Это не дословный перевод, а книга на двух языках, вышедшие бок о бок. Вы можете прочитать его на русском, английском или на обоих языках.
This is not a word-by-word translation but the books in the two languages put side by side. You can read it in Russian, in English or both.
Дуэль – Антон Чехов
| Дуэль – Антон Чехов | Duel, by Anton Chekhov |
| < < < Bilingual Books | > > > |
| Глава I | Chapter I |
| Издательство “Художественная литература”, М., 1968. | |
| OCR Бычков М.Н. | |
| I | I |
| Было восемь часов утра – время, когда офицеры, чиновники и приезжие обыкновенно после жаркой, душной ночи купались в море и потом шли в павильон пить кофе или чай. Иван Андреич Лаевский, молодой человек лег двадцати восьми, худощавый блондин, в фуражке министерства финансов и в туфлях, придя купаться, застал на берегу много знакомых и между ними своего приятеля, военного доктора Самойленко. | It was eight o’clock in the morning—the time when the officers, the local officials, and the visitors usually took their morning dip in the sea after the hot, stifling night, and then went into the pavilion to drink tea or coffee. Ivan Andreitch Laevsky, a thin, fair young man of twenty-eight, wearing the cap of a clerk in the Ministry of Finance and with slippers on his feet, coming down to bathe, found a number of acquaintances on the beach, and among them his friend Samoylenko, the army doctor. Akirill.com |
| С большой стриженой головой, без шеи, красный, носастый, с мохнатыми черными бровями и с седыми бакенами, толстый, обрюзглый, да еще вдобавок с хриплым армейским басом, этот Самойленко на всякого вновь приезжавшего производил неприятное впечатление бурбона и хрипуна, но проходило два-три дня после первого знакомств, и лицо его начинало казаться необыкновенна добрым, милым и даже красивым. Несмотря на свою неуклюжесть и грубоватый тон. эго был человек смирный, безгранично добрый, благодушный и обязательный. Со всеми в городе он был на “ты”, всем давал деньги взаймы, всех лечил, сватал, мирил, устраивал пикники, на которых жарил шашлык и варил очень вкусную уху из кефалей; всегда он за кого-нибудь хлопотал и просил и всегда чему-нибудь радовался. По общему мнению, он был безгрешен, и водились за ним только две слабости: во-первых, он стыдился своей доброты и старался маскировать ее суровым взглядом и напускною грубостью, и, во-вторых, он любил, чтобы фельдшера и солдаты называли его вашим превосходительством, хотя был только статским советником. | With his big cropped head, short neck, his red face, his big nose, his shaggy black eyebrows and grey whiskers, his stout puffy figure and his hoarse military bass, this Samoylenko made on every newcomer the unpleasant impression of a gruff bully; but two or three days after making his acquaintance, one began to think his face extraordinarily good-natured, kind, and even handsome. In spite of his clumsiness and rough manner, he was a peaceable man, of infinite kindliness and goodness of heart, always ready to be of use. He was on familiar terms with every one in the town, lent every one money, doctored every one, made matches, patched up quarrels, arranged picnics at which he cooked shashlik and an awfully good soup of grey mullets. He was always looking after other people’s affairs and trying to interest some one on their behalf, and was always delighted about something. The general opinion about him was that he was without faults of character. He had only two weaknesses: he was ashamed of his own good nature, and tried to disguise it by a surly expression and an assumed gruffness; and he liked his assistants and his soldiers to call him “Your Excellency,” although he was only a civil councillor. |
| – Ответь мне, Александр Давидыч, на один вопрос, – начал Лаевский, когда оба они, он и Самойленко, вошли в воду по самые плечи. – Положим, ты полюбил женщину и сошелся с ней; прожил ты с нею, положим, больше двух лет и потом, как это случается, разлюбил и стал чувствовать, что она для тебя чужая. Как бы ты поступил в таком случае? | “Answer one question for me, Alexandr Daviditch,” Laevsky began, when both he and Samoylenko were in the water up to their shoulders. “Suppose you had loved a woman and had been living with her for two or three years, and then left off caring for her, as one does, and began to feel that you had nothing in common with her. How would you behave in that case?” |
| – Очень просто. Иди, матушка, на все четыре стороны – и разговор весь. | “It’s very simple. ‘You go where you please, madam’—and that would be the end of it.” |
| – Легко сказать! Но если ей деваться некуда? Женщина она одинокая, безродная, денег ни гроша, работать не умеет… | “It’s easy to say that! But if she has nowhere to go? A woman with no friends or relations, without a farthing, who can’t work . . .” |
| – Что ж? Единовременно пятьсот в зубы или двадцать пять помесячно – и никаких. Очень просто. | “Well? Five hundred roubles down or an allowance of twenty-five roubles a month—and nothing more. It’s very simple.” |
| – Допустим, что у тебя есть и пятьсот и двадцать пять помесячно, но женщина, о которой я говорю, интеллигентна и горда. Неужели ты решился бы предложить ей деньги? И в какой форме? | “Even supposing you have five hundred roubles and can pay twenty-five roubles a month, the woman I am speaking of is an educated woman and proud. Could you really bring yourself to offer her money? And how would you do it?” |
| Самойленко хотел что-то ответить, но в это время большая волна накрыла их обоих, потом ударилась берег и с шумом покатилась назад по мелким камням. Приятели вышли на берег и стали одеваться. | Samoylenko was going to answer, but at that moment a big wave covered them both, then broke on the beach and rolled back noisily over the shingle. The friends got out and began dressing. |
| – Конечно, мудрено жить с женщиной, если не любишь, – сказал Самойленко, вытрясая из сапога песок. – Но надо. Ваня, рассуждать по человечности. Доводись до меня, то я бы к виду ей не показал, что разлюбил, а жил бы с ней до самой смерти. | “Of course, it is difficult to live with a woman if you don’t love her,” said Samoylenko, shaking the sand out of his boots. “But one must look at the thing humanely, Vanya. If it were my case, I should never show a sign that I did not love her, and I should go on living with her till I died.” |
| Ему вдруг стало стыдно своих слов; он спохватился и сказал: | He was at once ashamed of his own words; he pulled himself up and said: |
| – А но мне, хоть бы и вовсе баб не было. Ну их к лешему! | “But for aught I care, there might be no females at all. Let them all go to the devil!” |
| Приятели оделись и пошли в павильон. Тут Самойлеико был своим человеком, и для него имелась даже особая посуда. Каждое утро ему подавали на подносе чашку кофе, высокий граненый стакан с водою и со льдом и рюмку коньяку; он сначала выпивал коньяк, потом горячий кофе, потом воду со льдом, и это, должно быть, было очень вкусно, потому что после питья глаза у него становились маслеными, он обеими руками разглаживал бакены и говорил, глядя на море: | The friends dressed and went into the pavilion. There Samoylenko was quite at home, and even had a special cup and saucer. Every morning they brought him on a tray a cup of coffee, a tall cut glass of iced water, and a tiny glass of brandy. He would first drink the brandy, then the hot coffee, then the iced water, and this must have been very nice, for after drinking it his eyes looked moist with pleasure, he would stroke his whiskers with both hands, and say, looking at the sea: |
| – Удивительно великолепный вид! | “A wonderfully magnificent view!” |
| После долгой ночи, потраченной на невеселые, бесполезные мысли, которые метали спать и, казалось, усиливали духоту и мрак ночи, Лаевский чувствовал себя разбитым и вялым. От купанья и кофе ему не стало лучше. | After a long night spent in cheerless, unprofitable thoughts which prevented him from sleeping, and seemed to intensify the darkness and sultriness of the night, Laevsky felt listless and shattered. He felt no better for the bathe and the coffee. |
| – Будем, Александр Давндыч, продолжать наш разговор, – сказал он. – Я не буду скрывать и скажу тебе откровенно, как другу: дела мои с Надеждой Федоровной плохи… очень плохи! Извини, что я посвящаю тебя в свои танцы, но мне необходимо высказаться. | “Let us go on with our talk, Alexandr Daviditch,” he said. “I won’t make a secret of it; I’ll speak to you openly as to a friend. Things are in a bad way with Nadyezhda Fyodorovna and me . . . a very bad way! Forgive me for forcing my private affairs upon you, but I must speak out.” |
| Самойлоеко, предчувствовавший, о чем будет речь, потупил глаза и застучал пальцами по столу. | Samoylenko, who had a misgiving of what he was going to speak about, dropped his eyes and drummed with his fingers on the table. |
| – Я прожил с нею два года и разлюбил… – продолжал Лаевский, – то есть, вернее, я понял, что никакой любви не было… Эти два года были – обман. | “I’ve lived with her for two years and have ceased to love her,” Laevsky went on; “or, rather, I realised that I never had felt any love for her. . . . These two years have been a mistake.” Akirill.com |
| У Лаевского была привычка во время разговора внимательно осматривать свои розовые ладони, грызть ногти или мять пальцами манжеты. И теперь он делал то же самое. | It was Laevsky’s habit as he talked to gaze attentively at the pink palms of his hands, to bite his nails, or to pinch his cuffs. And he did so now. |
| – Я отлично знаю, ты не можешь мне помочь, – сказал он, – но говорю тебе, потому что для нашего брата неудачника и лишнего человека все спасение в разговорах. Я должен обобщать каждый свой поступок, я должен находить объяснение и оправдание своей нелепой жизни в чьих-нибудь теориях, в литературных типах, в том, например, что мы, дворяне, вырождаемся, и прочее… В прошлую ночь, например, я утешал себя тем, что все время думал: ах, как прав Толстой, безжалостно прав! И мне было легче от этого. В самом деле, брат великий писатель! Что ни говори. | “I know very well you can’t help me,” he said. “But I tell you, because unsuccessful and superfluous people like me find their salvation in talking. I have to generalise about everything I do. I’m bound to look for an explanation and justification of my absurd existence in somebody else’s theories, in literary types—in the idea that we, upper-class Russians, are degenerating, for instance, and so on. Last night, for example, I comforted myself by thinking all the time: ‘Ah, how true Tolstoy is, how mercilessly true!’ And that did me good. Yes, really, brother, he is a great writer, say what you like!” |
| Самойленко, никогда не читавший Толстого и каждый дет, собиравшийся прочесть его, сконфузился и сказал: | Samoylenko, who had never read Tolstoy and was intending to do so every day of his life, was a little embarrassed, and said: |
| – Да, все писатели пишут из воображения, а он прямо с натуры… | “Yes, all other authors write from imagination, but he writes straight from nature.” |
| – Боже моя, – вздохнул Лаевский, – до какой степени мы искалечены цивилизацией! Полюбил я замужнюю женщину; она меня тоже… Вначале у нас были и поцелуи, и тихие вечера, и клятвы, и Спенсер, и идеалы, и общие интересы… Какая ложь! Мы бежали, в сущности, от мужа, но лгали себе, что бежим от пустоты нашей интеллигентной жизни. Будущее наше рисовалось нам так: вначале на Кавказе, пока мы ознакомимся с местом и людьми, я надену вицмундир и буду служить, потом же на просторе возьмем себе клок земли, будем трудиться в поте лица, заведем виноградник, поле и прочее. Если бы вместо меня был ты или этот твой зоолог фон Корен, то вы, быть может, прожили бы с Надеждой Федоровной тридцать лет и оставили бы своим наследникам богатый виноградник и тысячу десятин кукурузы, я же почувствовал себя банкротом с первого дня. В городе невыносимая жара, скука, безлюдье, а выйдешь в поле, там под каждым кустом и камнем чудятся фаланги, скорпионы и змеи, а за нолем горы и пустыня. Чуждые люди, чуждая природа, жалкая культура – все это, брат, не так легко, как гулять по Невскому в шубе, под ручку с Надеждой Федоровной и мечтать о теплых краях. Тут нужна борьба не на жизнь, а на смерть, а какой я боец? Жалкий неврастеник, белоручка… С первого же дня я понял, что мысли мои о трудовой жизни и винограднике – ни к черту. Что же касается любви, то я должен тебе сказать, что жить с женщиной, которая читала Спенсера и пошла для тебя на край света, так же не интересно, как с любой Анфисой или Акулиной. Так же пахнет утюгом, пудрой и лекарствами, то же папильотки каждое утро и тот же самообман… | “My God!” sighed Laevsky; “how distorted we all are by civilisation! I fell in love with a married woman and she with me. . . . To begin with, we had kisses, and calm evenings, and vows, and Spencer, and ideals, and interests in common. . . . What a deception! We really ran away from her husband, but we lied to ourselves and made out that we ran away from the emptiness of the life of the educated class. We pictured our future like this: to begin with, in the Caucasus, while we were getting to know the people and the place, I would put on the Government uniform and enter the service; then at our leisure we would pick out a plot of ground, would toil in the sweat of our brow, would have a vineyard and a field, and so on. If you were in my place, or that zoologist of yours, Von Koren, you might live with Nadyezhda Fyodorovna for thirty years, perhaps, and might leave your heirs a rich vineyard and three thousand acres of maize; but I felt like a bankrupt from the first day. In the town you have insufferable heat, boredom, and no society; if you go out into the country, you fancy poisonous spiders, scorpions, or snakes lurking under every stone and behind every bush, and beyond the fields—mountains and the desert. Alien people, an alien country, a wretched form of civilisation—all that is not so easy, brother, as walking on the Nevsky Prospect in one’s fur coat, arm-in-arm with Nadyezhda Fyodorovna, dreaming of the sunny South. What is needed here is a life and death struggle, and I’m not a fighting man. A wretched neurasthenic, an idle gentleman . . . . From the first day I knew that my dreams of a life of labour and of a vineyard were worthless. As for love, I ought to tell you that living with a woman who has read Spencer and has followed you to the ends of the earth is no more interesting than living with any Anfissa or Akulina. There’s the same smell of ironing, of powder, and of medicines, the same curl-papers every morning, the same self-deception.” |
| – Без утюга нельзя в хозяйстве, – сказал Самойленко, краснея от того, что Лаевский говорит с ним так откровенно о знакомой даме. – Ты. Ваня, сегодня не в духе, я замечаю. Надежда Федоровна женщина прекрасная, образованная, ты – величайшего ума человек… Конечно, вы не венчаны, – продолжал Самойленко, оглядываясь на соседние столы, – но ведь это не ваша вина, и к тому же… надо быть без предрассудков и стоять на уровне современных идей. Я сам стою за гражданский брак, да… Но, по-моему, если раз сошлись, то надо жить до самой смерти. | “You can’t get on in the house without an iron,” said Samoylenko, blushing at Laevsky’s speaking to him so openly of a lady he knew. “You are out of humour to-day, Vanya, I notice. Nadyezhda Fyodorovna is a splendid woman, highly educated, and you are a man of the highest intellect. Of course, you are not married,” Samoylenko went on, glancing round at the adjacent tables, “but that’s not your fault; and besides . . . one ought to be above conventional prejudices and rise to the level of modern ideas. I believe in free love myself, yes. . . . But to my thinking, once you have settled together, you ought to go on living together all your life.” |
| – Без любви? | “Without love?” |
| – Я тебе сейчас объясню, – сказал Самойленко. – Лет восемь назад у нас тут был агентом старичок, величайшего ума человек. Так вот он говаривал: в семейной жизни главное – терпение. Слышишь, Ваня? Не любовь, а терпение. Любовь продолжаться долго не может. Года два ты прожил в любви, а теперь, очевидно, твоя семейная жизнь вступила в тот период, когда ты, чтобы сохранить равновесие, так сказать, должен пустить в ход все свое терпение… | “I will tell you directly,” said Samoylenko. “Eight years ago there was an old fellow, an agent, here—a man of very great intelligence. Well, he used to say that the great thing in married life was patience. Do you hear, Vanya? Not love, but patience. Love cannot last long. You have lived two years in love, and now evidently your married life has reached the period when, in order to preserve equilibrium, so to speak, you ought to exercise all your patience. . . .” |
| – Ты веришь своему старичку агенту, для меня же его совет – бессмыслица. Твой старичок мог лицемерить, он мог упражняться в терпении и при этом смотреть на нелюбимого человека, как на предмет, необходимый для его упражнений, но я еще не пал так низко; если мне захочется упражняться в терпении, то я куплю себе гимнастические гири или норовистую лошадь, но человека * оставлю в покое. Akirill.com | “You believe in your old agent; to me his words are meaningless. Your old man could be a hypocrite; he could exercise himself in the virtue of patience, and, as he did so, look upon a person he did not love as an object indispensable for his moral exercises; but I have not yet fallen so low. If I want to exercise myself in patience, I will buy dumb-bells or a frisky horse, but I’ll leave human beings alone.” |
| Самойленко потребовал белого вина со льдом. Когда выпили но стакану. Лаевский вдруг спросил: | Samoylenko asked for some white wine with ice. When they had drunk a glass each, Laevsky suddenly asked: |
| – Скажи, пожалуйста, что значит размягчение мозга? | “Tell me, please, what is the meaning of softening of the brain?” |
| – Это, как бы тебе объяснить… такая болезнь, когда мозги становятся мягче… как бы разжижаются. | “How can I explain it to you? . . . It’s a disease in which the brain becomes softer . . . as it were, dissolves.” |
| – Излечимо? | “Is it curable?” |
| – Да, если болезнь не запущена. Холодные души, мушка… Ну, внутрь чего-нибудь. | “Yes, if the disease is not neglected. Cold douches, blisters. . . . Something internal, too.” |
| – Так… Так вот видишь ли, какое мое положение. Жить с нею я не могу: это выше сил моих. Пока я с тобой, я вот и философствую и улыбаюсь, но дома я совершенно падаю духом. Мне до такой степени жутко, что если бы мне сказали, положим, что я обязан прожить с нею еще хоть один месяц, то я, кажется, пустил бы себе пулю в лоб. И в то же время разойтись с ней нельзя. Она одинока, работать не умеет, денег нет ни у меня, ни у нее… Куда она денется? К кому пойдет? Ничего не придумаешь… Ну вот, скажи: что делать? | “Oh! . . . Well, you see my position; I can’t live with her: it is more than I can do. While I’m with you I can be philosophical about it and smile, but at home I lose heart completely; I am so utterly miserable, that if I were told, for instance, that I should have to live another month with her, I should blow out my brains. At the same time, parting with her is out of the question. She has no friends or relations; she cannot work, and neither she nor I have any money. . . . What could become of her? To whom could she go? There is nothing one can think of. . . . Come, tell me, what am I to do?” |
| – М-да… – промычал Самойленко, не зная, что ответить. – Она тебя любит? | “H’m! . . .” growled Samoylenko, not knowing what to answer. “Does she love you?” |
| – Да, любит настолько, насколько ей в ее годы и при ее темпераменте нужен мужчина. Со мной ей было бы так же трудно расстаться, как с пудрой или папильотками. Я для нее необходимая составная часть ее будуара. | “Yes, she loves me in so far as at her age and with her temperament she wants a man. It would be as difficult for her to do without me as to do without her powder or her curl-papers. I am for her an indispensable, integral part of her boudoir.” |
| Самойленко сконфузился. | Samoylenko was embarrassed. |
| – Ты сегодня, Ваня, не в духе, – сказал он. – Не спал, должно быть… | “You are out of humour to-day, Vanya,” he said. “You must have had a bad night.” |
| – Да, плохо спал… Вообще, брат, скверно себя чувствую. В голове пусто, замирания сердца, слабость какая-то… Бежать надо! | “Yes, I slept badly. . . . Altogether, I feel horribly out of sorts, brother. My head feels empty; there’s a sinking at my heart, a weakness. . . . I must run away.” |
| – Куда? | “Run where?” |
| – Туда, на север. К соснам, к грибам, к людям, к идеям… Я бы отдал полжизни, чтобы теперь где-нибудь в Московской губернии или в Тульской выкупаться в речке, озябнуть, знаешь, потом бродить часа три хоть с самым плохоньким студентом и болтать, болтать… А сеном-то как пахнет! Помнишь? А но вечерам, когда гуляешь в саду, из дому доносятся звуки рояля, слышно, как идет поезд… | “There, to the North. To the pines and the mushrooms, to people and ideas. . . . I’d give half my life to bathe now in some little stream in the province of Moscow or Tula; to feel chilly, you know, and then to stroll for three hours even with the feeblest student, and to talk and talk endlessly. . . . And the scent of the hay! Do you remember it? And in the evening, when one walks in the garden, sounds of the piano float from the house; one hears the train passing. . . .” |
| Лаевский засмеялся от удовольствия, на глазах у него выступили слезы, и, чтобы скрыть их, он, не вставая с места, потянулся к соседнему столу за спичками. | Laevsky laughed with pleasure; tears came into his eyes, and to cover them, without getting up, he stretched across the next table for the matches. |
| – А я уже восемнадцать лет не был в России, – сказал Самойленко. – Забыл уж, как там. По-моему, великолепнее Кавказа и края нет. | “I have not been in Russia for eighteen years,” said Samoylenko. “I’ve forgotten what it is like. To my mind, there is not a country more splendid than the Caucasus.” |
| – У Верещагина есть картина: на дне глубочайшего колодца томятся приговоренные к смерти. Таким вот точно колодцем представляется мне твой великолепный Кавказ. Если бы мне предложили что-нибудь из двух: быть трубочистом в Петербурге или быть здешним князем, то я взял бы место трубочиста. | “Vereshtchagin has a picture in which some men condemned to death are languishing at the bottom of a very deep well. Your magnificent Caucasus strikes me as just like that well. If I were offered the choice of a chimney-sweep in Petersburg or a prince in the Caucasus, I should choose the job of chimney-sweep.” |
| Лаевский задумался. Глядя на его согнутое тело, на глаза, устремленные в одну точку, на бледное, вспотевшее лицо и впалые виски, на изгрызенные ногти и на туфлю, которая свесилась у пятки и обнаружила дурно заштопанный чулок, Самойленко проникся жалостью и, вероятно. Потому, что Лаевский напомнил ему беспомощного ребенка, спросил: | Laevsky grew pensive. Looking at his stooping figure, at his eyes fixed dreamily at one spot, at his pale, perspiring face and sunken temples, at his bitten nails, at the slipper which had dropped off his heel, displaying a badly darned sock, Samoylenko was moved to pity, and probably because Laevsky reminded him of a helpless child, he asked: |
| – Твоя мать жива? | “Is your mother living?” |
| – Да, но мы с ней разошлись. Она не могла мне простить этой связи. | “Yes, but we are on bad terms. She could not forgive me for this affair.” |
| Самойленко любил своего приятеля. Он видел в Лаевском доброго малого, студента, человека-рубаху, с которым можно было и выпить, и посмеяться, и потолковать но душе. То, что он понимал в нем, ему крайне не правилось. Лаевский пил много и не вовремя, играл в карты, презирал свою службу, жил не по средствам, часто употреблял в разговоре непристойные выражения, ходил по улице в туфлях и при посторонних ссорился с Надеждой Федоровной – и это не нравилось Самойленку. А то, что Лаевский был когда-то на филологическом факультете, выписывал теперь два толстых журнала, говорил часто так умно, что только немногие его понимали, жил с интеллигентной женщиной – всего этого не понимал Самойленко, и это ему нравилось, и он считал Лаевского выше себя и уважал его. | Samoylenko was fond of his friend. He looked upon Laevsky as a good-natured fellow, a student, a man with no nonsense about him, with whom one could drink, and laugh, and talk without reserve. What he understood in him he disliked extremely. Laevsky drank a great deal and at unsuitable times; he played cards, despised his work, lived beyond his means, frequently made use of unseemly expressions in conversation, walked about the streets in his slippers, and quarrelled with Nadyezhda Fyodorovna before other people—and Samoylenko did not like this. But the fact that Laevsky had once been a student in the Faculty of Arts, subscribed to two fat reviews, often talked so cleverly that only a few people understood him, was living with a well-educated woman—all this Samoylenko did not understand, and he liked this and respected Laevsky, thinking him superior to himself. |
| – Еще одна подробность, – сказал Лаевский, встряхивая головой. – Только это между нами. Я пока скрываю от Надежды Федоровны, не проболтайся при ней… Третьего дня я получил письмо, что ее муж умер от размягчения мозга. | “There is another point,” said Laevsky, shaking his head. “Only it is between ourselves. I’m concealing it from Nadyezhda Fyodorovna for the time. . . . Don’t let it out before her. . . . I got a letter the day before yesterday, telling me that her husband has died from softening of the brain.” |
| – Царство небесное… – вздохнул Самойленко. – Почему же ты от нее скрываешь? | “The Kingdom of Heaven be his!” sighed Samoylenko. “Why are you concealing it from her?” |
| – Показать ей это письмо значило бы: пожалуйте в церковь венчаться. А надо сначала выяснить наши отношения. Когда она убедится, что продолжать жить вместе мы не можем, я покажу ей письмо. Тогда: это будет безопасно. | “To show her that letter would be equivalent to ‘Come to church to be married.’ And we should first have to make our relations clear. When she understands that we can’t go on living together, I will show her the letter. Then there will be no danger in it.” |
| – Знаешь что, Ваня? – сказал Самойленко, и лицо его вдруг приняло грустное и умоляющее выражение, как будто он собирался просить о чем-то очень сладком и боялся, что ему откажут. – Женись, голубчик! | “Do you know what, Vanya,” said Samoylenko, and a sad and imploring expression came into his face, as though he were going to ask him about something very touching and were afraid of being refused. “Marry her, my dear boy!” |
| – Зачем? | “Why?” |
| – Исполни свой долг перед этой прекрасной женщиной! Муж у нее умер, и таким образом само провидение указывает тебе, что делать! | “Do your duty to that splendid woman! Her husband is dead, and so Providence itself shows you what to do!” |
| – Но пойми, чудак, что это невозможно. Жениться без любви так же подло и недостойно человека, как служить обедню не веруя. | “But do understand, you queer fellow, that it is impossible. To marry without love is as base and unworthy of a man as to perform mass without believing in it.” |
| – Но ты обязан! | “But it’s your duty to.” |
| – Почему же я обязан? – спросил с раздражением Лаевский. | “Why is it my duty?” Laevsky asked irritably. |
| – Потому что ты увез ее от мужа и взял на свою ответственность! | “Because you took her away from her husband and made yourself responsible for her.” |
| – Но тебе говорят русским языком: я не люблю! | “But now I tell you in plain Russian, I don’t love her!” |
| – Ну, любви нет, так почитай, ублажай… | “Well, if you’ve no love, show her proper respect, consider her wishes. . . .” |
| – Почитай, ублажай… – передразнил Лаевский. – Точно она игуменья… Плохой ты психолог и физиолог, если думаешь, что, живя с женщиной, можно выехать на одном только почтении да уважении. Женщине прежде всего нужна спальня. | “‘Show her respect, consider her wishes,’” Laevsky mimicked him. “As though she were some Mother Superior! . . . You are a poor psychologist and physiologist if you think that living with a woman one can get off with nothing but respect and consideration. What a woman thinks most of is her bedroom.” |
| – Ваня, Ваня… – сконфузился Самойленко. | “Vanya, Vanya!” said Samoylenko, overcome with confusion. |
| – Ты – старый ребенок, теоретик, а я – молодой старик и практик, и мы никогда не поймем друг друга. Прекратим лучше этот разговор. Мустафа! – крикнул Лаевский человеку. – Сколько с нас следует? | “You are an elderly child, a theorist, while I am an old man in spite of my years, and practical, and we shall never understand one another. We had better drop this conversation. Mustapha!” Laevsky shouted to the waiter. “What’s our bill?” |
| – Нет, нет… – испугался доктор, хватая Лаевского за руку. – Это я заплачу. Я требовал. Запиши за мной! – крикнул он Мустафе. | “No, no . . .” the doctor cried in dismay, clutching Laevsky’s arm. “It is for me to pay. I ordered it. Make it out to me,” he cried to Mustapha. |
| Приятели встали и молча пошли по набережной. У входа на бульвар они остановились и на прощанье пожали друг другу руки. | The friends got up and walked in silence along the sea-front. When they reached the boulevard, they stopped and shook hands at parting. |
| – Избалованы вы очень, господа! – вздохнул Самойленко. – Послала тебе судьба женщину, молодую, красивую, образованную – и ты отказываешься, а мне бы дал бог хоть кривобокую старушку, только ласковую и добрую, и как бы я был доволен! Жил бы я с ней на своем виноградинке и… | “You are awfully spoilt, my friend!” Samoylenko sighed. “Fate has sent you a young, beautiful, cultured woman, and you refuse the gift, while if God were to give me a crooked old woman, how pleased I should be if only she were kind and affectionate! I would live with her in my vineyard and . . .” |
| Самойленко спохватился и сказал: | Samoylenko caught himself up and said: |
| – И пускай бы она там, старая ведьма, самовар ставила. | “And she might get the samovar ready for me there, the old hag.” |
| Простившись с Лаевским, он пошел по бульвару. Когда он, грузный, величественный, со строгим выражением на лице, в своем белоснежном кителе и превосходно вычищенных сапогах, выпятив вперед грудь, на которой красовался Владимир с бантом, шел по бульвару, то в это время он очень нравился себе самому, и ему казались, что весь мир смотрит на него с удовольствием. Не поворачивая головы, он посматривал но сторонам и находил. что бульвар вполне благоустроен, что молодые кипарисы. Эвкалипты и некрасивые, худосочные пальмы очень красивы и будут со временем давать широкую тень, что черкесы – честный и гостеприимный народ. “Странно, что Кавказ Лаевскому не нравится, – думал он, – очень странно”. Встретились пять солдат с ружьями и отдали ему честь. По правую сторону бульвара по тротуару прошла жена одного чиновника с сыном-гимназистом. | After parting with Laevsky he walked along the boulevard. When, bulky and majestic, with a stern expression on his face, he walked along the boulevard in his snow-white tunic and superbly polished boots, squaring his chest, decorated with the Vladimir cross on a ribbon, he was very much pleased with himself, and it seemed as though the whole world were looking at him with pleasure. Without turning his head, he looked to each side and thought that the boulevard was extremely well laid out; that the young cypress-trees, the eucalyptuses, and the ugly, anemic palm-trees were very handsome and would in time give abundant shade; that the Circassians were an honest and hospitable people. “It’s strange that Laevsky does not like the Caucasus,” he thought, “very strange.” Five soldiers, carrying rifles, met him and saluted him. On the right side of the boulevard the wife of a local official was walking along the pavement with her son, a schoolboy. |
| – Марья Константиновна, доброе утро! – крикнул ей Самойленко, приятно улыбаясь. – Купаться ходили? Ха-ха-ха… Почтение Никодиму Александрычу! | “Good-morning, Marya Konstantinovna,” Samoylenko shouted to her with a pleasant smile. “Have you been to bathe? Ha, ha, ha! . . . My respects to Nikodim Alexandritch!” |
| И он пошел дальше, продолжая приятно улыбаться, но, увидев идущего навстречу военного фельдшера, вдруг нахмурился, остановил его и спросил: | And he went on, still smiling pleasantly, but seeing an assistant of the military hospital coming towards him, he suddenly frowned, stopped him, and asked: |
| – Есть кто-нибудь в лазарете? | “Is there any one in the hospital?” |
| – Никого, ваше превосходительство. | “No one, Your Excellency.” |
| – А? | “Eh?” |
| – Никого, ваше превосходительство. | “No one, Your Excellency.” |
| – Хорошо, ступай… | “Very well, run along. . . .” |
| Величественно покачиваясь, он направился к лимонадной будке, где за прилавком сидела старая, полногрудая еврейка, выдававшая себя за грузинку, и сказал ей так громко, как будто командовал полком: | Swaying majestically, he made for the lemonade stall, where sat a full-bosomed old Jewess, who gave herself out to be a Georgian, and said to her as loudly as though he were giving the word of command to a regiment: |
| – Будьте так любезны, дайте мне содовой воды! | “Be so good as to give me some soda-water!” |
| II | II |
| Нелюбовь Лаевского к Надежде Федоровне выражалась главным образом в том, что все, что она говорила и делала, казалось ему ложью или похожим на ложь, и все, что он читал против женщин и любви, казалось ему, как нельзя лучше подходило к нему, к Надежде Федоровне и ее мужу. Когда он вернулся домой, она, уже одетая и причесанная, сидела у окна и с озабоченным лицом пила кофе и перелистывала книжку толстого журнала, и он подумал, что питье кофе – не такое уж замечательное событие, чтобы из-за него стоило делать озабоченное лицо, и что напрасно она потратила время на модную прическу, так как нравиться тут некому и не для чего. И в книжке журнала он увидел ложь. Он подумал, что одевается она и причесывается, чтобы казаться красивой, и читает для того, чтобы казаться умной. | Laevsky’s not loving Nadyezhda Fyodorovna showed itself chiefly in the fact that everything she said or did seemed to him a lie, or equivalent to a lie, and everything he read against women and love seemed to him to apply perfectly to himself, to Nadyezhda Fyodorovna and her husband. When he returned home, she was sitting at the window, dressed and with her hair done, and with a preoccupied face was drinking coffee and turning over the leaves of a fat magazine; and he thought the drinking of coffee was not such a remarkable event that she need put on a preoccupied expression over it, and that she had been wasting her time doing her hair in a fashionable style, as there was no one here to attract and no need to be attractive. And in the magazine he saw nothing but falsity. He thought she had dressed and done her hair so as to look handsomer, and was reading in order to seem clever. |
| – Ничего, если я сегодня пойду купаться? – спросила она. | “Will it be all right for me to go to bathe to-day?” she said. |
| – Что ж? Пойдешь или не пойдешь, от этого землетрясения не будет, полагаю… | “Why? There won’t be an earthquake whether you go or not, I suppose . . . .” |
| – Нет, я потому спрашиваю, что как бы доктор не рассердился. | “No, I only ask in case the doctor should be vexed.” |
| – Ну и спроси у доктора. Я не доктор. | “Well, ask the doctor, then; I’m not a doctor.” |
| На этот раз Лаевскому больше всего не понравилась у Надежды Федоровны ее белая, открытая шея и завитушки волос на затылке, и он вспомнил, что Анне Карениной, когда она разлюбила мужа, не нравились прежде всего его уши, и подумал: “Как это верно! как верно!” Чувствуя слабость и пустоту в голове, он пошел к себе в кабинет, лег на диван и накрыл лицо платком, чтобы не надоедали мухи. Вялые, тягучие мысли все об одном и том же потянулись в его мозгу, как длинный обоз в осенний ненастный вечер, и он впал в сонливое, угнетенное состояние. Ему казалось, что он виноват перед Надеждой Федоровной и перед ее мужем и что муж умер по его вине. Ему казалось, что он виноват перед своею жизнью, которую испортил, перед миром высоких идей, знаний и труда, и этот чудесный мир представлялся ему возможным и существующим не здесь, на берегу, где бродят голодные турки и ленивые абхазцы, а там, на севере, где опера, театры, газеты и все виды умственного труда. Честным, умным, возвышенным и чистым можно быть только там, а не здесь. Он обвинял себя в том, что у него нет идеалов и руководящей идеи в жизни, хотя смутно понимал теперь, что это значит. Два года тому назад, когда он полюбил Надежду Федоровну, ему казалось, что стоит ему только сойтись с Надеждой Федоровной и уехать с нею на Кавказ, как он будет спасен от монотонности и пустоты жизни: так и теперь он был уверен, что стоит ему только бросить Надежду Федоровну и уехать в Петербург, как он получит все, что ему нужно. | On this occasion what displeased Laevsky most in Nadyezhda Fyodorovna was her white open neck and the little curls at the back of her head. And he remembered that when Anna Karenin got tired of her husband, what she disliked most of all was his ears, and thought: “How true it is, how true!”Feeling weak and as though his head were perfectly empty, he went into his study, lay down on his sofa, and covered his face with a handkerchief that he might not be bothered by the flies. Despondent and oppressive thoughts always about the same thing trailed slowly across his brain like a long string of waggons on a gloomy autumn evening, and he sank into a state of drowsy oppression. It seemed to him that he had wronged Nadyezhda Fyodorovna and her husband, and that it was through his fault that her husband had died. It seemed to him that he had sinned against his own life, which he had ruined, against the world of lofty ideas, of learning, and of work, and he conceived that wonderful world as real and possible, not on this sea-front with hungry Turks and lazy mountaineers sauntering upon it, but there in the North, where there were operas, theatres, newspapers, and all kinds of intellectual activity. One could only there—not here—be honest, intelligent, lofty, and pure. He accused himself of having no ideal, no guiding principle in life, though he had a dim understanding now what it meant. Two years before, when he fell in love with Nadyezhda Fyodorovna, it seemed to him that he had only to go with her as his wife to the Caucasus, and he would be saved from vulgarity and emptiness; in the same way now, he was convinced that he had only to part from Nadyezhda Fyodorovna and to go to Petersburg, and he would get everything he wanted. |
| – Бежать! – пробормотал он, садясь и грызя ногти. – Бежать! | “Run away,” he muttered to himself, sitting up and biting his nails. “Run away!” |
| Воображение его рисовало, как он садится на пароход и потом завтракает, пьет холодное пиво, разговаривает на палубе с дамами, потом в Севастополе садится в поезд и едет. Здравствуй, свобода! Станции мелькают одна за другой, воздух становится все холоднее и жестче, вот березы и ели, вот Курск, Москва… В буфетах щи, баранина с кашей, осетрина, пиво, одним словом, не азиатчина, а Россия, настоящая Россия. Пассажиры в поезде говорят о торговле, новых певцах, о франко-русских симпатиях: всюду чувствуется живая, культурная, интеллигентная, бодрая жизнь… Скорей, скорей! Вот, наконец, Невский, Большая Морская, а вот Ковенский переулок, где он жил когда-то со студентами, вот милое серое небо, моросящий дождик, мокрые извозчики… | He pictured in his imagination how he would go aboard the steamer and then would have some lunch, would drink some cold beer, would talk on deck with ladies, then would get into the train at Sevastopol and set off. Hurrah for freedom! One station after another would flash by, the air would keep growing colder and keener, then the birches and the fir-trees, then Kursk, Moscow. . . . In the restaurants cabbage soup, mutton with kasha, sturgeon, beer, no more Asiaticism, but Russia, real Russia. The passengers in the train would talk about trade, new singers, the Franco-Russian entente; on all sides there would be the feeling of keen, cultured, intellectual, eager life. . . . Hasten on, on! At last Nevsky Prospect, and Great Morskaya Street, and then Kovensky Place, where he used to live at one time when he was a student, the dear grey sky, the drizzling rain, the drenched cabmen. . . . |
| – Иван Андреич! – позвал кто-то из соседней комнаты. – Вы дома? | “Ivan Andreitch!” some one called from the next room. “Are you at home?” |
| – Я здесь! – отозвался Лаевский. – Что вам? | “I’m here,” Laevsky responded. “What do you want?” |
| – Бумаги! | “Papers.” |
| Лаевский поднялся лениво, с головокружением, и, зевая, шлепая туфлями, пошел в соседнюю комнату. Там у открытого окна на улице стоял один из его молодых сослуживцев и раскладывал на подоконнике казенные бумаги. | Laevsky got up languidly, feeling giddy, walked into the other room, yawning and shuffling with his slippers. There, at the open window that looked into the street, stood one of his young fellow-clerks, laying out some government documents on the window-sill. |
| – Сейчас, голубчик, – мягко сказал Лаевский и пошел отыскивать чернильницу; вернувшись к окну, он, не читая, подписал бумаги и сказал: – Жарко! | “One minute, my dear fellow,” Laevsky said softly, and he went to look for the ink; returning to the window, he signed the papers without looking at them, and said: “It’s hot!” |
| – Да-с. Вы придете сегодня? | “Yes. Are you coming to-day?” |
| – Едва ли… Нездоровится что-то. Скажите, голубчик, Шешковскому, что после обеда я зайду к нему. | “I don’t think so. . . . I’m not quite well. Tell Sheshkovsky that I will come and see him after dinner.” |
| Чиновник ушел. Лаевский опять лег у себя на диване и начал думать: | The clerk went away. Laevsky lay down on his sofa again and began thinking: |
| “Итак, надо взвесить все обстоятельства и сообразить. | “And so I must weigh all the circumstances and reflect on them. |
| Прежде чем уехать отсюда, я должен расплатиться с долгами. Должен я около двух тысяч рублей. Денег у меня нет… Это, конечно, не важно; часть теперь заплачу как-нибудь, а часть вышлю потом из Петербурга. Главное. Надежда Федоровна… Прежде всего надо выяснить паши отношения… Да”. | Before I go away from here I ought to pay up my debts. I owe about two thousand roubles. I have no money. . . . Of course, that’s not important; I shall pay part now, somehow, and I shall send the rest, later, from Petersburg. The chief point is Nadyezhda Fyodorovna. . . . First of all we must define our relations. . . . Yes.” |
| Немного погодя он соображал: не пойти ли лучше к Самойленко посоветоваться? | A little later he was considering whether it would not be better to go to Samoylenko for advice. |
| “Нейти можно, – думал он, – но какая польза от этого? Опять буду говорить ему некстати о будуаре, о женщинах, о том, что честно или нечестно. Какие тут, черт подери, могут быть разговоры о честном или нечестном, если поскорее надо спасать жизнь мою, если я задыхаюсь в этой проклятой неволе и убиваю себя?.. Надо же, наконец, понять, что продолжать такую жизнь, как моя, – это подлость и жестокость, пред которой все остальное мелко и ничтожно. Бежать! – бормотал он, садясь. – Бежать!” | “I might go,” he thought, “but what use would there be in it? I shall only say something inappropriate about boudoirs, about women, about what is honest or dishonest. What’s the use of talking about what is honest or dishonest, if I must make haste to save my life, if I am suffocating in this cursed slavery and am killing myself? . . . One must realise at last that to go on leading the life I do is something so base and so cruel that everything else seems petty and trivial beside it. To run away,” he muttered, sitting down, “to run away.” |
| Пустынный берег моря, неутолимый зной и однообразие дымчатых лиловатых гор, вечно одинаковых и молчаливых, вечно одиноких, нагоняли на него тоску и, как казалось, усыпляли и обкрадывали его. Быть может, он очень умен, талантлив, замечательно честен; быть может, если бы со всех сторон его не замыкали море и горы, из него вышел бы превосходный земский деятель, государственный человек, оратор, публицист, подвижник. Кто знает! Если так, то не глупо ли толковать, честно это или нечестно, если даровитый и полезный человек, например, музыкант или художник, чтобы бежать из плена, ломает стену и обманывает своих тюремщиков? В положении такого человека все честно. | The deserted seashore, the insatiable heat, and the monotony of the smoky lilac mountains, ever the same and silent, everlastingly solitary, overwhelmed him with depression, and, as it were, made him drowsy and sapped his energy. He was perhaps very clever, talented, remarkably honest; perhaps if the sea and the mountains had not closed him in on all sides, he might have become an excellent Zemstvo leader, a statesman, an orator, a political writer, a saint. Who knows? If so, was it not stupid to argue whether it were honest or dishonest when a gifted and useful man—an artist or musician, for instance—to escape from prison, breaks a wall and deceives his jailers? Anything is honest when a man is in such a position. |
| В два часа Лаевский и Надежда Федоровна сели обедать. Когда кухарка подала им рисовый суп с томатами, Лаевский сказал: | At two o’clock Laevsky and Nadyezhda Fyodorovna sat down to dinner. When the cook gave them rice and tomato soup, Laevsky said: |
| – Каждый день одно и то же. Отчего бы не сварить щей? | “The same thing every day. Why not have cabbage soup?” |
| – Капусты нет. | “There are no cabbages.” |
| – Странно. И у Самойленка варят щи с капустой, и у Марьи Константиновны щи, один только я почему-то обязан есть эту сладковатую бурду. Нельзя же так, голубка. | “It’s strange. Samoylenko has cabbage soup and Marya Konstantinovna has cabbage soup, and only I am obliged to eat this mawkish mess. We can’t go on like this, darling.” |
| Как это бывает у громадного большинства супругов, раньше у Лаевского и у Надежды Федоровны ни один обед не обходился без капризов и сцен, но с тех пор как Лаевский решил, что он уже не любит, он старался во всем уступать Надежде Федоровне, говорил с пою мягки и вежливо, улыбался, называл голубкой. | As is common with the vast majority of husbands and wives, not a single dinner had in earlier days passed without scenes and fault-finding between Nadyezhda Fyodorovna and Laevsky; but ever since Laevsky had made up his mind that he did not love her, he had tried to give way to Nadyezhda Fyodorovna in everything, spoke to her gently and politely, smiled, and called her “darling.” |
| – Этот суп похож вкусом на лакрицу, – сказал он, улыбаясь; он делал над собою усилия, чтобы казаться приветливым, но не удержался и сказал: – Никто у нас не смотрит за хозяйством… Если уж ты так больна или занята чтением, то, изволь, я займусь нашей кухней. | “This soup tastes like liquorice,” he said, smiling; he made an effort to control himself and seem amiable, but could not refrain from saying: “Nobody looks after the housekeeping. . . . If you are too ill or busy with reading, let me look after the cooking.” |
| Раньше она ответила бы ему: “Займись”, или: “Ты, я вижу, хочешь из меня кухарку сделать”, – но теперь только робко взглянула на него и покраснела. | In earlier days she would have said to him, “Do by all means,” or, “I see you want to turn me into a cook”; but now she only looked at him timidly and flushed crimson. |
| – Ну, как ты чувствуешь себя сегодня? – спросил он ласково. | “Well, how do you feel to-day?” he asked kindly. |
| – Сегодня ничего. Так, только маленькая слабость. | “I am all right to-day. There is nothing but a little weakness.” |
| – Надо беречься, голубка. Я ужасно боюсь за тебя. | “You must take care of yourself, darling. I am awfully anxious about you.” |
| Надежда Федоровна была чем-то больна. Самойленко говорил, что у нее перемежающаяся лихорадка, и кормил ее хиной; другой же доктор, Устимович, высокий, сухощавый, нелюдимый человек, который днем сидел дома, а по вечерам, заложив назад руки и вытянув вдоль спины трость, тихо разгуливал по набережной и кашлял, находил. что у нее женская болезнь, и прописывал согревающие компрессы. Прежде, когда Лаевский любил, болезнь Надежды Федоровны возбуждала в нем жалость и страх, теперь же и в болезни он видел ложь. Желтое, сонное лицо, вялый взгляд и зевота, которые бывали у Надежды Федоровны после лихорадочных припадков, и то, что она во время припадка лежала под пледом и была похожа больше на мальчика, чем на женщину, и что в ее комнате было душно и нехорошо пахло, – все это, по его мнению, разрушало иллюзию и было протестом против любви и брака. | Nadyezhda Fyodorovna was ill in some way. Samoylenko said she had intermittent fever, and gave her quinine; the other doctor, Ustimovitch, a tall, lean, unsociable man, who used to sit at home in the daytime, and in the evenings walk slowly up and down on the sea-front coughing, with his hands folded behind him and a cane stretched along his back, was of opinion that she had a female complaint, and prescribed warm compresses. In old days, when Laevsky loved her, Nadyezhda Fyodorovna’s illness had excited his pity and terror; now he saw falsity even in her illness. Her yellow, sleepy face, her lustreless eyes, her apathetic expression, and the yawning that always followed her attacks of fever, and the fact that during them she lay under a shawl and looked more like a boy than a woman, and that it was close and stuffy in her room—all this, in his opinion, destroyed the illusion and was an argument against love and marriage. |
| На второе блюдо ему подали шпинат с крутыми яйцами, а Надежде Федоровне, как больной, кисель с молоком. Когда она с озабоченным лицом сначала потрогала ложкой кисель и потом стала лениво есть его, запивая молоком, и он слышал ее глотки, им овладела такая тяжелая ненависть, что у него даже зачесалась голова. Он сознавал, что такое чувство было бы оскорбительно даже в отношении собаки, но ему было досадно не на себя, а на Надежду Федоровну за то, что она возбуждала в нем это чувство, и он понимал, почему иногда любовники убивают своих любовниц. Сам бы он не убил, конечно, но, доведись ему теперь быть присяжным, он оправдал бы убийцу. | The next dish given him was spinach with hard-boiled eggs, while Nadyezhda Fyodorovna, as an invalid, had jelly and milk. When with a preoccupied face she touched the jelly with a spoon and then began languidly eating it, sipping milk, and he heard her swallowing, he was possessed by such an overwhelming aversion that it made his head tingle. He recognised that such a feeling would be an insult even to a dog, but he was angry, not with himself but with Nadyezhda Fyodorovna, for arousing such a feeling, and he understood why lovers sometimes murder their mistresses. He would not murder her, of course, but if he had been on a jury now, he would have acquitted the murderer. |
| – Merci, голубка, – сказал он после обеда и поцеловал Надежду Федоровну в лоб. | “Merci, darling,” he said after dinner, and kissed Nadyezhda Fyodorovna on the forehead. |
| Придя к себе в кабинет, он минут пять ходил из угла в угол, искоса поглядывая на сапоги, потом сел на диван и пробормотал: | Going back into his study, he spent five minutes in walking to and fro, looking at his boots; then he sat down on his sofa and muttered: |
| – Бежать, бежать! Выяснить отношения и бежать! Он лег на диван и опять вспомнил, что муж Надежды Федоровны, быть может, умер по его вино. | “Run away, run away! We must define the position and run away!” He lay down on the sofa and recalled again that Nadyezhda Fyodorovna’s husband had died, perhaps, by his fault. |
| – Обвинять человека в том, что он полюбил или разлюбил, это глупо, – убеждал он себя, лежа и задирая ноги, чтобы надеть сапоги. – Любовь и ненависть не в нашей власти. Что же касается мужа, то я, быть может. косвенным образом был одною из причин его смерти, но опять-таки виноват ли я в том, что полюбил его жену, а жена – меня? | “To blame a man for loving a woman, or ceasing to love a woman, is stupid,” he persuaded himself, lying down and raising his legs in order to put on his high boots. “Love and hatred are not under our control. As for her husband, maybe I was in an indirect way one of the causes of his death; but again, is it my fault that I fell in love with his wife and she with me?” |
| Затем он встал и, отыскав свою фуражку, отправился к своему сослуживцу Шешковскому, у которого каждый день собирались чиновники играть в винт и пить холодное пиво. | Then he got up, and finding his cap, set off to the lodgings of his colleague, Sheshkovsky, where the Government clerks met every day to play vint and drink beer. |
| “Своею нерешительностью я напоминаю Гамлета, – думал Лаевский дорогой. – Как верно Шекспир подметил! Ах, как верно!” | “My indecision reminds me of Hamlet,” thought Laevsky on the way. “How truly Shakespeare describes it! Ah, how truly!” |
| III | III |
| Чтобы скучно не было и снисходя к крайней нужде вновь приезжавших и несемейных, которым, за неимением гостиницы в городе, негде было обедать, доктор Самойленко держал у себя нечто вроде табльдота. В описываемое время у него столовались только двое: молодой зоолог фон Корен, приезжавший летом к Черному морю, чтобы изучать эмбриологию медуз, и дьякон Победов. недавно выпущенный из семинарии и командированный в городок для исполнения обязанностей дьякона-старика, уехавшего лечиться. Оба они платили за обед и за ужин по двенадцать рублей в месяц, и Самойленко взял с них честное слово, что они будут являться обедать аккуратно к двум часам. | For the sake of sociability and from sympathy for the hard plight of newcomers without families, who, as there was not an hotel in the town, had nowhere to dine, Dr. Samoylenko kept a sort of table d’hôte. At this time there were only two men who habitually dined with him: a young zoologist called Von Koren, who had come for the summer to the Black Sea to study the embryology of the medusa, and a deacon called Pobyedov, who had only just left the seminary and been sent to the town to take the duty of the old deacon who had gone away for a cure. Each of them paid twelve roubles a month for their dinner and supper, and Samoylenko made them promise to turn up at two o’clock punctually. |
| Первым обыкновенно приходил фон Корен. Он молча садился в гостиной и, взявши со стола альбом, начинал внимательно рассматривать потускневшие фотографии каких-то неизвестных мужчин в широких панталонах и цилиндрах и дам в кринолинах и в чепцах; Самойленко только немногих помнил по фамилии, а про тех, кого забыл, говорил со вздохом: “Прекраснейший, величайшего ума человек!” Покончив с альбомом, фон Кореи брал с этажерки пистолет и, прищурив левый глаз, долго прицеливался в портрет князя Воронцова или же становился перед зеркалом и рассматривал свое смуглое лицо, большой лоб и черные, курчавые, как у негра, волоса, и свою рубаху из тусклого ситца с крупными цветами, похожего на персидский ковер, и широкий кожаный пояс вместо жилетки. Самосозерцание доставляло ему едва ли не большее удовольствие, чем осмотр фотографий или пистолета в дорогой оправе. Он был очень доволен и своим лицом, и красиво подстриженной бородой, и широкими плечами, которые служили очевидным доказательством его хорошего здоровья и крепкого сложения. Он был доволен и своим франтовским костюмом, начиная с галстука, подобранного под цвет рубахи, и кончая желтыми башмаками. | Von Koren was usually the first to appear. He sat down in the drawing-room in silence, and taking an album from the table, began attentively scrutinising the faded photographs of unknown men in full trousers and top-hats, and ladies in crinolines and caps. Samoylenko only remembered a few of them by name, and of those whom he had forgotten he said with a sigh: “A very fine fellow, remarkably intelligent!” When he had finished with the album, Von Koren took a pistol from the whatnot, and screwing up his left eye, took deliberate aim at the portrait of Prince Vorontsov, or stood still at the looking-glass and gazed a long time at his swarthy face, his big forehead, and his black hair, which curled like a negro’s, and his shirt of dull-coloured cotton with big flowers on it like a Persian rug, and the broad leather belt he wore instead of a waistcoat. The contemplation of his own image seemed to afford him almost more satisfaction than looking at photographs or playing with the pistols. He was very well satisfied with his face, and his becomingly clipped beard, and the broad shoulders, which were unmistakable evidence of his excellent health and physical strength. He was satisfied, too, with his stylish get-up, from the cravat, which matched the colour of his shirt, down to his brown boots. |
| Пока он рассматривал альбом и стоял перед зеркалом, в это время в кухне и около нее, в сенях, Самойленко, без сюртука и без жилетки, с голой грудью, волнуясь и обливаясь потом, суетился около столов, приготовляя салат, или какой-нибудь соус, или мясо, огурцы и лук для окрошки, и при этом злобно таращил глаза на помогавшего ему денщика и замахивался на него то ножом, то ложкой. | While he was looking at the album and standing before the glass, at that moment, in the kitchen and in the passage near, Samoylenko, without his coat and waistcoat, with his neck bare, excited and bathed in perspiration, was bustling about the tables, mixing the salad, or making some sauce, or preparing meat, cucumbers, and onion for the cold soup, while he glared fiercely at the orderly who was helping him, and brandished first a knife and then a spoon at him. |
| – Подай уксус! – приказывал он. – То бишь не уксус, а прованское масло! – кричал он, топая ногами. – Куда же ты пошел, скотина? | “Give me the vinegar!” he said. “That’s not the vinegar—it’s the salad oil!” he shouted, stamping. “Where are you off to, you brute?” |
| – За маслом, ваше превосходительство, – говорил оторопевший денщик надтреснутым тенором. | “To get the butter, Your Excellency,” answered the flustered orderly in a cracked voice. |
| – Скорее! Оно в шкапу! Да скажи Дарье, чтоб она в банку с огурцами укропу прибавила! Укропу! Накрой сметану, раззява, а то мухи налезут! | “Make haste; it’s in the cupboard! And tell Daria to put some fennel in the jar with the cucumbers! Fennel! Cover the cream up, gaping laggard, or the flies will get into it!” |
| И от его крика, казалось, гудел весь дом. Когда до двух часов оставалось десять или пятнадцать минут, приходил дьякон, молодой человек лет двадцати двух, худощавый, длинноволосый, без бороды и с едва заметными усами. Войдя в гостиную, он крестился на образ, улыбался и протягивал фон Корену руку. | And the whole house seemed resounding with his shouts. When it was ten or fifteen minutes to two the deacon would come in; he was a lanky young man of twenty-two, with long hair, with no beard and a hardly perceptible moustache. Going into the drawing-room, he crossed himself before the ikon, smiled, and held out his hand to Von Koren. |
| – Здравствуйте, – холодно говорил зоолог. – Где были? | “Good-morning,” the zoologist said coldly. “Where have you been?” |
| – На пристани бычков ловил. | “I’ve been catching sea-gudgeon in the harbour.” |
| – Ну конечно… По-видимому, дьякон, вы никогда не будете заниматься делом. | “Oh, of course. . . . Evidently, deacon, you will never be busy with work.” |
| – Отчего же? Дело не медведь, в лес не уйдет, – говорил дьякон, улыбаясь и засовывая руки в глубочайшие карманы своего белого подрясника. | “Why not? Work is not like a bear; it doesn’t run off into the woods,” said the deacon, smiling and thrusting his hands into the very deep pockets of his white cassock. |
| – Бить вас некому! – вздыхал зоолог. | “There’s no one to whip you!” sighed the zoologist. |
| Проходило еще пятнадцать – двадцать минут, а обедать не звали, и все еще слышно было, как денщик, бегая из сеней в кухню и обратно, стучал сапогами и как Самойленко кричал: | Another fifteen or twenty minutes passed and they were not called to dinner, and they could still hear the orderly running into the kitchen and back again, noisily treading with his boots, and Samoylenko shouting: |
| – Поставь на стол! Куда суешь? Помой сначала! Проголодавшиеся дьякон и фон Корен начинали стучать о пол каблуками, выражая этим свое нетерпение, как зрители в театральном райке. Наконец дверь отворялась и замученный денщик объявлял: “Кушать готово!” В столовой встречал их багровый, распаренный в кухонной духоте и сердитый Самойленко; он злобно глядел на них и с выражением ужаса на лице поднимал крышку с супника и наливал обоим по тарелке и, только когда убеждался, что они едят с аппетитом и что кушанье им нравится, легко вздыхал и садился в свое глубокое кресло. Лицо его становилось томным, масленым… Он не спеша наливал себе рюмку водки и говорил: | “Put it on the table! Where are your wits? Wash it first.” The famished deacon and Von Koren began tapping on the floor with their heels, expressing in this way their impatience like the audience at a theatre. At last the door opened and the harassed orderly announced that dinner was ready! In the dining-room they were met by Samoylenko, crimson in the face, wrathful, perspiring from the heat of the kitchen; he looked at them furiously, and with an expression of horror, took the lid off the soup tureen and helped each of them to a plateful; and only when he was convinced that they were eating it with relish and liked it, he gave a sigh of relief and settled himself in his deep arm-chair. His face looked blissful and his eyes grew moist. . . . He deliberately poured himself out a glass of vodka and said: |
| – За здоровье молодого поколения! | “To the health of the younger generation.” |
| После разговора с Лаевским Самойленко все время от утра до обеда, несмотря на прекраснейшее настроение, чувствовал в глубине души некоторую тяжесть; ему было жаль Лаевского и хотелось помочь ему. Выпив перед супом рюмку водки, он вздохнул и сказал: | After his conversation with Laevsky, from early morning till dinner Samoylenko had been conscious of a load at his heart, although he was in the best of humours; he felt sorry for Laevsky and wanted to help him. After drinking a glass of vodka before the soup, he heaved a sigh and said: |
| – Видел я сегодня Ваню Лаевского. Трудно живется человеку. Материальная сторона жизни неутешительна, а главное – психология одолела. Жаль парня. | “I saw Vanya Laevsky to-day. He is having a hard time of it, poor fellow! The material side of life is not encouraging for him, and the worst of it is all this psychology is too much for him. I’m sorry for the lad.” |
| – Вот уж кого мне не жаль! – сказал фон Корен. – Если бы этот милый мужчина тонул, то я бы еще палкой подтолкнул: тони, братец, тони… | “Well, that is a person I am not sorry for,” said Von Koren. “If that charming individual were drowning, I would push him under with a stick and say, ‘Drown, brother, drown away.’ . . .” |
| – Неправда. Ты бы этого не сделал. | “That’s untrue. You wouldn’t do it.” |
| – Почему ты думаешь? – пожал плечами зоолог. – Я так же способен на доброе дело, как и ты. | “Why do you think that?” The zoologist shrugged his shoulders. “I’m just as capable of a good action as you are.” |
| – Разве утонить человека – доброе дело? – спросил дьякон и засмеялся. | “Is drowning a man a good action?” asked the deacon, and he laughed. |
| – Лаевского? Да. | “Laevsky? Yes.” |
| – В окрошке, кажется, чего-то недостает… – сказал Самойленко, желая переменить разговор. | “I think there is something amiss with the soup . . .” said Samoylenko, anxious to change the conversation. |
| – Лаевский безусловно вреден и так же опасен для общества, как холерная микроба, – продолжал фон Корен. – Утопить его – заслуга. | “Laevsky is absolutely pernicious and is as dangerous to society as the cholera microbe,” Von Koren went on. “To drown him would be a service.” |
| – Не делает тебе чести, что ты так выражаешься о своем ближнем. Скажи: за что ты его ненавидишь? | “It does not do you credit to talk like that about your neighbour. Tell us: what do you hate him for?” |
| – Не говори, доктор, пустяков. Ненавидеть и презирать микробу – глупо, а считать своим ближним во что бы то ни стало всякого встречного без различия – это, покорно благодарю, это значит не рассуждать, отказаться от справедливого отношения к людям, умыть руки, одним словом. Я считаю твоего Лаевского мерзавцем, не скрываю этого и отношусь к нему, как к мерзавцу, с полною моею добросовестностью. Ну, а ты считаешь его своим ближним – и поцелуйся с ним; ближним считаешь, а это значит что к нему ты относишься так же, как ко мне и дьякону, то есть никак. Ты одинаково равнодушен ко всем. | “Don’t talk nonsense, doctor. To hate and despise a microbe is stupid, but to look upon everybody one meets without distinction as one’s neighbour, whatever happens—thanks very much, that is equivalent to giving up criticism, renouncing a straightforward attitude to people, washing one’s hands of responsibility, in fact! I consider your Laevsky a blackguard; I do not conceal it, and I am perfectly conscientious in treating him as such. Well, you look upon him as your neighbour—and you may kiss him if you like: you look upon him as your neighbour, and that means that your attitude to him is the same as to me and to the deacon; that is no attitude at all. You are equally indifferent to all.” |
| < < < Bilingual Books | > > > |
| Двуязычный текст, подготовленный Akirill.com , размещенные на сайте Akirill.com 21 июня 2022 года. 2022 года. Каждую из книг (на английском или русском языках) можно забрать отдельно и повторно использовать в личных и некоммерческих целях. Они свободны от авторского права. При любом совместном использовании двух книг должно быть указано их происхождение https://www.Akirill.com | Bilingual text prepared by Akirill.com , deposited on the site Akirill.com on June 21, 2022. Each of the books (English or French) can be taken back separately and reused for personal and non-commercial purposes. They are free of copyright. Any use of the two books side by side must mention their origin https://www.Akirill.com |
Duel, by Anton Chekhov
| If you liked this page, don’t forget to like and share. Si vous avez aimé cette page, n’oublier pas d’aimer et de partager. |
| Subscribe to not miss anything Abonnez-vous pour ne rien manquer |
| Check out our latest posts |
| Découvrez nos derniers articles |
AKirill, Learn, apprenez, translation, traduction, livres bilingues, bilingual books 