда, они говорят, и уж, конечно, князь вместе с ними, что тут-то послушание и нужно, что слушаться нужно без рассуждений, из одного благонравия, и что за кротость мою я непременно буду вознагражден на том свете. | « Et cependant je n’ai jamais pu, malgré que j’en eusse, me figurer que la vie future et la Providence n’existaient point. Le plus probable, c’est que tout cela existe, mais que nous n’entendons rien à la vie future ni aux lois qui la régissent. Or, si c’est chose difficile et même impossible à comprendre, peut-on me tenir rigueur de mon incapacité à saisir l’inconcevable ? Ils prétendent, il est vrai, – et c’est certainement l’avis du prince, – qu’ici il est nécessaire de s’incliner et d’obéir sans raisonner, par pur sens moral, et ils ajoutent que ma docilité trouvera dans l’autre monde sa récompense. |
| Мы слишком унижаем провидение, приписывая ему наши понятия, с досады, что не можем понять его. Но опять-таки, если понять его невозможно, то, повторяю, трудно и отвечать за то, что не дано человеку понять. А если так, то как же будут судить меня за то, что я не мог понять настоящей воли и законов провидения? Нет, уж лучше оставим религию. | Nous ravalons trop la Providence en lui prêtant nos idées, par dépit de ne la pouvoir comprendre. Mais je répète que, si nous ne pouvons comprendre la Providence, il est difficile que l’homme porte la responsabilité d’une incompréhension dont on lui fait une loi. Et s’il en est ainsi, comment, comment me jugerait-on pour n’avoir pu comprendre la volonté véritable et les lois de la Providence ? Non ! laissons plutôt la religion de côté. |
| “Да и довольно. Когда я дойду до этих строк, то наверно уж взойдет солнце и “зазвучит на небе”, и польется громадная, неисчислимая сила по всей подсолнечной. Пусть! Я умру, прямо смотря на источник силы и жизни, и не захочу этой жизни! Если б я имел власть не родиться, то наверно не принял бы существования на таких насмешливых условиях. Но я еще имею власть умереть, хотя отдаю уже сочтенное. Не великая власть, не великий и бунт. | « D’ailleurs, c’en est assez. Quand j’arriverai à ces lignes, le soleil sera sûrement déjà levé et commencera à « retentir dans les cieux », dispensant à tout l’univers des forces immenses, incalculables ! Ainsi soit-il ! Je mourrai en contemplant de face cette source de vigueur et de vie, d’une vie dont je ne voudrai plus. S’il avait dépendu de moi de ne pas naître, je n’aurais certainement pas accepté l’existence à d’aussi dérisoires conditions. Mais il me reste encore la faculté de mourir, bien que je ne dispose que d’un reste de vie déjà condamné. Ce pouvoir est bien peu de chose, et ma révolte n’est guère davantage. |
| “Последнее объяснение: я умираю вовсе не потому, что не в силах перенести эти три недели; о, у меня бы достало силы, и если б я захотел, то довольно уже был бы утешен одним сознанием нанесенной мне обиды; но я не французский поэт и не хочу таких утешений. Наконец, и соблазн: природа до такой степени ограничила мою деятельность своими тремя неделями приговора, что, может быть, самоубийство есть единственное дело, которое я еще могу успеть начать и окончить по собственной воле моей. Что ж, может быть, я и хочу воспользоваться последнею возможностью дела? Протест иногда не малое дело…” “Объяснение” было окончено; Ипполит, наконец, остановился… | « Une dernière explication : si je meurs, ce n’est pas que je n’aie le courage de supporter ces trois semaines. Oh ! j’aurais certainement trouvé les forces nécessaires et, si je l’avais voulu, j’aurais puisé une consolation suffisante dans le sentiment de l’offense qui m’est faite. Mais je ne suis pas un poète français et je ne tiens pas à ce genre de consolation. Enfin, il y a là une tentation : en me condamnant à ne vivre que trois semaines, la nature a si rigoureusement limité mon champ d’action que le suicide est peut-être le seul acte que je puisse entreprendre et achever par ma propre volonté. Eh bien ! pourquoi ne voudrais-je pas profiter de la dernière possibilité d’agir qui s’offre à moi ? Une protestation peut parfois avoir sa valeur… » La lecture de l’« Explication » étant enfin terminée, Hippolyte s’arrêta… |
| Есть в крайних случаях та степень последней цинической откровенности, когда нервный человек, раздраженный и выведенный из себя, не боится уже ничего и готов хоть на всякий скандал, даже рад ему; бросается на людей, сам имея при этом не ясную, но твердую цель непременно минуту спустя слететь с колокольни и тем разом разрешить все недоумения, если таковые при этом окажутся. Признаком этого состояния обыкновенно бывает и приближающееся истощение физических сил. Чрезвычайное, почти неестественное напряжение, поддерживавшее до сих пор Ипполита, дошло до этой последней степени. | Dans des cas extrêmes, un homme nerveux, s’il est exaspéré et mis hors de lui, peut pousser la franchise au dernier degré du cynisme. Alors il ne craint plus rien et est prêt à provoquer n’importe quel scandale ; il en est même ravi. Il se jette sur les gens, avec l’intention confuse, mais arrêtée, de se précipiter une minute plus tard du haut d’un clocher et de liquider ainsi d’un coup tous les embarras que sa conduite aura pu lui créer. Cet état est habituellement annoncé par un épuisement graduel des forces physiques. La tension excessive, anormale, qui avait jusque-là soutenu Hippolyte, avait atteint ce paroxysme. |
| Сам по себе этот восемнадцатилетний, истощенный болезнью мальчик казался слаб как сорванный с дерева дрожащий листик; но только что он успел обвести взглядом своих слушателей, – в первый раз в продолжение всего последнего часа, – то тотчас же самое высокомерное, самое презрительное и обидное отвращение выразилось в его взгляде и улыбке. Он спешил своим вызовом. Но и слушатели были в полном негодовании. Все с шумом и досадой вставали из-за стола. Усталость, вино, напряжение усиливали беспорядочность и как бы грязь впечатлений, если можно так выразиться. | Le corps de cet adolescent de dix-huit ans, épuisé par la maladie, semblait aussi faible que la feuille tremblante arrachée de l’arbre. Mais dès que – pour la première fois depuis une heure – il eut posé les yeux sur l’auditoire, son regard et son sourire traduisirent aussitôt le dégoût le plus hautain, le plus méprisant et le plus blessant. Il avait hâte de défier les assistants. Mais ceux-ci aussi étaient remplis d’indignation. Tous se levèrent de table dans le bruit et la colère. La fatigue, le vin, la tension des nerfs accentuaient le désordre et l’atmosphère délétère, si on peut s’exprimer ainsi, de cette réunion. |
| Вдруг Ипполит быстро вскочил со стула, точно его сорвали с места. | Hippolyte se leva de sa chaise d’un bond, aussi brusquement que si on l’en eût arraché. |
| – Солнце взошло! – вскричал он, увидев блестевшие верхушки деревьев и показывая на них князю точно на чудо: – взошло! | – Le soleil est levé ! s’écria-t-il en voyant s’éclairer les cimes des arbres et en les montrant au prince comme si c’était un miracle. – Le soleil est levé ! |
| – А вы думали не взойдет, что ли? – заметил Фердыщенко. | – Vous pensiez peut-être qu’il ne se lèverait pas ? remarqua Ferdistchenko. |
| – Опять жарища на целый день, – с небрежною досадой бормотал Ганя, держа в руках шляпу, потягиваясь и зевая, – ну как на месяц эдакой засухи!.. Идем или нет, Птицын? | – Encore une journée brûlante qui s’annonce ! marmonna, avec une expression d’ennui et de nonchalance, Gania qui, son chapeau à la main, s’étirait et bâillait. – Allons-nous encore avoir un mois de sécheresse ?… Partons-nous ou restons-nous, Ptitsine ? |
| Ипполит прислушивался с удивлением, доходившим до столбняка; вдруг он страшно побледнел и весь затрясся. | Hippolyte écouta ces paroles avec un étonnement voisin de la stupeur. Il devint soudain affreusement pâle et se mit à trembler de tous ses membres. |
| – Вы очень неловко выделываете ваше равнодушие, чтобы меня оскорбить, – обратился он к Гане, смотря на него в упор, – вы негодяй! | – Vous affectez pour m’offenser une très maladroite indifférence, dit-il à Gania en le fixant dans le blanc des yeux. – Vous êtes un vaurien ! |
| – Ну, это уж чорт знает что такое, эдак расстегиваться! – заорал Фердыщенко: – что за феноменальное слабосилие! | – Ah ! par exemple, quel sans-gêne ! brailla Ferdistchenko, quel laisser-aller phénoménal ! |
| – Просто дурак, – сказал Ганя. Ипполит несколько скрепился. | – C’est un pur imbécile ! fit Gania. Hippolyte reprit un peu de contenance. |
| – Я понимаю, господа, – начал он, попрежнему дрожа и осекаясь на каждом слове, – что я мог заслужить ваше личное мщение, и… жалею, что замучил вас этим бредом (он указал на рукопись), а впрочем, жалею, что совсем не замучил… (он глупо улыбнулся), замучил, Евгений Павлыч? – вдруг перескочил он к нему с вопросом: – замучил или нет? Говорите! | – Je comprends, messieurs, commença-t-il, toujours en tremblant et en s’interrompant à chaque mot, que j’aie pu mériter votre ressentiment personnel et… je regrette de vous avoir infligé la lecture de cette œuvre de délire (il montra son manuscrit) ; d’ailleurs, je regrette aussi de ne pas vous avoir assommés davantage… (il se mit à sourire bêtement). N’est-ce pas, Eugène Pavlovitch, que j’ai été assommant ? fit-il en bondissant vers l’interpellé. – L’ai-je été, oui ou non ? Parlez ! |
| – Растянуто немного, а впрочем… | – C’était un peu long, mais après tout… |
| – Говорите все! Не лгите хоть раз в вашей жизни! – дрожал и приказывал Ипполит. | – Dites toute votre pensée ! Ne mentez pas, au moins une fois dans votre vie ! lui intima Hippolyte sans cesser de trembler. |
| – О, мне решительно все равно! Сделайте одолжение, прошу вас, оставьте меня в покое, – брезгливо отвернулся Евгений Павлович. | – Oh ! cela m’est parfaitement égal ! Faites-moi, je vous prie, la grâce de me laisser tranquille, dit Eugène Pavlovitch en se détournant avec dégoût. |
| – Покойной ночи, князь, – подошел к князю Птицын. | – Bonne nuit, prince ! dit Ptitsine en s’approchant de l’hôte. |
| – Да он сейчас застрелится, что же вы! Посмотрите на него! – вскрикнула Вера и рванулась к Ипполиту в чрезвычайном испуге и даже схватила его за руки: – ведь он сказал, что на восходе солнца застрелится, что же вы! | – Mais il va tout de suite se brûler la cervelle, que faites-vous ? Regardez-le ! s’écria Véra en se précipitant vers Hippolyte ; elle était au comble de la frayeur et lui saisit même les mains. – Il a dit qu’il se suiciderait au lever du soleil ; que faites-vous ? |
| – Не застрелится! – с злорадством пробормотало несколько голосов, в том числе Ганя. | – Il ne se tuera pas ! murmurèrent, sur un ton haineux, plusieurs voix, dont celle de Gania. |
| – Господа, берегитесь! – крикнул Коля, тоже схватив Ипполита за руку: – вы только на него посмотрите! Князь! Князь, да что же вы! | – Messieurs, prenez garde ! s’écria Kolia, qui saisit aussi la main d’Hippolyte. – Regardez-le seulement ! Prince ! Prince ! comment restez-vous indifférent ? |
| Около Ипполита столпились Вера, Коля, Келлер и Бурдовский; все четверо схватились за него руками. | Autour d’Hippolyte se groupèrent Véra, Kolia, Keller et Bourdovski, qui tous quatre se cramponnèrent à lui. |
| – Он имеет право, право!.. – бормотал Бурдовский, впрочем тоже совсем как потерянный. | – C’est son droit, son droit !… balbutiait Bourdovski, d’ailleurs avec l’air d’un homme qui a complètement perdu la tête. |
| – Позвольте, князь, какие ваши распоряжения? – подошел к князю Лебедев, хмельной и озлобленный до нахальства. | – Permettez, prince : quelles dispositions comptez-vous prendre ? demanda Lébédev à son locataire ; il était aviné et son exaspération tournait à l’insolence. |
| < < < | > > > |
| Двуязычный текст, подготовленный Akirill.com , размещенные на сайте Akirill.com 17 июня 2022 года. Каждую из книг (на французском или русском языках) можно забрать отдельно и повторно использовать в личных и некоммерческих целях. Они свободны от авторского права. При любом совместном использовании двух книг должно быть указано их происхождение https://www.Akirill.com | Texte bilingue préparé par Akirill.com , déposé sur le site Akirill.com le 17 juin 2022. Chacun des livres (russe ou français) peut être repris séparément et réutilisé à des fins personnelles et non commerciales. Ils sont libres de droits d’auteur. Toute utilisation des deux livres côte à côte doit mentionner leur origine https://www.Akirill.com |
L’Idiot, de Fédor Dostoïevski
| If you liked this page, don’t forget to like and share. Si vous avez aimé cette page, n’oublier pas d’aimer et de partager. |
| Subscribe to not miss anything Abonnez-vous pour ne rien manquer |
| Check out our latest posts |
| Découvrez nos derniers articles |
AKirill, Learn, apprenez, translation, traduction, livres bilingues, bilingual books 