Akirill.com

Demons, by Fyodor Dostoevsky Bilingual Book Russian/English Page 5

Это не дословный перевод, а книга на двух языках, вышедшие бок о бок. Вы можете прочитать его на русском, английском или на обоих языках.

This is not a word-by-word translation but the books in the two languages put side by side. You can read it in Russian, in English or both.

Бесы. Роман Федора Достоевского

Бесы. Роман Федора ДостоевскогоDemons, by Fyodor Dostoevsky
<<<>>>
Часть 1Part 1
CHAPTER IIIChapitre III
– Ну, а вторая причина, большая-то?“Well, and the second cause, the big one?”
– Тот свет.“The other world!”
– То-есть наказание?“You mean punishment?”
– Это всё равно. Тот свет; один тот свет.“That’s no matter. The other world; only the other world.”
– Разве нет таких атеистов, что совсем не верят в тот свет?“Are there no atheists, such as don’t believe in the other world at all?”
Опять он промолчал.Again he did not answer.
– Вы, может быть, по себе судите?“You judge from yourself, perhaps.”
– Всякий не может судить как по себе, – проговорил он покраснев. – Вся свобода будет тогда, когда будет всё равно жить или не жить. Вот всему цель.“Every one cannot judge except from himself,” he said, reddening. “There will be full freedom when it will be just the same to live or not to live. That’s the goal for all.”
– Цель? Да тогда никто, может, и не захочет жить?“The goal? But perhaps no one will care to live then?”
– Никто, – произнес он решительно.“No one,” he pronounced with decision.
– Человек смерти боится, потому что жизнь любит, вот как я понимаю, – заметил я, – и так природа велела.“Man fears death because he loves life. That’s how I understand it,” I observed, “and that’s determined by nature.”
– Это подло и тут весь обман! – глаза его засверкали. – Жизнь есть боль, жизнь есть страх, и человек несчастен. Теперь всё боль и страх. Теперь человек жизнь любит, потому что боль и страх любит. И так сделали. Жизнь дается теперь за боль и страх, и тут весь обман. Теперь человек еще не тот человек. Будет новый человек, счастливый и гордый. Кому будет всё равно жить или не жить, тот будет новый человек. Кто победит боль и страх, тот сам бог будет. А тот бог не будет.“That’s abject; and that’s where the deception comes in.” His eyes flashed. “Life is pain, life is terror, and man is unhappy. Now all is pain and terror. Now man loves life, because he loves pain and terror, and so they have done according. Life is given now for pain and terror, and that’s the deception. Now man is not yet what he will be. There will be a new man, happy and proud. For whom it will be the same to live or not to live, he will be the new man. He who will conquer pain and terror will himself be a god. And this God will not be.”
– Стало быть, тот бог есть же, по-вашему?“Then this God does exist according to you?”
– Его нет, но он есть. В камне боли нет, но в страхе от камня есть боль. Бог есть боль страха смерти. Кто победит боль и страх, тот сам станет бог. Тогда новая жизнь, тогда новый человек, всё новое… Тогда историю будут делить на две части: от Гориллы до уничтожения бога, и от уничтожения бога до…
Akirill.com
“He does not exist, but He is. In the stone there is no pain, but in the fear of the stone is the pain. God is the pain of the fear of death. He who will conquer pain and terror will become himself a god. Then there will be a new life, a new man; everything will be new … then they will divide history into two parts: from the gorilla to the annihilation of God, and from the annihilation of God to …”
– До Гориллы?“To the gorilla?”
– …До перемены земли и человека физически. Будет богом человек и переменится физически. И мир переменится, и дела переменятся, и мысли, и все чувства. Как вы думаете, переменится тогда человек физически?“… To the transformation of the earth, and of man physically. Man will be God, and will be transformed physically, and the world will be transformed and things will be transformed and thoughts and all feelings. What do you think: will man be changed physically then?”
– Если будет всё равно жить или не жить, то все убьют себя, и вот в чем, может быть, перемена будет.“If it will be just the same living or not living, all will kill themselves, and perhaps that’s what the change will be?”
– Это все равно. Обман убьют. Всякий, кто хочет главной свободы, тот должен сметь убить себя. Кто смеет убить себя, тот тайну обмана узнал. Дальше нет свободы; тут всё, а дальше нет ничего. Кто смеет убить себя, тот бог. Теперь всякий может сделать, что бога не будет и ничего не будет. Но никто еще ни разу не сделал.“That’s no matter. They will kill deception. Every one who wants the supreme freedom must dare to kill himself. He who dares to kill himself has found out the secret of the deception. There is no freedom beyond; that is all, and there is nothing beyond. He who dares kill himself is God. Now every one can do so that there shall be no God and shall be nothing. But no one has once done it yet.”
– Самоубийц миллионы были.“There have been millions of suicides.”
– Но всё не затем, всё со страхом и не для того. Не для того, чтобы страх убить. Кто убьет себя только для того, чтобы страх убить, тот тотчас бог станет.“But always not for that; always with terror and not for that object. Not to kill fear. He who kills himself only to kill fear will become a god at once.”
– Не успеет, может быть, – заметил я.“He won’t have time, perhaps,” I observed.
– Это всё равно, – ответил он тихо, с покойною гордостью, чуть не с презрением. – Мне жаль, что вы как будто смеетесь, – прибавил он через полминуты.“That’s no matter,” he answered softly, with calm pride, almost disdain. “I’m sorry that you seem to be laughing,” he added half a minute later.
– А мне странно, что вы давеча были так раздражительны, а теперь так спокойны, хотя и горячо говорите.“It seems strange to me that you were so irritable this morning and are now so calm, though you speak with warmth.”
– Давеча? Давеча было смешно, – ответил он с улыбкой; – я не люблю бранить и никогда не смеюсь, – прибавил он грустно.“This morning? It was funny this morning,” he answered with a smile. “I don’t like scolding, and I never laugh,” he added mournfully.
– Да, не весело вы проводите ваши ночи за чаем. – Я встал и взял фуражку.“Yes, you don’t spend your nights very cheerfully over your tea.”I got up and took my cap.
– Вы думаете? – улыбнулся он с некоторым удивлением, – почему же? Нет, я… я не знаю, – смешался он вдруг, – не знаю, как у других, и я так чувствую, что не могу как всякий. Всякий думает и потом сейчас о другом думает. Я не могу о другом, я всю жизнь об одном. Меня бог всю жизнь мучил, – заключил он вдруг с удивительною экспансивностью.“You think not?” he smiled with some surprise. “Why? No, I … I don’t know.” He was suddenly confused. “I know not how it is with the others, and I feel that I cannot do as others. Everybody thinks and then at once thinks of something else. I can’t think of something else. I think all my life of one thing. God has tormented me all my life,” he ended up suddenly with astonishing expansiveness.
– А скажите, если позволите, почему вы не так правильно по-русски говорите? Неужели за границей в пять лет разучились?“And tell me, if I may ask, why is it you speak Russian not quite correctly? Surely you haven’t forgotten it after five years abroad?”
– Разве я неправильно? Не знаю. Нет не потому, что за границей. Я так всю жизнь говорил… мне всё равно.“Don’t I speak correctly? I don’t know. No, it’s not because of abroad. I have talked like that all my life … it’s no matter to me.”
– Еще вопрос более деликатный: я совершенно вам верю, что вы не склонны встречаться с людьми и мало с людьми говорите. Почему вы со мной теперь разговорились?“Another question, a more delicate one. I quite believe you that you’re disinclined to meet people and talk very little. Why have you talked to me now?”
– С вами? Вы давеча хорошо сидели и вы… впрочем всё равно… вы на моего брата очень похожи, много, чрезвычайно, – проговорил он покраснев; – он семь лет умер; старший, очень, очень много.“To you? This morning you sat so nicely and you … but it’s all no matter … you are like my brother, very much, extremely,” he added, flushing. “He has been dead seven years. He was older, very, very much.”
– Должно быть, имел большое влияние на ваш образ мыслей.“I suppose he had a great influence on your way of thinking?”
– Н-нет, он мало говорил; он ничего не говорил. Я вашу записку отдам.“N-no. He said little; he said nothing. I’ll give your note.”
Он проводил меня с фонарем до ворот, чтобы запереть за мной. “Разумеется, помешанный”, решил я про себя. В воротах произошла новая встреча.He saw me to the gate with a lantern, to lock it after me. “Of course he’s mad,” I decided. In the gateway I met with another encounter.
IX.IX
Только что я занес ногу за высокий порог калитки, вдруг чья-то сильная рука схватила меня за грудь.I had only just lifted my leg over the high barrier across the bottom of the gateway, when suddenly a strong hand clutched at my chest.
– Кто сей? – заревел чей-то голос, – друг или недруг? Кайся!“Who’s this?” roared a voice, “a friend or an enemy? Own up!”
– Это наш, наш! – завизжал подле голосок Липутина – это господин Г-в, классического воспитания и в связях с самым высшим обществом молодой человек.“He’s one of us; one of us!” Liputin’s voice squealed near by. “It’s Mr. G——v, a young man of classical education, in touch with the highest society.”
– Люблю коли с обществом, кла-сси-чес… значит, о-бра-зо-о- ваннейший… отставной капитан Игнат Лебядкин, к услугам мира и друзей… если верны, если верны, подлецы!“I love him if he’s in society, clas-si … that means he’s high-ly ed-u-cated. The retired Captain Ignat Lebyadkin, at the service of the world and his friends … if they’re true ones, if they’re true ones, the scoundrels.”
Капитан Лебядкин, вершков десяти росту, толстый, мясистый, курчавый, красный и чрезвычайно пьяный, едва стоял предо мной и с трудом выговаривал слова. Я впрочем его и прежде видал издали.Captain Lebyadkin, a stout, fleshy man over six feet in height, with curly hair and a red face, was so extremely drunk that he could scarcely stand up before me, and articulated with difficulty. I had seen him before, however, in the distance.
– А, и этот! – взревел он опять, заметив Кириллова, который всё еще не уходил с своим фонарем; он поднял было кулак, но тотчас опустил его.“And this one!” he roared again, noticing Kirillov, who was still standing with the lantern; he raised his fist, but let it fall again at once.
– Прощаю за ученость! Игнат Лебядкин – обра-зо-о-ван-нейший…“I forgive you for your learning! Ignat Lebyadkin—high-ly ed-u-cated.…
Любви пылающей гранатаA bomb of love with stinging smart
Лопнула в груди Игната.Exploded in Ignaty’s heart.
И вновь заплакал горькой мукойIn anguish dire I weep again
По Севастополю безрукий.The arm that at Sevastopol I lost in bitter pain!’
– Хоть в Севастополе не был и даже не безрукий, но каковы же рифмы! – лез он ко мне с своею пьяною рожей.Not that I ever was at Sevastopol, or ever lost my arm, but you know what rhyme is.” He pushed up to me with his ugly, tipsy face.
– Им некогда, некогда, они домой пойдут, – уговаривал Липутин, – они завтра Лизавете Николаевне перескажут.“He is in a hurry, he is going home!” Liputin tried to persuade him. “He’ll tell Lizaveta Nikolaevna to-morrow.”
– Лизавете!.. – завопил он опять; – стой-нейди! Варьянт:“Lizaveta!” he yelled again. “Stay, don’t go! A variation:
И порхает звезда на коне‘Among the Amazons a star,
В хороводе других амазонок;Upon her steed she flashes by,
Улыбается с лошади мнеAnd smiles upon me from afar,
Ари-сто-кратический ребенок.The child of aris-to-cra-cy!’
“Звезде-амазонке”.To a Starry Amazon.
– Да ведь это же гимн! Это гимн, если ты не осел! Бездельники не понимают! Стой! – уцепился он за мое пальто, хотя я рвался изо всех сил в калитку, – передай, что я рыцарь чести, а Дашка… Дашку я двумя пальцами… крепостная раба и не смеет…You know that’s a hymn. It’s a hymn, if you’re not an ass! The duffers, they don’t understand! Stay!”
He caught hold of my coat, though I pulled myself away with all my might.
“Tell her I’m a knight and the soul of honour, and as for that Dasha … I’d pick her up and chuck her out.… She’s only a serf, she daren’t …”
Тут он упал, потому что я с силой вырвался у него из рук и побежал по улице. Липутин увязался за мной.At this point he fell down, for I pulled myself violently out of his hands and ran into the street. Liputin clung on to me.
– Его Алексей Нилыч подымут. Знаете ли, что я сейчас от него узнал? – болтал он впопыхах; – стишки-то слышали? Ну, вот он эти самые стихи к “Звезде-амазонке” запечатал и завтра посылает к Лизавете Николаевне за своею полною подписью. Каков!“Alexey Nilitch will pick him up. Do you know what I’ve just found out from him?” he babbled in desperate haste. “Did you hear his verses? He’s sealed those verses to the ‘Starry Amazon’ in an envelope and is going to send them to-morrow to Lizaveta Nikolaevna, signed with his name in full. What a fellow!”
– Бьюсь об заклад, что вы его сами подговорили.“I bet you suggested it to him yourself.”
– Проиграете! – захохотал Липутин, – влюблен, влюблен как кошка, а знаете ли, что началось ведь с ненависти. Он до того сперва возненавидел Лизавету Николаевну за то, что она ездит верхом, что чуть не ругал ее вслух на улице; да и ругал же! Еще третьего дня выругал, когда она проезжала; – к счастью не расслышала, и вдруг сегодня стихи! Знаете ли, что он хочет рискнуть предложение? Серьезно, серьезно!“You’ll lose your bet,” laughed Liputin. “He’s in love, in love like a cat, and do you know it began with hatred. He hated Lizaveta Nikolaevna at first so much, for riding on horseback that he almost swore aloud at her in the street. Yes, he did abuse her! Only the day before yesterday he swore at her when she rode by—luckily she didn’t hear. And, suddenly, to-day—poetry! Do you know he means to risk a proposal? Seriously! Seriously!”
– Я вам удивляюсь, Липутин, везде-то вы вот, где только этакая дрянь заведется, везде-то вы тут руководите! – проговорил я в ярости.“I wonder at you, Liputin; whenever there’s anything nasty going on you’re always on the spot taking a leading part in it,” I said angrily.
– Однако же, вы далеко заходите, господин Г-в; не сердчишко ли у нас ёкнуло, испугавшись соперника, – а?“You’re going rather far, Mr. G——v. Isn’t your poor little heart quaking, perhaps, in terror of a rival?”
– Что-о-о? – закричал я останавливаясь.“Wha-at!” I cried, standing still.
– А вот же вам в наказание и ничего не скажу дальше! А ведь как бы вам хотелось услышать? Уж одно то, что этот дуралей теперь не простой капитан, а помещик нашей губернии, да еще довольно значительный, потому что Николай Всеволодович ему всё свое поместье, бывшие свои двести душ на днях продали, и вот же вам бог не лгу! сейчас узнал, но зато из наивернейшего источника. Ну, а теперь дощупывайтесь-ка сами; больше ничего не скажу; до свиданья-с!“Well, now to punish you I won’t say anything more, and wouldn’t you like to know though? Take this alone, that that lout is not a simple captain now but a landowner of our province, and rather an important one, too, for Nikolay Vsyevolodovitch sold him all his estate the other day, formerly of two hundred serfs; and as God’s above, I’m not lying. I’ve only just heard it, but it was from a most reliable source. And now you can ferret it out for yourself; I’ll say nothing more; good-bye.”
X.X
Степан Трофимович ждал меня в истерическом нетерпении. Уже с час как он воротился. Я застал его как бы пьяного; первые пять минут, по крайней мере, я думал, что он пьян. Увы, визит к Дроздовым сбил его с последнего толку.Stepan Trofimovitch was awaiting me with hysterical impatience. It was an hour since he had returned. I found him in a state resembling intoxication; for the first five minutes at least I thought he was drunk. Alas, the visit to the Drozdovs had been the finishing-stroke.
– Mon ami, я совсем потерял мою нитку… Lise… я люблю и уважаю этого ангела попрежнему; именно попрежнему; но, мне кажется, они ждали меня обе единственно, чтобы кое-что выведать, то-есть по-просту вытянуть из меня, а там и ступай себе с богом… Это так.“Mon ami! I have completely lost the thread … Lise … I love and respect that angel as before; just as before; but it seems to me they both asked me simply to find out something from me, that is more simply to get something out of me, and then to get rid of me.… That’s how it is.”
– Как вам не стыдно!-вскричал я не вытерпев.“You ought to be ashamed!” I couldn’t help exclaiming.
– Друг мой, я теперь совершенно один. Enfin c’est ridicule. Представьте, что и там всё это напичкано тайнами. Так на меня и накинулись об этих носах и ушах и еще о каких-то петербургских тайнах. Они ведь обе только здесь в первый раз проведали об этих здешних историях с Nicolas четыре года назад: “Вы тут были, вы видели, правда ли, что он сумасшедший?” И откуда эта идея вышла, не понимаю. Почему Прасковье непременно так хочется, чтобы Nicolas оказался сумасшедшим? Хочется этой женщине, хочется! Се Maurice, или, как его, Маврикий Николаевич, brave homme tout de même, но неужели в его пользу, и после того как сама же первая писала из Парижа к cette pauvre amie… Enfin, эта Прасковья, как называет ее cette chère amie, это тип, это бессмертной памяти Гоголева Коробочка, но только злая Коробочка, задорная Коробочка и в бесконечно увеличенном виде.“My friend, now I am utterly alone. Enfin, c’est ridicule. Would you believe it, the place is positively packed with mysteries there too. They simply flew at me about those ears and noses, and some mysteries in Petersburg too. You know they hadn’t heard till they came about the tricks Nicolas played here four years ago. ‘You were here, you saw it, is it true that he is mad?’ Where they got the idea I can’t make out. Why is it that Praskovya is so anxious Nicolas should be mad? The woman will have it so, she will. Ce Maurice, or what’s his name, Mavriky Nikolaevitch, brave homme tout de même … but can it be for his sake, and after she wrote herself from Paris to cette pauvre amie?… Enfin, this Praskovya, as cette chère amie calls her, is a type. She’s Gogol’s Madame Box, of immortal memory, only she’s a spiteful Madame Box, a malignant Box, and in an immensely exaggerated form.”
– Да ведь это сундук выйдет; уж и в увеличенном?“That’s making her out a regular packing-case if it’s an exaggerated form.”
– Ну, в уменьшенном, всё равно, только не перебивайте, потому что у меня всё это вертится, там они совсем расплевались; кроме Lise; та всё еще: “Тётя, тётя”; но Lise хитра, и тут еще что-то есть. Тайны. Но со старухой рассорились. Cette pauvre тётя, правда, всех деспотирует… а тут и губернаторша, и непочтительность общества, и “непочтительность” Кармазинова; а тут вдруг эта мысль о помешательстве, се Lipoutine, се que je ne comprends pas… и-и, говорят, голову уксусом обмочила, а тут и мы с вами, с нашими жалобами и с нашими письмами… О, как я мучил ее и в такое время! Je suis un ingrat! Вообразите, возвращаюсь и нахожу от нее письмо; читайте, читайте! О, как неблагородно было с моей стороны.“Well, perhaps it’s the opposite; it’s all the same, only don’t interrupt me, for I’m all in a whirl. They are all at loggerheads, except Lise, she keeps on with her ‘Auntie, auntie!’ but Lise’s sly, and there’s something behind it too. Secrets. She has quarrelled with the old lady. Cette pauvre auntie tyrannises over every one it’s true, and then there’s the governor’s wife, and the rudeness of local society, and Karmazinov’s ‘rudeness’; and then this idea of madness, ce Lipoutine, ce que je ne comprends pas … and … and they say she’s been putting vinegar on her head, and here are we with our complaints and letters.… Oh, how I have tormented her and at such a time! Je suis un ingrat! Only imagine, I come back and find a letter from her; read it, read it! Oh, how ungrateful it was of me!”
Он подал мне только что полученное письмо от Варвары Петровны. Она, кажется, раскаялась в утрешнем своем: “сидите дома”. Письмецо было вежливое, но всё-таки решительное и немногословное. Послезавтра, в воскресенье, она просила к себе Степана Трофимовича ровно в двенадцать часов и советовала привести с собой кого-нибудь из друзей своих (в скобках стояло мое имя). С своей стороны, обещалась позвать Шатова, как брата Дарьи Павловны. “Вы можете получить от нее окончательный ответ, довольно ли с вас будет? Этой ли формальности вы так добивались?”He gave me a letter he had just received from Varvara Petrovna. She seemed to have repented of her “stay at home.” The letter was amiable but decided in tone, and brief. She invited Stepan Trofimovitch to come to her the day after to-morrow, which was Sunday, at twelve o’clock, and advised him to bring one of his friends with him. (My name was mentioned in parenthesis). She promised on her side to invite Shatov, as the brother of Darya Pavlovna. “You can obtain a final answer from her: will that be enough for you? Is this the formality you were so anxious for?”
Akirill.com
– Заметьте эту раздражительную фразу в конце о формальности. Бедная, бедная, друг всей моей жизни! Признаюсь, это внезапное решение судьбы меня точно придавило… Я, признаюсь, всё еще надеялся, а теперь tout est dit, я уж знаю, что кончено; c’est terrible. О, кабы не было совсем этого воскресенья, а всё по-старому: вы бы ходили, а я бы тут…“Observe that irritable phrase about formality. Poor thing, poor thing, the friend of my whole life! I confess the sudden determination of my whole future almost crushed me.… I confess I still had hopes, but now tout est dit. I know now that all is over. C’est terrible! Oh, that that Sunday would never come and everything would go on in the old way. You would have gone on coming and I’d have gone on here.…”
– Вас сбили с толку все эти давешние Липутинские мерзости, сплетни.“You’ve been upset by all those nasty things Liputin said, those slanders.”
– Друг мой, вы сейчас попали в другое больное место, вашим дружеским пальцем. Эти дружеские пальцы вообще безжалостны, а иногда бестолковы, pardon, но, вот верите ли, а я почти забыл обо всем этом, о мерзостях-то, то-есть я вовсе не забыл, но я, по глупости моей, всё время, пока был у Lise, старался быть счастливым и уверял себя, что я счастлив. Но теперь… о, теперь я про эту великодушную, гуманную, терпеливую к моим подлым недостаткам женщину, – то-есть хоть и несовсем терпеливую, но ведь и сам-то я каков, с моим пустым, скверным характером! Ведь я блажной ребенок, со всем эгоизмом ребенка, но без его невинности. Она двадцать лет ходила за мной, как нянька, cette pauvre тётя, как грациозно называет ее Lise… И вдруг, после двадцати лет, ребенок захотел жениться, жени да жени, письмо за письмом, а у ней голова в уксусе и… и, вот и достиг, в воскресенье женатый человек, шутка сказать… И чего сам настаивал, ну зачем я письма писал? Да, забыл: Lise боготворит Дарью Павловну, говорит по крайней мере; говорит про нее: “c’est un ange, но только несколько скрытный”. Обе советовали, даже Прасковья… впрочем, Прасковья не советовала. О, сколько яду заперто в этой Коробочке! Да и Lise собственно не советовала: “к чему вам жениться; довольно с вас и ученых наслаждений”. Хохочет. Я ей простил ее хохот, потому что у ней у самой скребет на сердце. Вам, однако, говорят они, без женщины невозможно. Приближаются ваши немощи, а она вас укроет, или как там… Ма foi, я и сам, всё это время с вами сидя, думал про себя, что провидение посылает ее на склоне бурных дней моих, и что она меня укроет или как там… enfin понадобится в хозяйстве. Вон у меня такой сор, вон смотрите, всё это валяется, давеча велел прибрать, и книга на полу. La pauvre amie всё сердилась, что у меня сор… О, теперь уж не будет раздаваться голос ее! Vingt ans! И-и у них, кажется, анонимные письма, вообразите, Nicolas продал, будто бы, Лебядкину имение. C’est un monstre; et enfin, кто такой Лебядкин? Lise слушает, слушает, ух, как она слушает! Я простил ей ее хохот, я видел, с каким лицом она слушала, и се Maurice… я бы не желал быть в его теперешней роли, brave homme tout de même, но несколько застенчив; впрочем бог с ним…”“My dear, you have touched on another sore spot with your friendly finger. Such friendly fingers are generally merciless and sometimes unreasonable; pardon, you may not believe it, but I’d almost forgotten all that, all that nastiness, not that I forgot it, indeed, but in my foolishness I tried all the while I was with Lise to be happy and persuaded myself I was happy. But now … Oh, now I’m thinking of that generous, humane woman, so long-suffering with my contemptible failings—not that she’s been altogether long-suffering, but what have I been with my horrid, worthless character! I’m a capricious child, with all the egoism of a child and none of the innocence. For the last twenty years she’s been looking after me like a nurse, cette pauvre auntie, as Lise so charmingly calls her.… And now, after twenty years, the child clamours to be married, sending letter after letter, while her head’s in a vinegar-compress and … now he’s got it—on Sunday I shall be a married man, that’s no joke.… And why did I keep insisting myself, what did I write those letters for? Oh, I forgot. Lise idolizes Darya Pavlovna, she says so anyway; she says of her ‘c’est un ange, only rather a reserved one.’ They both advised me, even Praskovya. … Praskovya didn’t advise me though. Oh, what venom lies concealed in that ‘Box’! And Lise didn’t exactly advise me: ‘What do you want to get married for,’ she said, ‘your intellectual pleasures ought to be enough for you.’ She laughed. I forgive her for laughing, for there’s an ache in her own heart. You can’t get on without a woman though, they said to me. The infirmities of age are coming upon you, and she will tuck you up, or whatever it is.… Ma foi, I’ve been thinking myself all this time I’ve been sitting with you that Providence was sending her to me in the decline of my stormy years and that she would tuck me up, or whatever they call it … enfin, she’ll be handy for the housekeeping. See what a litter there is, look how everything’s lying about. I said it must be cleared up this morning, and look at the book on the floor! La pauvre amie was always angry at the untidiness here. … Ah, now I shall no longer hear her voice! Vingt ans! And it seems they’ve had anonymous letters. Only fancy, it’s said that Nicolas has sold Lebyadkin his property. C’est un monstre; et enfin what is Lebyadkin? Lise listens, and listens, ooh, how she listens! I forgave her laughing. I saw her face as she listened, and ce Maurice … I shouldn’t care to be in his shoes now, brave homme tout de même, but rather shy; but never mind him.…”
Akirill.com
Он замолчал; он устал и сбился и сидел, понурив голову, смотря неподвижно в пол усталыми глазами. Я воспользовался промежутком и рассказал о моем посещении дома Филиппова, при чем резко и сухо выразил мое мнение, что, действительно, сестра Лебядкина (которую я не видал) могла быть когда-то какой-нибудь жертвой Nicolas, в загадочную пору его жизни, как выражался Липутин, и что очень может быть, что Лебядкин почему-нибудь получает с Nicolas деньги, но вот и всё. Насчет же сплетен о Дарье Павловне, то всё это вздор, всё это натяжки мерзавца Липутина, и что так по крайней мере с жаром утверждает Алексей Нилыч, которому нет оснований не верить. Степан Трофимович прослушал мои уверения с рассеянным видом, как будто до него не касалось. Я кстати упомянул и о разговоре моем с Кирилловым и прибавил, что Кириллов, может быть, сумасшедший.He paused. He was tired and upset, and sat with drooping head, staring at the floor with his tired eyes. I took advantage of the interval to tell him of my visit to Filipov’s house, and curtly and dryly expressed my opinion that Lebyadkin’s sister (whom I had never seen) really might have been somehow victimised by Nicolas at some time during that mysterious period of his life, as Liputin had called it, and that it was very possible that Lebyadkin received sums of money from Nicolas for some reason, but that was all. As for the scandal about Darya Pavlovna, that was all nonsense, all that brute Liputin’s misrepresentations, that this was anyway what Alexey Nilitch warmly maintained, and we had no grounds for disbelieving him. Stepan Trofimovitch listened to my assurances with an absent air, as though they did not concern him. I mentioned by the way my conversation with Kirillov, and added that he might be mad.
– Он не сумасшедший, но это люди с коротенькими мыслями, – вяло и как бы нехотя промямлил он. – Ces gens-lа supposent la nature et la société humaine autres que Dieu ne les a faites et qu’elles ne sont réelement. С ними заигрывают, но по крайней мере не Степан Верховенский. Я видел их тогда в Петербурге, avec cette chére amie (о, как я тогда оскорблял ee!) и не только их ругательств, – я даже их похвал не испугался. Не испугаюсь и теперь, mais parlons d’autre chose.. я, кажется, ужасных вещей наделал; вообразите, я отослал Дарье Павловне вчера письмо и… как я кляну себя за это!“He’s not mad, but one of those shallow-minded people,” he mumbled listlessly. “Ces gens-là supposent la nature et la societé humaine autres que Dieu ne les a faites et qu’elles ne sont réellement. People try to make up to them, but Stepan Verhovensky does not, anyway. I saw them that time in Petersburg avec cette chère amie (oh, how I used to wound her then), and I wasn’t afraid of their abuse or even of their praise. I’m not afraid now either. Mais parlons d’autre chose.… I believe I have done dreadful things. Only fancy, I sent a letter yesterday to Darya Pavlovna and … how I curse myself for it!”
– О чем же вы писали?“What did you write about?”
– О, друг мой, поверьте, что всё это с таким благородством. Я уведомил ее, что я написал к Nicolas, еще дней пять назад и тоже с благородством.“Oh, my friend, believe me, it was all done in a noble spirit. I let her know that I had written to Nicolas five days before, also in a noble spirit.”
– Понимаю теперь! – вскричал я с жаром, – и какое право имели вы их так сопоставить?“I understand now!” I cried with heat. “And what right had you to couple their names like that?”
– Но, mon cher, не давите же меня окончательно, не кричите на меня; я и то весь раздавлен, как… как таракан, и наконец я думаю, что всё это так благородно. Предположите, что там что-нибудь действительно было… en Suisse… или начиналось. Должен же я спросить сердца их предварительно, чтобы… enfin, чтобы не помешать сердцам и не стать столбом на их дороге… Я единственно из благородства.“But, mon cher, don’t crush me completely, don’t shout at me; as it is I’m utterly squashed like … a black-beetle. And, after all, I thought it was all so honourable. Suppose that something really happened … en Suisse … or was beginning. I was bound to question their hearts beforehand that I … enfin, that I might not constrain their hearts, and be a stumbling-block in their paths. I acted simply from honourable feeling.”
– О боже, как вы глупо сделали! – невольно сорвалось у меня.“Oh, heavens! What a stupid thing you’ve done!” I cried involuntarily.
– Глупо, глупо! – подхватил он даже с жадностию; – никогда ничего не сказали вы умнее, c’était bête, mais que faire, tout est dit. Всё равно женюсь, хоть и на “чужих грехах”. так к чему же было и писать? Не правда ли?“Yes, yes,” he assented with positive eagerness. “You have never said anything more just, c’était bête, mais que faire? Tout est dit. I shall marry her just the same even if it be to cover ‘another’s sins.’ So there was no object in writing, was there?”
– Вы опять за то же!“You’re at that idea again!”
– О, теперь меня не испугаете вашим криком, теперь пред вами уже не тот Степан Верховенский; тот похоронен; enfin tout est dit. Да и чего кричите вы? Единственно потому, что не сами женитесь и не вам придется носить известное головное украшение. Опять вас коробит? Бедный друг мой, вы не знаете женщину, а я только и делал, что изучал ее. “Если хочешь победить весь мир, победи себя”, единственно, что удалось хорошо сказать другому такому же, как и вы, романтику, Шатову, братцу супруги моей. Охотно у него заимствую его изречение. Ну, вот и я готов победить себя, и женюсь, а между тем что завоюю, вместо целого-то мира? О друг мой, брак – это нравственная смерть всякой гордой души, всякой независимости. Брачная жизнь развратит меня, отнимет энергию, мужество в служении делу, пойдут дети, еще пожалуй не мои, – то-есть, разумеется не мои; мудрый не боится заглянуть в лицо истине… Липутин предлагал давеча спастись от Nicolas баррикадами; он глуп, Липутин. Женщина обманет само всевидящее око. Le bon Dieu, создавая женщину, уж конечно знал чему подвергался, но я уверен, что она сама помешала ему; сама захотела участвовать в своем создании и сама заставила себя создать в таком виде и с такими аттрибутами; иначе кто же захотел наживать себе такие хлопоты даром? Настасья, я знаю, может и рассердится на меня за вольнодумство, но… Enfin tout est dit.“Oh, you won’t frighten me with your shouts now. You see a different Stepan Verhovensky before you now. The man I was is buried. Enfin, tout est dit. And why do you cry out? Simply because you’re not getting married, and you won’t have to wear a certain decoration on your head. Does that shock you again? My poor friend, you don’t know woman, while I have done nothing but study her. ‘If you want to conquer the world, conquer yourself’—the one good thing that another romantic like you, my bride’s brother, Shatov, has succeeded in saying. I would gladly borrow from him his phrase. Well, here I am ready to conquer myself, and I’m getting married. And what am I conquering by way of the whole world? Oh, my friend, marriage is the moral death of every proud soul, of all independence. Married life will corrupt me, it will sap my energy, my courage in the service of the cause. Children will come, probably not my own either—certainly not my own: a wise man is not afraid to face the truth. Liputin proposed this morning putting up barricades to keep out Nicolas; Liputin’s a fool. A woman would deceive the all-seeing eye itself. Le bon Dieu knew what He was in for when He was creating woman, but I’m sure that she meddled in it herself and forced Him to create her such as she is … and with such attributes: for who would have incurred so much trouble for nothing? I know Nastasya may be angry with me for free-thinking, but … enfin, tout est dit.”
Он не был бы сам собою, если бы обошелся без дешевенького, каламбурного вольнодумства, так процветавшего в его время, по крайней мере теперь утешил себя каламбурчиком, но ненадолго.He wouldn’t have been himself if he could have dispensed with the cheap gibing free-thought which was in vogue in his day. Now, at any rate, he comforted himself with a gibe, but not for long.
– О, почему бы совсем не быть этому послезавтра, этому воскресенью! – воскликнул он вдруг, но уже в совершенном отчаянии, – почему бы не быть хоть одной этой неделе без воскресенья – si le miracle existe? Ну, что бы стоило провидению вычеркнуть из календаря хоть одно воскресенье, ну хоть для того, чтобы доказать атеисту свое могущество et que tout soit dit! О, как я любил ее! двадцать лет, все двадцать лет, и никогда-то она не понимала меня!“Oh, if that day after to-morrow, that Sunday, might never come!” he exclaimed suddenly, this time in utter despair. “Why could not this one week be without a Sunday—si le miracle existe? What would it be to Providence to blot out one Sunday from the calendar? If only to prove His power to the atheists et que tout soit dit! Oh, how I loved her! Twenty years, these twenty years, and she has never understood me!”
– Но про кого вы говорите; и я вас не понимаю! – спросил я с удивлением.“But of whom are you talking? Even I don’t understand you!” I asked, wondering.
– Vingt ans! И ни разу не поняла меня, о это жестоко! И неужели она думает, что я женюсь из страха, из нужды? О позор! тетя, тётя, я для тебя!.. О, пусть узнает она, эта тётя, что она единственная женщина, которую я обожал двадцать лет! Она должна узнать это, иначе не будет, иначе только силой потащат меня под этот се qu’on appelle le венец!“Vingt ans! And she has not once understood me; oh, it’s cruel! And can she really believe that I am marrying from fear, from poverty? Oh, the shame of it! Oh, Auntie, Auntie, I do it for you!… Oh, let her know, that Auntie, that she is the one woman I have adored for twenty years! She must learn this, it must be so, if not they will need force to drag me under ce qu’on appelle le wedding-crown.”
Я в первый раз слышал это признание и так энергически высказанное. Не скрою, что мне ужасно хотелось засмеяться, Я был неправ.It was the first time I had heard this confession, and so vigorously uttered. I won’t conceal the fact that I was terribly tempted to laugh. I was wrong.
– Один, один он мне остался теперь, одна надежда моя! – всплеснул он вдруг руками, как бы внезапно пораженный новою мыслию, – теперь один только он, мой бедный мальчик, спасет меня и, – о, что же он не едет! О сын мой, о мой, Петруша… и хоть я недостоин названия отца, а скорее тигра, но… laissez-moi, mon ami, я немножко полежу, чтобы собраться с мыслями. Я так устал, так устал, да и вам, я думаю, пора спать, voyez vous, двенадцать часов…“He is the only one left me now, the only one, my one hope!” he cried suddenly, clasping his hands as though struck by a new idea. “Only he, my poor boy, can save me now, and, oh, why doesn’t he come! Oh, my son, oh, my Petrusha.… And though I do not deserve the name of father, but rather that of tiger, yet … Laissez-moi, mon ami, I’ll lie down a little, to collect my ideas. I am so tired, so tired. And I think it’s time you were in bed. Voyez vous, it’s twelve o’clock.…”
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.CHAPTER IV
Хромоножка.THE CRIPPLE
I.I
Шатов не заупрямился и, по записке моей, явился в полдень к Лизавете Николаевне. Мы вошли почти вместе; я тоже явился сделать мой первый визит. Они все, то-есть Лиза, мама и Маврикий Николаевич, сидели в большой зале и спорили. Мама требовала, чтобы Лиза сыграла ей какой-то вальс на фортепиано, и когда та начала требуемый вальс, то стала уверять, что вальс не тот. Маврикий Николаевич, по простоте своей, заступился за Лизу и стал уверять, что вальс тот самый; старуха со злости расплакалась. Она была больна и с трудом даже ходила. У ней распухли ноги, и вот уже несколько дней только и делала, что капризничала и ко всем придиралась, несмотря на то, что Лизу всегда побаивалась. Приходу нашему обрадовались. Лиза покраснела от удовольствия и, проговорив мне merci, конечно за Шатова, пошла к нему, любопытно его рассматривая.SHATOV WAS NOT PERVERSE but acted on my note, and called at midday on Lizaveta Nikolaevna. We went in almost together; I was also going to make my first call. They were all, that is Liza, her mother, and Mavriky Nikolaevitch, sitting in the big drawing-room, arguing. The mother was asking Liza to play some waltz on the piano, and as soon as Liza began to play the piece asked for, declared it was not the right one. Mavriky Nikolaevitch in the simplicity of his heart took Liza’s part, maintaining that it was the right waltz. The elder lady was so angry that she began to cry. She was ill and walked with difficulty. Her legs were swollen, and for the last few days she had been continually fractious, quarrelling with every one, though she always stood rather in awe of Liza. They were pleased to see us. Liza flushed with pleasure, and saying “merci” to me, on Shatov’s account of course, went to meet him, looking at him with interest.
Шатов неуклюже остановился в дверях. Поблагодарив его за приход, она подвела его к мама.Shatov stopped awkwardly in the doorway. Thanking him for coming she led him up to her mother.
– Это господин Шатов, про которого я вам говорила, а это вот господин Г-в, большой друг мне и Степану Трофимовичу. Маврикий Николаевич вчера тоже познакомился.“This is Mr. Shatov, of whom I have told you, and this is Mr. G——v, a great friend of mine and of Stepan Trofimovitch’s. Mavriky Nikolaevitch made his acquaintance yesterday, too.”
– А который профессор?“And which is the professor?”
– А профессора вовсе и нет, мама.“There’s no professor at all, maman.”
– Нет есть, ты сама говорила, что будет профессор; верно вот этот, – она брезгливо указала на Шатова.“But there is. You said yourself that there’d be a professor. It’s this one, probably.” She disdainfully indicated Shatov.
– Вовсе никогда я вам не говорила, что будет профессор. Господин Г-в служит, а господин Шатов – бывший студент.“I didn’t tell you that there’d be a professor. Mr. G——v is in the service, and Mr. Shatov is a former student.”
– Студент, профессор, всё одно из университета. Тебе только бы спорить. А швейцарский был в усах и с бородкой.“A student or professor, they all come from the university just the same. You only want to argue. But the Swiss one had moustaches and a beard.”
– Это мама сына Степана Трофимовича всё профессором называет, – сказала Лиза и увела Шатова на другой конец залы на диван.“It’s the son of Stepan Trofimovitch that maman always calls the professor,” said Liza, and she took Shatov away to the sofa at the other end of the drawing-room.
– Когда у ней ноги распухнут, она всегда такая, вы понимаете, больная, – шепнула она Шатову, продолжая рассматривать его всё с тем же чрезвычайным любопытством и особенно его вихор на голове.“When her legs swell, she’s always like this, you understand she’s ill,” she whispered to Shatov, still with the same marked curiosity, scrutinising him, especially his shock of hair.
– Вы военный? – обратилась ко мне старуха, с которою меня так безжалостно бросила Лиза.“Are you an officer?” the old lady inquired of me. Liza had mercilessly abandoned me to her.
– Нет-с, я служу…“N-no.—I’m in the service.…”
– Господин Г-в большой друг Степана Трофимовича, – отозвалась тотчас же Лиза.“Mr. G——v is a great friend of Stepan Trofimovitch’s,” Liza chimed in immediately.
– Служите у Степана Трофимовича? Да ведь и он профессор?“Are you in Stepan Trofimovitch’s service? Yes, and he’s a professor, too, isn’t he?”
– Ах, мама, вам верно и ночью снятся профессора, – с досадой крикнула Лиза.“Ah, maman, you must dream at night of professors,” cried Liza with annoyance.
– Слишком довольно и наяву. А ты вечно чтобы матери противоречить. Вы здесь, когда Николай Всеволодович приезжал, были, четыре года назад?“I see too many when I’m awake. But you always will contradict your mother. Were you here four years ago when Nikolay Vsyevolodovitch was in the neighbourhood?”
Я отвечал, что был.I answered that I was.
– А англичанин тут был какой-нибудь вместе с вами?“And there was some Englishman with you?”
– Нет, не был.“No, there was not.”
Лиза засмеялась.Liza laughed.
– А видишь, что и не было совсем англичанина, стало быть, враки. И Варвара Петровна и Степан Трофимович оба врут. Да и все врут.“Well, you see there was no Englishman, so it must have been idle gossip. And Varvara Petrovna and Stepan Trofimovitch both tell lies. And they all tell lies.”
– Это тётя и вчера Степан Трофимович нашли будто бы сходство у Николая Всеволодовича с принцем Гарри, у Шекспира в Генрихе IV, и мама на это говорит, что не было англичанина, – объяснила нам Лиза.“Auntie and Stepan Trofimovitch yesterday thought there was a resemblance between Nikolay Vsyevolodovitch and Prince Harry in Shakespeare’s Henry IV, and in answer to that maman says that there was no Englishman here,” Liza explained to us.
– Коли Гарри не было, так и англичанина не было. Один Николай Всеволодович куралесил.“If Harry wasn’t here, there was no Englishman. It was no one else but Nikolay Vsyevolodovitch at his tricks.”
– Уверяю вас, что это мама нарочно, – нашла нужным объяснить Шатову Лиза, – она очень хорошо про Шекспира знает. Я ей сама первый акт Отелло читала; но она теперь очень страдает. Мама, слышите, двенадцать часов бьет, вам лекарство принимать пора.“I assure you that maman’s doing it on purpose,” Liza thought necessary to explain to Shatov. “She’s really heard of Shakespeare. I read her the first act of Othello myself. But she’s in great pain now. Maman, listen, it’s striking twelve, it’s time you took your medicine.”
– Доктор приехал, – появилась в дверях горничная.“The doctor’s come,” a maid-servant announced at the door.
Старуха привстала и начала звать собачку: “Земирка, Земирка, пойдем хоть ты со мной”.The old lady got up and began calling her dog: “Zemirka, Zemirka, you come with me at least.”
Скверная, старая, маленькая собачонка Земирка не слушалась и залезла под диван, где сидела Лиза.Zemirka, a horrid little old dog, instead of obeying, crept under the sofa where Liza was sitting.
– Не хочешь? Так и я тебя не хочу. Прощайте, батюшка, не знаю вашего имени, отчества, – обратилась она ко мне.“Don’t you want to? Then I don’t want you. Good-bye, my good sir, I don’t know your name or your father’s,” she said, addressing me.
– Антон Лаврентьевич…“Anton Lavrentyevitch …”
– Ну всё равно, у меня в одно ухо вошло, в другое вышло. Не провожайте меня, Маврикий Николаевич, я только Земирку звала. Слава богу еще и сама хожу, а завтра гулять поеду.“Well, it doesn’t matter, with me it goes in at one ear and out of the other. Don’t you come with me, Mavriky Nikolaevitch, it was Zemirka I called. Thank God I can still walk without help and to-morrow I shall go for a drive.”
Она сердито вышла из залы.She walked angrily out of the drawing-room.
– Антон Лаврентьевич, вы тем временем поговорите с Маврикием Николаевичем, уверяю вас, что вы оба выиграете, если поближе познакомитесь, – сказала Лиза и дружески усмехнулась Маврикию Николаевичу, который так весь и просиял от ее взгляда. Я, нечего делать, остался говорить с Маврикием Николаевичем.“Anton Lavrentyevitch, will you talk meanwhile to Mavriky Nikolaevitch; I assure you you’ll both be gainers by getting to know one another better,” said Liza, and she gave a friendly smile to Mavriky Nikolaevitch, who beamed all over as she looked at him. There was no help for it, I remained to talk to Mavriky Nikolaevitch.
II.II
Дело у Лизаветы Николаевны до Шатова, к удивлению моему, оказалось в самом деле только литературным. Не знаю почему, но мне всё думалось, что она звала его за чем-то другим. Мы, то-есть я с Маврикием Николаевичем, видя, что от нас не таятся и говорят очень громко, стали прислушиваться; потом и нас пригласили в совет. Всё состояло в том, что Лизавета Николаевна давно уже задумала издание одной полезной, по ее мнению, книги, но по совершенной неопытности нуждалась в сотруднике. Серьезность, с которою она принялась объяснять Шатову свой план, даже меня изумила. “Должно быть из новых, подумал я, не даром в Швейцарии побывала”. Шатов слушал со вниманием, уткнув глаза в землю, и без малейшего удивления тому, что светская, рассеянная барышня берется за такие, казалось бы, неподходящие ей дела.Lizaveta Nikolaevna’s business with Shatov turned out, to my surprise, to be really only concerned with literature. I had imagined, I don’t know why, that she had asked him to come with some other object. We, Mavriky Nikolaevitch and I that is, seeing that they were talking aloud and not trying to hide anything from us, began to listen, and at last they asked our advice. It turned out that Lizaveta Nikolaevna was thinking of bringing out a book which she thought would be of use, but being quite inexperienced she needed someone to help her. The earnestness with which she began to explain her plan to Shatov quite surprised me. “She must be one of the new people,” I thought. “She has not been to Switzerland for nothing.”
Shatov listened with attention, his eyes fixed on the ground, showing not the slightest surprise that a giddy young lady in society should take up work that seemed so out of keeping with her.
Литературное предприятие было такого рода. Издается в России множество столичных и провинциальных газет и других журналов, и в них ежедневно сообщается о множестве происшествий. Год отходит, газеты повсеместно складываются в шкапы, или сорятся, рвутся, идут на обертки и колпаки. Многие опубликованные факты производят впечатление и остаются в памяти публики, но потом с годами забываются. Многие желали бы потом справиться, но какой же труд разыскивать в этом море листов, часто не зная ни дня, ни места, ни даже года случившегося происшествия? А между тем если бы совокупить все эти факты за целый год в одну книгу, по известному плану и по известной мысли, с оглавлениями, указаниями, с разрядом по месяцам и числам, то такая совокупность в одно целое могла бы обрисовать всю характеристику русской жизни за весь год, несмотря даже на то, что фактов публикуется чрезвычайно малая доля в сравнении со всем случившимся.Her literary scheme was as follows. Numbers of papers and journals are published in the capitals and the provinces of Russia, and every day a number of events are reported in them. The year passes, the newspapers are everywhere folded up and put away in cupboards, or are torn up and become litter, or are used for making parcels or wrapping things. Numbers of these facts make an impression and are remembered by the public, but in the course of years they are forgotten. Many people would like to look them up, but it is a labour for them to embark upon this sea of paper, often knowing nothing of the day or place or even year in which the incident occurred. Yet if all the facts for a whole year were brought together into one book, on a definite plan, and with a definite object, under headings with references, arranged according to months and days, such a compilation might reflect the characteristics of Russian life for the whole year, even though the facts published are only a small fraction of the events that take place.
– Вместо множества листов выйдет несколько толстых книг, вот и всё, – заметил Шатов.“Instead of a number of newspapers there would be a few fat books, that’s all,” observed Shatov.
Но Лизавета Николаевна горячо отстаивала свой замысел, несмотря на трудность и неумелость высказаться. Книга должна быть одна, даже не очень толстая, – уверяла она. Но положим хоть и толстая, но ясная, потому что главное в плане и в характере представления фактов. Конечно не всё собирать и перепечатывать. Указы, действия правительства, местные распоряжения, законы, всё это хоть и слишком важные факты, но в предполагаемом издании этого рода факты можно совсем выпустить. Можно многое выпустить и ограничиться лишь выбором происшествий более или менее выражающих нравственную личную жизнь народа, личность русского народа в данный момент. Конечно, всё может войти: куриозы, пожары, пожертвования, всякие добрые и дурные дела, всякие слова и речи, пожалуй даже известия о разливах рек, пожалуй даже и некоторые указы правительства, но изо всего выбирать только то, что рисует эпоху; всё войдет с известным взглядом, с указанием, с намерением, с мыслию, освещающею всё целое, всю совокупность. И наконец, книга должна быть любопытна даже для легкого чтения, не говоря уже о том, что необходима для справок. Это была бы так сказать картина духовной, нравственной, внутренней русской жизни за целый год. “Нужно, чтобы все покупали, нужно, чтобы книга обратилась в настольную”, – утверждала Лиза, – “я понимаю, что всё дело в плане, а потому к вам и обращаюсь”, – заключила она. Она очень разгорячилась и, несмотря на то, что объяснялась темно и неполно, Шатов стал понимать.But Lizaveta Nikolaevna clung to her idea, in spite of the difficulty of carrying it out and her inability to describe it. “It ought to be one book, and not even a very thick one,” she maintained. But even if it were thick it would be clear, for the great point would be the plan and the character of the presentation of facts. Of course not all would be collected and reprinted. The decrees and acts of government, local regulations, laws—all such facts, however important, might be altogether omitted from the proposed publication. They could leave out a great deal and confine themselves to a selection of events more or less characteristic of the moral life of the people, of the personal character of the Russian people at the present moment. Of course everything might be put in: strange incidents, fires, public subscriptions, anything good or bad, every speech or word, perhaps even floodings of the rivers, perhaps even some government decrees, but only such things to be selected as are characteristic of the period; everything would be put in with a certain view, a special significance and intention, with an idea which would illuminate the facts looked at in the aggregate, as a whole. And finally the book ought to be interesting even for light reading, apart from its value as a work of reference. It would be, so to say, a presentation of the spiritual, moral, inner life of Russia for a whole year.
“We want every one to buy it, we want it to be a book that will be found on every table,” Liza declared. “I understand that all lies in the plan, and that’s why I apply to you,” she concluded. She grew very warm over it, and although her explanation was obscure and incomplete, Shatov began to understand.
– Значит, выйдет нечто с направлением, подбор фактов под известное направление, – пробормотал он, всё еще не поднимая головы.“So it would amount to something with a political tendency, a selection of facts with a special tendency,” he muttered, still not raising his head.
– Отнюдь нет, не надо подбирать под направление, и никакого направления не надо. Одно беспристрастие, вот направление.“Not at all, we must not select with a particular bias, and we ought not to have any political tendency in it. Nothing but impartiality—that will be the only tendency.”
– Да направление и не беда, – зашевелился Шатов, – да и нельзя его избежать, чуть лишь обнаружится хоть какой-нибудь подбор. В подборе фактов и будет указание, как их понимать. Ваша идея недурна.“But a tendency would be no harm,” said Shatov, with a slight movement, “and one can hardly avoid it if there is any selection at all. The very selection of facts will suggest how they are to be understood. Your idea is not a bad one.”
– Так возможна, стало быть, такая книга? – обрадовалась Лиза.“Then such a book is possible?” cried Liza delightedly.
– Надо посмотреть и сообразить. Дело это – огромное. Сразу ничего не выдумаешь. Опыт нужен. Да и когда издадим книгу, вряд ли еще научимся, как ее издавать. Разве после многих опытов; но мысль наклевывается. Мысль полезная.“We must look into it and consider. It’s an immense undertaking. One can’t work it out on the spur of the moment. We need experience. And when we do publish the book I doubt whether we shall find out how to do it. Possibly after many trials; but the thought is alluring. It’s a useful idea.”
Он поднял наконец глаза, и они даже засияли от удовольствия, так он был заинтересован.He raised his eyes at last, and they were positively sparkling with pleasure, he was so interested.
– Это вы сами выдумали? – ласково и как бы стыдливо спросил он у Лизы.“Was it your own idea?” he asked Liza, in a friendly and, as it were, bashful way.
– Да ведь выдумать не беда, план беда, – улыбалась Лиза, – я мало понимаю и не очень умна и преследую только то, что мне самой ясно…“The idea’s no trouble, you know, it’s the plan is the trouble,” Liza smiled. “I understand very little. I am not very clever, and I only pursue what is clear to me, myself.…”
– Преследуете?“Pursue?”
– Вероятно не то слово? – быстро осведомилась Лиза.“Perhaps that’s not the right word?” Liza inquired quickly.
– Можно и это слово; я ничего.“The word is all right; I meant nothing.”
– Мне показалось еще за границей, что можно и мне быть чем-нибудь полезною. Деньги у меня свои и даром лежат, почему же и мне не поработать для общего дела? К тому же мысль как-то сама собой вдруг пришла; я нисколько ее не выдумывала и очень ей обрадовалась; но сейчас увидала, что нельзя без сотрудника, потому что ничего сама не умею. Сотрудник, разумеется, станет и соиздателем книги. Мы пополам: ваш план и работа, моя первоначальная мысль и средства к изданию. Ведь окупится книга?“I thought while I was abroad that even I might be of some use. I have money of my own lying idle. Why shouldn’t I—even I—work for the common cause? Besides, the idea somehow occurred to me all at once of itself. I didn’t invent it at all, and was delighted with it. But I saw at once that I couldn’t get on without someone to help, because I am not competent to do anything of myself. My helper, of course, would be the co-editor of the book. We would go halves. You would give the plan and the work. Mine would be the original idea and the means for publishing it. Would the book pay its expenses, do you think?”
– Если откопаем верный план, то книга пойдет.“If we hit on a good plan the book will go.”
– Предупреждаю вас, что я не для барышей, но очень желаю расходу книги и буду горда барышами. “I warn you that I am not doing it for profit; but I am very anxious that the book should circulate and should be very proud of making a profit.”
– Ну, а я тут при чем?“Well, but how do I come in?”
– Да ведь я же вас и зову в сотрудники… пополам. Вы план выдумаете.“Why, I invite you to be my fellow-worker, to go halves. You will think out the plan.”
<<<>>>
Двуязычный текст, подготовленный Akirill.com , размещенные на сайте Akirill.com 11 июня 2022 года. Каждую из книг (на английском или русском языках) можно забрать отдельно и повторно использовать в личных и некоммерческих целях. Они свободны от авторского права.

При любом совместном использовании двух книг должно быть указано их происхождение
https://www.Akirill.com		Bilingual text prepared by Akirill.com , deposited on the site Akirill.com on June 11, 2022. Each of the books (English or French) can be taken back separately and reused for personal and non-commercial purposes. They are free of copyright.
Any use of the two books side by side must mention their origin https://www.Akirill.com

Demons, by Fyodor Dostoevsky

If you liked this page, don’t forget to like and share.
Si vous avez aimé cette page, n’oublier pas d’aimer et de partager.
Subscribe to not miss anything
Abonnez-vous pour ne rien manquer

Check out our latest posts
Découvrez nos derniers articles